О трогательной ведьминской дружбе - и перспективах

Отрывок текста, находящийся ниже, не вполне пристойного свойства. 

Я предупреждаю об этом сразу же - во ибежание всякого рода обвинений или подозрений. В нем идет речь о близких взаимоотношениях двух ведьм, которые... Которые познают свою сексуальность естественным путем, используя для этого обеспеченные человеческим телом механики. Не порнография. Конкретно этот отрывок вполне невинен, но я стараюсь соблюдать правила площадок, на которых публикуюсь, а тут - весьма зыбкая почва. Так что просто предупреждаю. В общем-то, я хотел кое о чем спросить, но вопрос будет в самом низу. А здесь - просто немного грубой ведьминской броккенбургской романтики - 

У них не было возможности приноровиться к чужой манере целоваться – их зубы в порыве страсти лязгали друг о друга, временами чувствительно прищемляя губы, и Барбаросса уже перестала различать, на какой отметке боль, обманывая тонкие рецепторы тела, делается наслаждением. Но впервые подумала о том, отчего на полотнах Босха, которые она в детстве с наслаждением разглядывала и которыми украсила свою комнату, добрая половина истязаемых душ вместо того, чтобы корчиться в агонии, блаженно улыбалась. Они не чувствовали боли от языков пламени, слизывающих мясо с их костей – в этот миг они в самом деле ощущали блаженство…

Язык Кузины проник ей в рот. Мягко отворил щель между ее плотно стиснутых губ, затем удивительно легко скользнул внутрь. В новых чертогах он вел себя как стеснительная воровка. Сперва мялся у входа, разыгрывая неловкость, осторожно ощупывая ее зубы и внутреннюю часть губ, потом, сбросив фальшивую скромность, решительно двинулся дальше, слившись с ее собственным, испуганно замершим, точно моллюск внутри раковины. Расшевелил его, заставил двигаться в такт с ним, укачал в мягких волнах из ласкающих поглаживаний. Несколько раз Барбаросса, не в силах сдержать конвульсивные сокращения челюстей, укусила его. Кузина не обиделась, лишь укоризненно пробормотала:

- Полегче, сестрица. Я тебе не баранья отбивная…

Но большую часть времени они молчали – слишком заняты были языки. 

Барбаросса слабо ворочалась в хватке Кузины. Для нее самой искусство любви было сродни схватке – той разновидности схваток, что полагается проводить в койке или на полу – но для Кузины это было танцем. Танцем, в котором она была опытным кавалером, задающим рисунок и ритм, а сама сестрица Барби – барахтающимся перышком, слепо, испуганно и не в такт отвечающим, неловким подростком, не понимающим, сколько у него конечностей и как с ними всеми управляться.

Кузина была права, она не проходила этих наук, она проходила совсем другие, в которых падают лицом в землю и хлебают жидкую грязь вперемешку с собственной кровью. В которых визжат, зажимая дырки в животе, и сучат ногами. В которых танец между двумя суками заканчивается обыкновенно очень быстро – коротким всхлипом плоти и бульканьем розового сока, который она выталкивает из себя через рану. 

Эта наука была ей внове. Но она старалась.

Старалась отчаянно и упорно, как должна стараться всякая юная ведьма, постигая адские искусства.

Переломанные пальцы не созданы для ласки. Барбаросса оплела руками плечи Кузины, не замечая уколов многочисленных шипов, усеявших ее колет. Боль не имела значения, даже напротив, будто бы через боль, как через тончайший фильтр, она явственно ощущала весь спектр новых ощущений, открытых ей «бартианткой». Ощущений, которых прежде не дарили ей ни самые чувственные пьесы, которые они смотрели с Котейшеством, ни самые ожесточенные сражения в койке, памятные ей по Шабашу.

Губы Кузины походили на губы голодной гарпии. Очень расчетливой гарпии, требовательной и сильной. Но ее пальцы… Ее пальцы были сильными и осторожными пальцами виртуозной взломщицы, которым позавидовала бы сама Пандемия. Они не просто слепо двигались по всему телу, они обшаривали каждый дюйм, двигаясь уверенно, как пальцы ночного грабителя, ловко обшаривающего стену хозяйского кабинета в поисках замаскированных тайников. 

И они находили их, эти тайники, находили в тех местах, в которых Барбаросса даже не подозревала их существования, одним легким движением или резким сжатием пальцев заставляя их раскрыться, исторгнув из себя не водопад драгоценных стекляшек или ветхих векселей, но фейерверк удивительных ощущений, которых она в себе даже не подозревала. На какой-то короткий миг, не занятый судорожными попытками вдохнуть, она даже испытала горькую досаду – Кузина знала ее собственное тело лучше, чем она сама, его хозяйка…

Волшебные пальцы Кузины знали все тайники ее тела. И обшаривали их один за другим, бережно вынимая добычу, заставляя Барбароссу глухо подвывать с запечатанными поцелуем ртом. 

Простое прикосновение к ключицам вдруг вызывало у нее колючий и сладкий зуд в паху.

Мягкое прикосновение к шее рождало серию коротких спазмов гортани.

Простое нажатие на крестец заставляло униженно постанывать, кусая губы.

Несправедливость. Блядская несправедливость. «Бартиантка» играла на ней легко и изящно, как на херовой арфе, извлекая все новые и новые звуки из крошки Барби, заставляя ее стонать на новые лады, исполняя свою чертову симфонию, еще более сложную, чем зубодробительная симфония Малера[1], и не намереваясь останавливаться. Будто одних только сладострастных мук, причиняемых ее руками и языком было недостаточно, Кузина принялась ритмично приподниматься и опускаться как наездница в седле, сдавив коленями бедра Барбароссы. Она делала это то резко и порывисто, заставляя Барбароссу мучительно выгибаться навстречу, то размеренно и плавно, заставляя ее отчаянно тянуться всем телом. Телом, которое ей больше не принадлежало, которое сделалось частью какой-то общей алхимической реакции, производящей блаженство из ритмичного соединенного дыхания двух тел…

Ласки Кузины делались все более изощренными и сложными. В них участвовали не только пальцы и язык, в них участвовало все тело. Барбаросса отвечала на них неловко и зло, компенсируя недостаток опыта и такта вкладываемой силой. Должно быть, это выглядело нелепо, она ощущала себя бестолковым учеником в фехтовальной зале, которого учитель легко гоняет из одного конца в конец обычной тростью. Но она училась. Она быстро училась. В этой науке, состоящей из равных частей ярости и звериной похоти, были знакомые ей движения, кроме того, Каррион привила ей умение подстраиваться под противника в его манере фехтования. И она подстраивалась. Копируя движения Кузины, но все быстрее и яростнее, вынуждая ее поднимать и поднимать темп.

Кузина внезапно легла на Барбароссу всем телом и приникла к ее уху, вынудив Барбароссу уткнуться носом в свою грудь. Грудь у нее была умопомрачительно мягкой, но не податливой и дряблой, как у многих красоток, похожей на полупустой бурдюк, а крепкой, налитой соком и кровью, щекотной от кружев. Барбаросса лишь ценой огромных усилий не впилась в нее зубами.

- Спокойно, Барби, - ласково шепнула ей на ухо Кузина, - Ты и любишь так, словно дерешься. Бедная девочка. Но мы все исправим. Мы научим тебя, как любить, не причиняя боли. Искусству сочетать боль с удовольствием я научу тебя как-нибудь в следующий раз…

[1] Симфония Густва Малера № 8 ми-бемоль мажор («Симфония Тысячи») – симфоническое произведение немецкого композитора Г.Малера, написанное в 1906-м году, одно из самых масштабных и сложных в своем роде.

А теперь, наконец, к вопросу.

Здраво оценивая свои силы, понимаю, что "Броккенбургских ведьм" в этом году не закончу. Что там "не закончу", даже за следующую, восьмую, часть взяться не успею. Меня слишком утянуло в пока еще безымянный вбоквелл. Где не 1985-й, а 1944-й. Где ведомый демоном "Тигр" Михаэля Виттмана отчаянно улепетывает прочь от Нормандского Анабазиса, творится всякая чертовщина в экипаже и, конечно, выживут не только лишь все. В общем, там своя тема. Второй Холленкриг (Вторая Мировая) - но в реальности, в которой адские владыки давно навязали свой порядок вещей, а демоны и демонологи - вполне обыденное явление. Где "Фау-2" и "Мустанги" - это не куски железа, а наполненные демонической яростью куски железа, и нет "Циклона-Б", но есть "Святой Иуда", и так далее. 

Так сложилось, что "Броккенбургских ведьм" я публиковал "трилогиями" - первая (1-3), вторая (4-6). Третья трилогия (7-9) должна была стать последней. К слову, хорошо знаю, что в ней будет и чем она закончится. И как она будет переплетаться с "Холерой". Но так уж вышло, что последние две части отодвигаются - и основательно. У меня мало возможности писать, а я очень основательно порчу самому себе жизнь, бесконечное количество раз переписывая текст. А тут еще и зима скоро - время, когда я, вероятно, писать не смогу вовсе - по техническим причинам.

Вопрос, в общем-то, прост. Стоит ли мне опубликовать здесь, на А.Т., уже готовую седьмую часть "Ведьм", смирясь с тем, что цикл еще долго будет маячить у вас перед глазами в качестве "не завершено", или будет логичнее придержать ее еще с год полгода, чтобы выложить в составе завершающей, третьей, трилогии? У меня много соображений на этот счет, но, кажется, я сам порядком в них запутался. Так что да, это тот случай, когда помощь зала решает.