Немного текста...

Суета сует, все суета… Третий день на исходе. За эти трое суток он почти не спал. Вечера были наполнены визитами, утренние часы – делами. Лишь когда полуденный зной набирал свою полную силу и замирал весь мир, он ненадолго засыпал. Два – три часа, но ему хватало. Пока хватало.

Потом он пил кофе, принимал душ, облачался в одеяние ирнуальского шелка, украшенного искусной вышивкой, из украшений признавая лишь кахолонг да жемчуг снежно-белого цвета, и ожившей статуей спешил навстречу гостям, тем, кого посчитал необходимым принять в своих апартаментах.

И все это время ждал, что, позабыв про этикет, к нему войдут, доложат – нашли. Но Ильман исчез, как его и не бывало, словно растворился солью в океанской волне. Впрочем, что в этом странного – его и раньше искали с тем же самым результатом.

«Мальчишка, глупый, только не натвори беды!»

Если присмотреться, становилось заметным – тревога поселилась в глазах. Он колол взглядом каждого, словно спрашивал «знаешь ли ты»? Нет, не знали.

И среди череды встреч, лишь вероятность одной его согревала – он пригласил гостью сам, отправив письмо с нарочным, и ждал ее не меньше, чем возвращения Ильмана. Улыбаясь, поглядывал в сторону припасенного подарка – туда где в футляре прятала от чужих глаз красное дерево корпуса сладкоголосая красавица-авола с серебряными струнами и женской головкой на грифе. Не поделка и не безделица. И был соблазн – достать, коснуться пальцами струн и беседовать с инструментом, словно тот живой, словно у него есть душа. Эта авола могла и смеяться и плакать. Чудо – она все еще жива, и не понять, что спасло хрупкое дерево от огня, от рук вандалов – алчность или благородство души человеческой. Чудо, что в безумии бунта она выжила.

Встретив ее в одной из лавок торговцев, он поначалу не поверил своим глазам. Нужно было подойти и взять в руки, чтобы удостовериться – его не обманули глаза. Не просто авола – подружка Певца была выставлена на продажу. Не копия, не подделка – сама. И смех и грех – зацепившись, намотавшись на колку сохранился рыжий волос, принадлежавший ее владельцу. Знали бы торговцы, что порой можно найти в неприметных лавочках.

Разумеется, он ее купил. Упрятал в футляр, вернул на Рэну – здесь была ее родина, ее дом. Руки одного из рэан когда-то создали ее, а преподнес в подарок Ареттару аволу Вероэс. Сколько женщин было у Ареттара – не сосчитать. А вот авола так и осталась единственной и всюду сопровождала певца. Видела многое -  и миры Лиги, и Торговый Союз, и Эрмэ. Аволу Императрица ненавидела не меньше, чем ее владельца. Потеряв хозяина, авола много  лет тосковала, оставленная на столе – словно вдова. Чужие почти не касались струн, да и не было смысла – она им не отзывалась, не пела. Словно сама решила - та, что принадлежала Певцу, не должна пойти по рукам. И почему-то, не верящие в богов, проклятья, судьбу лигийцы чувствовали, отдать ее другому – святотатство.

Но Лии – можно. Кому еще беседовать с подругой Певца, как не его родной внучке?  Ее-то авола должна принять. Странно, но даже прелестная женская головка на грифе инструмента, появившегося на свет задолго до рождения девушки, была так похожа на нее. Те же черты, та же улыбка, то же лукавство в уголках глаз. Это было нужно мастеру так угадать!

Он все же не выдержал – положил футляр на столик, открыл, погладил инструмент по бокам. Пальцы дрогнули, потянулись к струнам – и авола всхлипнула, отозвалась на прикосновение, завибрировала, запела тихо, тонко.