Вещие сны

Бывшая цыганка, а ныне почтенная вдова, склонилась над колыбелью. Ее Александр спал, как только могут спать младенцы, раскинувшись на тонких простынях самого лучшего полотна, который только можно было найти. Жар отступил, дыхание ребенка  было ровным, он только что выпил чашку молока с медом и провалился в живительный сон. Мевроу Ангелика поправила на шее мальчика цепочку с перстнем, на миг загляделась игрой камня и вдруг провалилась в то ли сон, то ли забытье, в котором видения прошлого, настоящего и будущего —  бывшие и не бывшие, могущие и не могущие сбыться — переплетались, создавая причудливые  и пугающие картины.

Она внезапно увидела своего Александра, стоящего с гордо поднятой головой и блистающего роскошью одежд, уже было потянулась к нему мысленно со счастливой улыбкой на лице и… отпрянула в сторону. 

Александр был в цепях. 

Цепи были роскошны — вороненая сталь, золотые накладки на браслетах оков — львиные головы и мечи, золотая проволока, украшенная листьями винограда, в основаниях которых прятались драгоценные жемчужины. И все-таки  это были оковы. Ее Александр был закован в цепи, а в  помещении, украшенном с мрачной пышностью, он был не один. И Александр говорил с каким-то человеком, и было очевидно, что он с ним спорит. Второй из присутствующих был совсем молод. Его одежды, в отличие от одежд ее Александра, не были роскошны —  доминиканское облачение: черное и белое. Молодой человек повернулся, и она ясно увидел его лицо. Коротко стриженые волосы цвета воронова крыла, бледная кожа, синие глаза. Такие же, как у ее Александра. Молодой монах не был красив, но черты его лица были тонки и  изящны, а еще будто легкая  судорога внезапно пробегала по его лицу, и  по этому  едва заметному движению, видно было, что он волнуется куда больше, чем стоящий перед ним в оковах узник.

— Ваше высочество, прошу вас, —  говорил молодой монах, протягивая узнику какую-то бумагу. — Просто поставьте свою  подпись. Вам нет нужды это читать.

—  Но ведь если я поставлю свою подпись, мне все равно придется зачитать это перед королем, дон Матео, — Александр де Бретей, рувард и протектор Низинных Земель принял из рук молодого человека бумагу. Цепь звякнула, монах поморщился и щелкнул пальцами, привлекая внимание стоящего на коленях в углу камеры молодого человека, одетого как слуга, и  кивнул с полным осознанием того, что будет понят правильно. Юноша поспешно поднялся с колен и вышел, тихо затворив дверь. Монах и узник остались в камере одни.

— Разве это не против правил, дон Матео — оставаться с узником наедине? — продолжил Александр де Бретей, пробегая взглядом текст покаянной речи.

— В отношении вас, ваше высочество, мне дозволено все, —  молодой монах не выдержал устремленный прямо на него взгляд узника и отвернулся.

— Опасно делать исключения из законов, дон Матео. Такая избирательность порочит саму идею правосудия, — Александр продолжал изучать документ и слова свои произнес тихо, будто между делом, но от этих тихих и между делом сказанных слов лицо молодого монаха вспыхнуло.

Он никак не стал опровергать очевидное, лишь добавил с прежним непреклонным упрямством, и Смиральде показалось, будто нотки отчаяния звучали в голосе молодого человека:

— Просто поставьте подпись, ваше высочество,  и даже  когда вам придется читать это у короля… В конце концов, читают же актеры прописанные для них роли! 

И тут же осекся, наткнувшись на гневный взор Бретея:

— Роли?! «Роли» говорите вы, сеньор Матео? Для вас жизнь и смерть тысяч людей всего лишь спектакль?! Так знайте же, благородный дон, протектор Низинных Земель не  собирается участвовать  в ваших спектакля на потеху двору Вальядолида и не подписывает документы, не читая! Я прочитаю, я прочитаю всю ту мерзость, которую вы для меня приготовили в качестве покаяния, потому что это придаст мне силы противостоять вам!

«Сеньор» или «дон» Матео хотел уже что-то сказать, но дверь вновь приоткрылась, и в камеру скользнул тот самый молодой слуга с какими-то полотнищами в руках, опустился на колени перед узником и стал оборачивать в алый бархат его оковы, изо всех сил стараясь не шуметь.

Презрительная усмешка ее Александра… Смиральда вдруг поняла, что эта процедура ему уже хорошо знакома.

Молодой монах будто пришел в себя.

— Ваше высочество, как только я оставлю эту бумагу здесь, мне придется начать процедуру lege artis*. Вы вполне понимаете, что это значит?

* По всем правилам искусства (лат.)

Вспышка гнева прошла, как и презрение. Ее Александр вновь посмотрел в глаза молодому монаху, но на этот раз тот уже не отводил взор.

— Да, дон Матео, прекрасно понимаю и  не считаю нужным более отнимать ваше время на ненужные разговоры.

— Bene, — уже совершенно спокойно ответил доминиканец. — Я вернусь через три дня — такова процедура, — он поднял руку, пресекая возможные возражения узника, хотя тот и не собирался протестовать.

Затем она увидала будто сверху, как ее Александр выпрямился и сделал шаг к зарешеченному окну, словно цепи совершенно не тяготили его. Устремил свой взгляд в небо.

А молодой монах за дверью остановился, пристально взглянув  на молодого слугу, и под этим взглядом тот опустился на колени перед своим господином.

— Ты был медлителен и неловок, Пако, — он отвернулся в сторону, будто изучая каменную кладку стены, и голос его, в отличие от тона, которым он говорил с узником, прозвучал холодно и сухо: — Двадцать плетей.

 Смиральда вздрогнула, подумав было, что слова про плети относятся к Александру, но потом догадалась, что это наказание, назначенное монахом слуге.

Тот распростерся на плитах, робко коснувшись края одежды сеньора.

— И не лодырничай, смотри! Слышал? Через три дня ты мне понадобишься, — все так же с видимым безразличием добавил молодой монах, подбирая край своей одежды и  делая знак Пако, что тот может встать. Миг и он исчез за поворотом тюремного коридора, а Смиральда вдруг пришла в себя. Лицо ее было мокрым от слез, губы искусаны в кровь, и она внезапно поняла, что как ни мучительно это будет для нее, она должна досмотреть сон до конца…

Блеск камня, так напоминавший сверкание глаз ее любимого, вновь принес знакомое чувство головокружения. Она прикрыла глаза, чтобы не упасть, а когда открыла их вновь, то обнаружила себя в той же камере, и те же двое стояли друг против друга, будто два фехтовальщика, вернее, нет, не так! Они по-прежнему спорили, вернее — по-прежнему  горячо говорил молодой  монах, уговаривая узника подписать бумагу, а ее Александр лишь смотрел на доминиканца и… во взоре его не было ни укора, ни гнева.

Молодой человек выглядел худым и изможденным, еще более худым, чем три дня назад, если верить его словам. Он сделал шаг к окну, и внезапно ударивший в оплетенное решеткой окно луч света беспощадно  высветил эту  болезненную бледность и худобу.

— Вы нездорово выглядите, дон Матео, — заботливо проговорил узник, поднимая руку, но уже не звеня цепями, тщательно  одетыми в бархатные чехлы.

Молодой человек выглядел растерянным и встрепанным и отозвался на эти слова совершенно искренне:

— Я молился все эти три дня и три ночи. Молился и постился, чтобы Господь указал вам правильный путь. Я велел будить себя, если засну.

Александр де Бретей также сделал шаг к окну и с видимым удовольствием подставил лицо солнечным лучам.

— Я благодарен вам за эту жертву, дон Матео, — мягко произнес он, кивком подтверждая искренность своих слов.

— Вы же подпишите, да? —  с надеждой в голосе заговорил молодой доминиканец, казалось, едва сдерживаясь, чтобы не коснуться руки руварда. — Я даю слово, я добьюсь для вас последней милости, как для Монтиньи, и это будет  сделано с почетом.

— С почетом… — медленно, будто пробуя слова на вкус, проговорил узник, а монах вдруг совершенно невежливо перебил его:

— Да, с почетом, непременно! А еще вы сможете позвать тех, кого бы хотели увидеть, и тех, с кем хотели бы проститься, а еще…

На этот раз уже Александр перебил доминиканца:

— У меня нет друзей здесь, что до тех, кого я бы хотел видеть перед смертью, дон Матео,  так, пожалуй кроме вас никого. Впрочем, дон Родриго и племянник короля непременно будут, не так ли? Вы ведь не обидите недоверием свою семью?

— Это дон Фадриго распорядился изготовить ваши цепи, ваше высочество — из уважения к вам! Дон Фадриго будет почтителен и смиренен ввиду вашей кончины, вам не стоит волноваться о присутствии моего брата, — с горячностью проговорил «дон Матео».

— А потом он сочинит в честь этого трогательную песню, —  задумчиво проговорил рувард.

Молодой монах не стал отнекиваться. Способность принца сочинять песни по любому поводу были известны далеко за пределами Испании.

— Вас не коснутся чужие руки, ваше высочество. Я велю Пако это сделать… Вы даже ничего не почувствуете, будто заснете…

— Не сомневайтесь, ваша милость, рука у меня легкая, — вдруг заговорил стоящий, как и ранее, на коленях молодой слуга. — Я Богородицей и спасением души клянусь, что больно не будет!

Монах бросил на юношу  взгляд, в котором явственно читались одновременно и недоумение, и гнев, совершенно не подобающий смиренному служителю Церкви. Александр, напротив, улыбнулся грустно:

— Я верю тебе, Пако, но ты напрасно раздаешь обещания. Я не подпишу этот документ, и твой господин в глубине души знает это. Нет, дон Матео. Нет. Но я благодарен вам за милосердие. Обоим.

Матео вскинул голову и поморщился, будто его покоробило упоминанием его  имени одновременно с каким-то прислужником.

— И я благодарен вам, дон Матео, за ваше молитвенное бдение. Кажется, ваши молитвы укрепили мою решимость.

Матео обернулся, так что Смиральда вновь увидела его лицо, и от взгляда молодого доминиканца ей захотелось зажмуриться, а тот тряхнул головой, будто отгоняя наваждение, и опять  развернулся к Александру.

Мгновенье оба мужчины стояли друг против друга, вновь напомнив двух фехтовальщиков, а потом Смиральда услышала:

— Bene,, ваше высочество. Завтра я продемонстрирую вам орудия правосудия и расскажу, как и для чего они применяются, — голос молодого монаха не дрожал, но тон его речи  был нарочито тверд.

«Он знает!» — хотела было выкрикнуть Смиральда, но, как всегда, во время сна не смогла издать ни звука.

Монах вышел из камеры узника, и только резкий взмах плаща выдал его волнение.

Молодой слуга вновь распростерся перед своим господином, который взирал на молодого человека сверху вниз и ни во взгляде, ни в голосе доминиканца не было ни намека на снисходительность:

— Ты был непозволительно дерзок, Пако, ты оскорбил меня и его высочество, — молодой монах на этот раз не дал слуге коснуться края его одежды, подобрав  сутану. — Ты получишь пять ударов кнутом, и — видит Бог! — я еще снисходителен к тебе! 

Развернулся и пошел  по узкому коридору, как и три дня назад. 

Против  давешнего видения, молодой слуга не стал молчать, а заговорил, неожиданно поднявшись на колени:

— Да пусть бы насмерть засекли, дон Матео, воля ваша! Лучше пусть уж так, чем смотреть,  как вы страдаете, а его высочество упрямится, — и разрыдался в голос.

Дон Матео вздрогнул и остановился, будто и сам получил удар кнутом, предназначавшийся Пако. Пробормотал что-то вроде «не обижать зря… да…». Вернулся. Положил руку на голову молодого человека:

— Ну и что мне делать с тобой, дуралеем? Язык провинившийся отрубают с головой, воспитывай вас всех… Ладно… Два удара…

— А… — начал было молодой человек.

— А три остальных достанутся мне, Пако. Dixi*!  Не зли меня! — в свете факелов было видно, как горькая усмешка искривила правильные черты лица молодого монаха, и видение поколебалось, а потом  Смиральда увидала то, что было ей привычно в юные годы — палача и его инструменты. И молодой монах отдавал приказ. Как сеньор, он берет часть наказания своего слуги на себя.

* Я сказал (лат.). Смысл в том, что говорящий уверен в своих словах.

Палач ударил даже не вполсилы — Смиральда  в этом разбиралась, как никто. А доминиканец вместо того, чтобы  кинуть палачу монетку «за труды», как полагается в таких делах, принялся сурово распекать служителя правосудия: «Нам предстоит приводить грешника к покаянию, и в этом богоугодном деле не может быть места гневу. Я должен принести покаяние». 

 Смиральда не понимала, зачем ей является это видение, пыталась собратья с мыслями, пока доминиканец читал Символ Веры под свист кнута. Он ни разу не вздрогнул и не сбился, хотя на его спине отчетливо виднелись кровавые полосы. Пако всхлипывал. Когда все завершилось, палач благоговейно сложил тряпицу со следами  казни. «Праведник», — услышала провидица, прежде чем  вновь очнулась в своей комнате. Она понимала, что должна тотчас отправляться в путь, что-то сделать там во Франции, чтобы избавить свою любовь от встречи с этим ужасным следователем, для которого, она это понимала, не будет существовать слова «нет», а палач, уверившийся в праведности молодого доминиканца, покажет все свое мастерство… на ее Александре. И все-таки сейчас она не могла ехать. Как всегда, в моменты озарений она знала, что тонкий сон необходимо досмотреть до конца, иначе и ей, и тому, кому она хочет помочь, не поздоровится.

Третью ночь она вновь встретила у колыбели сына с перстнем в руках.

Сон начался не с начала. Доминиканец показывал орудия правосудия сам, не доверив это палачу. Показывал и рассказывал, абсолютно вежливо и спокойно отвечая на вопросы ее Александра. Эти двое беседовали вежливо, любезно и спокойно, как будто речь не шла о предметах, которые уже через несколько дней должны будут разрывать плоть одного из собеседников по приказу другого.

— Так значит, дон Матео, вот эти орудия лишь причиняют боль, но повреждения, наносимые ими, обратимы, — спрашивал протектор и рувард Нидерландов.

— Да, ваше высочество, — подтвердил молодой доминиканец, тщетно пытаясь обнаружить смущение в своей жертве.

— А эти нанесут непоправимые увечья, не так ли?

Пако был бледен до синевы, и, казалось, сейчас лишится чувств от одного лицезрения орудий палача, а ее Александр смотрел на страшные инструменты, будто выбирал себе пистолеты или конскую сбрую.

— Вы правильно поняли, ваше высочество, — голос доминиканца был тверд, как и накануне, но Смиральда заметила, что пальцы его дрожат.

— Но как же я тогда взойду на костер, дон Матео? — с любезностью человека, обнаружившего досадное препятствие на пути исполнения своих планов, вопросил рувард.

— Я  подумаю над тем, как разрешить это противоречие,  —  отозвался доминиканец, сжимая руки, очевидно, чтобы унять их дрожь.

А потом молодой монах, как и раньше, сообщил, что дает узнику на размышления три дня. На этот раз он не отчитывал и не наказывал слугу, позволяя тому факелом освещать себе дорогу. И вдруг остановился и в досаде щелкнул пальцами:

— Вернись-ка обратно, Пако, и попроси у палача плеть. Новую.

В ответ на недоуменный взгляд молодого человека качнул головой, досадуя на непонимание:

— Скажешь — для меня. И еще — зайди в ризницу и возьми там власяницу. Принесешь мне все. Я буду молиться, чтобы Господь смирил гордыню грешника, ты понял?

Пако упал на колени и разрыдался, а дон Матео снял со стены факел для себя: «Догоняй!»

И снова рябь, и на этот раз Смиральда зажмурилась от ужаса. Ее Александр вновь был среди тех ужасных орудий и на этот раз он развязывал завязки рубашки. Слуга помогал с курткой. А потом она увидала то, что видела  у своего Александра и раньше — следы работы мэтра Кабоша. Вид рубцов и шрамов, казалось, произвел разное впечатление на участников действия.

 Палач уставился на раны, нанесенный собратом по ремеслу, будто оценивая качество работы и стойкость узника. Молодой слуга монаха побледнел, а тот нахмурился.

— Проведите обследование и дайте заключение, — категорично потребовал он от человека, одетого как  доктор медицины.

Потом Смиральда увидела, как врач тщательно осматривает ее Александра и делает записи. Секретарь, повинуясь приказу все того же молодого монаха, тщательно переписал текст, а доминиканец с листком в руках начал проверять правильность заключения. Он делал и делал замечания, не замечая бега времени, не прерываясь на отдых, а когда закончил, велел доктору вновь  написать резюме. И снова бумага у секретаря. Кажется, дон Матео решил, что на сегодня довольно… 

Смиральда поняла, что если бы доминиканец отдал приказ палачу, сердце непременно выпрыгнуло бы у нее из груди. Но  губительное небытие рассеялось, оставив после себя лишь промокшую насквозь рубашку.

Четвертую ночь Смиральда ждала со страхом и надеждой. И к своему ужасу и удивлению она не увидела его. Она не увидела своего Александра!

Дон Матео, одетый в неизменное монашеское одеяние, сидел за столом в небогатом, но уютном доме, и перед молодым доминиканцем лежал каравай хлеба и стоял кувшинчик вина. На предложение подать что-то еще, он лишь махнул рукой — довольно и этого. Привычным жестом благословил трапезу и внезапно отложил душистый ломоть.

— Деда, я не знаю, что делать…

 И тут Смиральда увидела, что молодой человек сидел за столом не один. Рядом расположился тот, кого язык бы не повернулся назвать стариком. Более всего он напоминал собой старый дуб с морщинистой корой и перекрученными ветвями.

— Не знаешь, что делать? — будто пророкотал старик, и молодой человек вздрогнул. — Разве тебя не учили приводить людей к покаянию, Матео? Разве орудия, которые меня заставили сделать, не совершенны? Разве не отдали  в твою полную власть лучших палачей Кастилии и всей Испании? Разве Всевышний  не послал тебе знак, вручив грешника твоему попечению?

Матео положил руку на ломоть хлеба.

— Деда, зачем ты так? Разве ты не понимаешь, что я не смогу видеть его страдания? Это он праведник, а вовсе не я, чтобы ни несла толпа…

Старик прошел по комнате и взгляд его смягчился.

— Тогда откажись, Матео, откажись, пусть и трудно отказать королю.

Молодой человек безнадежно махнул рукой.

— А Федерико и его сын? А Лео и его дети? Я не могу, деда. Меня признают жертвой колдовства, а то и пособником Бретея. Ты понимаешь, что это значит?..

— Но раз ты так страдаешь и не хочешь его мучений, и раз ты так уверен, разве не известны тебе лекарства, пара капель которых дарит вечный сон без мучений?

Молодой монах вздрогнул, но возмущаться не стал. Лишь грустно покачал головой:

— Я не могу погубить свою бессмертную душу, деда… Я не  могу…

Человек,  к которому дон Матео обращался как к своему дедушке, мерял шагами комнату:

— Хорошо, ладно. Я изготовлю для тебя потайной стилет, который можно спрятать на запястье. Он генерал, он не будет в обиде умереть от твоего клинка.

Молодой человек задумался… Казалось, идея деда была для него привлекательнее прочих, и вдруг нахмурился:

— Я понял, отчего умер офицер Федерико, дедушка! Ну, тогда, в той истории… Вот только какой болван это сделал?!

Молодой доминиканец даже с места вскочил, возбужденный внезапно посетившей его мыслью.

— Деда! Это нельзя делать… Все решат, будто случился суд Божий, и он виновен и не раскаялся! И что тогда будет с его детьми?!

Дедушка остановил, наконец, свой бег. Подошел к столу и налил внуку вина в глиняную чашу.

— Ты говорил с ним?

Матео принял чашу двумя руками, как обыкновенно никогда не поступают с вином, и все-таки сделал глоток.

— Он сказал мне, что завтра нас ждет сражение, и мы оба должны выспаться перед битвой, и велел мне не изнурять себя молитвой и покаянием…

Старик отломил ломоть от каравая и подал молодому монаху:

— Ешь, раз генерал приказал тебе не изнурять себя постом.

Матео принял хлеб и поднес ко рту кусок, казалось, не вполне понимая, что делает.

— Деда, ну что же мне делать? – уже с отчаянием вопросил доминиканец, все-таки доедая хлеб и допивая вино.

Старик посмотрел внуку прямо в глаза:

— Ты потомок эмиров Толедо, он — королей Фризии. Ни один из вас не уступит другому. Но генерал прав. Завтра у вас сражение, а перед сражением вам обоим нужен отдых. Ложись спать, отошли Пако. Я буду охранять твой сон и разбужу тебя с рассветом. 

Казалось, у молодого человека не было уже сил ни удивляться на странный титул, ни на категоричный приказ…

А потом картинка сразу поменялась, и Смиральда увидела уже будущее утро.

Пако вернулся с носилками и сундуком.

— Вам нужно переодеться, ваша милость. Его преосвященство так велел, — сказал он абсолютно серьезно.

Молодой человек, еще окончательно не проснувшийся, растеряно оглянулся — комната явно была мала для облачения епископа.

— Во дворе тебя никто не увидит, Матео, — дед хмуро оглядел переливающиеся  драгоценностями одеяния. Пако кивнул и вынес во двор скамьи.

А потом бережно начал снимать со своего господина то, что было на нем, и Смиральда раньше угадала, чем увидела причину такой осторожности. Под сутаной тонкого белого сукна на молодом доминиканце была надета власяница, сверху сплошь покрытая бурыми пятнами.

Молодой слуга растеряно оглянулся. Он никак не мог снять с дона  Матео присохшую к спине окровавленную рубаху из дерюги.

Статная пожилая женщина со сплошь седыми волосами принесла ведро с водой,  белую ткань и аккуратными, точными и какими-то заученными движениями начала отмачивать грубую ткань. Вода окрасилась розовым, но молодой монах ничего не замечал вокруг, губы его шептали молитву. Женщине, наконец, удалось снять с молодого человека рубаху, и Смиральда охнула бы, если бы в ее сне она могла говорить. Все плечи и спина доминиканца были испещрены кровавыми рубцами. Пако опустился на плиты двора и заплакал беззвучно, как плачут люди, уже выплакавшие все свои слезы.

Женщина все стирала и стирала со спины и плеч «Матео» кровавые следы, меняя куски тонкого хлопкового полотна, а он стоял среди двора, не стесняясь своей наготы,  как обыкновенно стесняются ее клирики, спокойный и сосредоточенный на молитве, как бывают спокойны и сосредоточены воины, не выказывающие стеснения перед товарищами.

И внезапно Смиральда увидела, как из дверей на мощеный плитами двор начинают выходит какие-то люди, так же, как и Пако, опускавшиеся на колени перед молодым епископом.

Потом Пако надел на своего господина новую власяницу, скрывшуюся, впрочем, скоро за блеском епископского облачения.

Старую власяницу он сложил и с поклоном отдал старику. Люди, так и не встававшие с колен, подползали к епископу, разбирая окровавленные куски ткани и приникая к подолу его ризы.

Молодой епископ благословил каждого, и отдельно опустившихся перед ним на колени старика и седую женщину…

...Они вновь стояли друг против друга, их одеяния блистали золотом и переливами драгоценных камней.

— Вы готовы, ваше высочество? —  спокойно, чуть холодно спросил молодой епископ.

— Да, преосвященный Матео, —  отозвался ее Александр и вдруг будто увидал ее, и посмотрел прямо ей в глаза, черпая в них мужество.

— Приступайте, мэтр, — слова упали тяжело, как последние капли воды в клепсидре…

Она проснулась. И еще миг находилась между сном и явью, в слезах то ли от ужаса  увиденного, то ли от счастья, что это было всего лишь сном.

 А потом была дорога в Париж, и она совершенно четко знала, как ей поступить, чтобы спасти Александра. Пусть он умрет без покаяния — ничего, у нее достаточно средств, чтобы оплатить мессы за упокой его души и высвободить его душу из Чистилища, и тогда ее совесть будет чиста, а сыну она непременно расскажет о … о его отце. Да, об отце!

  Потом ей явилось последнее видение в чаше воды, которую она налила, чтобы умыться. Там, в чаше воды, на помосте в занимающихся языках пламени она увидела его — своего Александра, и того другого — монаха, и сквозь поднимавшийся дым увидела, как молодой человек  кладет руки на Александра, будто благословляя. А потом какой-то богато одетый гранд начал что-то горячо выговаривать молодому епископу и вдруг, внезапно, отшатнулся, словно пораженный громом,  и тот час распростерся ниц. На руках молодого епископа она отчетливо увидела кровь, словно следы от гвоздей… 

— Праведник… праведник, — пронеслось над склонявшейся перед доном Матео толпой, и даже король снял шляпу и склонил голову.  А когда молодой священник попытался было преклонить колени перед епископом Толедо, тот опустился на землю вместе с ним. И вслед за двумя епископами вся огромная, заполненная народом площадь повторяла слова молитвы, приветствуя нового Великого Инквизитора Испании. 

Смиральда закрыла глаза, а когда открыла, то увидела лишь свое отражение. Но если бы рядом оказалось отражение того самого молодого епископа, никто бы не усомнился в том, что та, что называла себя цыганкой Смиральдой, и новый епископ Вальядолида были одной крови.