Чума: религиозный аспект

Главная книга Средневековья, вокруг которой строилось все средневековое общество и миропонимание каждого индивида, — это Библия. Библия содержала в себе ответы на все вопросы, но всегда в завуалированном виде; их полагалось искать и интерпретировать. И вот какое описание содержит Откровение Иоанна Богослова, более известное как Апокалипсис: 

И когда Он снял четвертую печать, я слышал голос четвертого животного, говорящий: иди и смотри. И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя «смерть»; и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвертою частью земли — умерщвлять мечом и голодом, и мором и зверями земными.

Цитировать фрагмент полностью не буду, тем более что у трактовки первого всадника, на белом коне, как Чумы или Мора не прослеживаются первоисточники раньше ХХ века. В действительности первый всадник [имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он как победоносный, и чтобы победить] самый непонятный, так что не будем даже пытаться; двое других обычно разногласий не вызывают — это Война [И вышел другой конь, рыжий; и сидящему на нем дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга; и дан ему большой меч] и Голод [конь вороной, и на нем всадник, имеющий меру в руке своей. И слышал я голос посреди четырех животных, говорящий: хиникс пшеницы за динарий, и три хиникса ячменя за динарий; елея же и вина не повреждай]. Четвертый, последний всадник прямо назван — это Смерть и именно ему дана власть умерщвлять «мечом и голодом, и мором и зверями земными». Именно из этой фразы и родилась интерпретация, что первый всадник — это Мор; так как два других здесь же повторяются, а звери земные как бы по боку… но не важно. Важно здесь то, что главная книга Средневековья описывает грядущий и неизбежный, вполне реальный конец света как последовательность разрушительных событий: война, голод и мор. 

А теперь вернемся к 1347 году. Уже десять лет идет война, конца и края которой не видно — ибо идти ей еще больше ста. Глобальное похолодание XIV века, пришедшее на смену «средневековому климатическому оптимуму» — изменения климата ударили по отлаженной системе феодального хозяйства, обилие осадков в дождливые 1340-е погубили урожай на полях Франции и Германии. Как следствие, голод первой половины XIV века, усугубленный войной. (К слову, именно глобальное похолодание косвенно запустило процесс распространения чумы; аналогично было и с Первой пандемией, которой предшествовало резкое похолодание 535—536 годов).

Наконец, многочисленные отмечаемые в хрониках стихийные, почти библейские бедствия, предшествовавшие чуме: ливни и неурожаи, нашествие саранчи, падеж домашнего скота и — это особенно важно — грандиозное по меркам сейсмически спокойной Европы землетрясение 1348 года на севере Италии, толчки от которого ощущались по всей Европе. (Важно это будет в контексте «теории миазмов» — то есть болезнетворных ядов в воздухе, выделяющихся как раз во время землетрясений). Наконец, уже после чумных опустошений, необычайно расплодились дикие звери (оно и понятно — некому было их истреблять), волки водились в пригородах Парижа и даже врывались в деревенские дома… Чувствуете, к чему все идет? Ну вот и средневековые люди поняли: картинка сложилась — все сбывается, как и было предсказано в Откровении Иоанна Богослова. Итак, чума, как и все остальные бедствия, понималась как Божья кара за людские грехи. 

К страху перед физическим проявлением болезни прибавляется страх мистический — перед божественной карой. Активизируется секта флагеллантов (бичующихся) и прочие радикальные аскетические движения; особую популярность приобретают святые-покровители больных и умирающих. Главными защитниками от чумы были святой Себастьян и святой Рох, также в разных местностях почитались местные святые, всего около пятидесяти так или иначе связанных с чумой. И одновременно просыпаются самые темные суеверия и казалось бы забытые языческие ритуалы. 

Так, в заключительных главах моей страстно любимой «Кристин, дочери Лавранса» как раз содержится описание чумы. Обезумевшие и ожесточившиеся от страха люди собираются принести ребенка «в жертву чуме, страшному чудищу Хель» (о ней ниже). Примечателен выбор жертвы: «он все равно был каким-то отверженным, постоянно побирался Христовым именем в приходе». Кристин с монахинями решают вмешаться: «Нельзя сидеть сложа руки, когда крещеные души у самых наших дверей продаются дьяволу». Способ «жертвоприношения» — закапывание заживо в могиле — представляется мне разновидностью «строительной жертвы», единственного широко распространенного в христианской (!) Европе жертвоприношения (подробнее см. статью Д.К. Зеленина).

— Не лучше ли принести в жертву одного, нежели нам всем погибнуть? <…> Эй вы, ступайте домой, ложитесь спать и просите вашего священника об утешении, да молчите обо всем об этом! А не то, клянусь сатаной, узнаете, что нет ничего хуже, как ввязываться в наши дела… 

— Вовсе незачем так громко кричать, Арнтур. Тот, чье имя ты назвал, все равно услышит тебя — знай же, он здесь, неподалеку.

Здесь мы видим смешение смутных языческих мотивов (чудище Хель) с не менее мрачной христианской интерпретацией («нечестивые советы, которыми дьявол искушает отчаявшихся людей»). Психологическое состояние людей, собиравшихся совершить жертвоприношение, было таково, что большая часть из них довольно легко поддалась на увещевания монахинь, остальные же раскаялись, увидев самоотверженность тех, кто вошел в зачумленный дом, чтобы предать христианскому захоронению тело умершей женщины.