Размышления об изучении в школе личности Осипа Мандельштама

«СТИХИ НЕ ПИШУТСЯ – СЛУЧАЮТСЯ»…

Поэзия всегда была и навсегда останется загадкой, потому как поэту удаётся сотворить невозможное: из всем известных, порой затасканных до безобразия, слов он создаёт произведение искусства, которого доселе не существовало… Слова-то вроде бы и знакомые, но ведь стихотворение подлинного поэта становится откровением и для него самого, и для тех, кто его читает или слушает. 

Искусство слова, по-иному не скажешь!

Вынесенная в заголовок строчка Андрея Вознесенского [1, 131] сама по себе стала расхожим штампом, однако в этом нет ни вины поэта, ни вины строки. Обязательное «соучастие» души автора в процессе творчества делает столь же обязательным её «соучастие» при попытке постичь творение поэта. Наверное, поэтому нет ничего удивительного в желании читателя обратиться к нравственно-эстетическому опыту творца произведения, которое затронуло его, читателя, душу. Однако, как правило, это обращение мало что даёт, ибо чаще всего и сам-то поэт не ведает, каким образом возникло то или иное стихотворение, как и почему оно появилось на свет... И снова вспоминается формула, гениальная формула Анны Ахматовой: «Когда б вы знали, из какого сора Растут стихи, не ведая стыда» [1, 277]. «Сор» – всё то, без чего стихотворения бы не было… 

Означает ли это, что читателю не следует углубляться в «творческую кухню» поэта или писателя, сосредоточив всё внимание непосредственно на произведениях?

Вероятно, для читателя, просто наслаждающегося творчеством поэта или писателя, не имеет особого значения, какие именно моменты личной жизни автора стали творческим импульсом, вследствие которого и возникло произведение. Но в процессе школьного изучения литературы учителю необходимо при первой же возможности приобщать учащихся к миру творчества, вводить их в этот мир, знакомить с тем, каким образом личность автора находит выражение в его произведениях. Для этого необходимо тактично, без назойливого «копания» в сокровенном, показывать и внутренний мир поэта, и процесс его творческой деятельности. Подчёркнём: делать это нужно тактично, бережно, потому как душа любого человека – сокровенна, а поэт или писатель обнажают её в творчестве… 

О необходимости тактичного отношения учителей к, как назвал это явление А.Ф. Лосев, «обратной стороне» [5, 110] творческого процесса, к особенностям личности писателя и его жизни, к пониманию связей жизни и творчества, их сложности, сказано много, но у каждого поэта связи эти выражаются, конечно, индивидуально.  Для понимания этих связей привлекаются самые разнообразные материалы, среди которых значительное место занимает мемуарная литература.

Безусловно, при обращении к мемуарам учителю необходимо быть очень внимательным, помня о том, что далеко не всегда авторы мемуаров являются, так сказать, «добросовестными», объективными свидетелями событий, о которых они повествуют. Здесь снова нужно вспомнить Анну Ахматову, которая в своих «Листках из дневника» [2, 151-174], посвящённых Осипу Мандельштаму, с негодованием спрашивает: «Почему мемуаристы известного склада (здесь и далее выделено нами)… так бережно и любовно собирают и хранят любые сплетни, вздор, главным образом обывательскую точку зрения на поэта, а не склоняют голову перед таким огромным и ни с чем не сравнимым событием, как явление поэта, первые же стихи которого поражают совершенством и ниоткуда не идут?» [2, 171]. Фамилии названных Ахматовой «мемуаристов известного склада» мы опустим…

Выражение «и ниоткуда не идут» о стихах Мандельштама выражает непоколебимую убеждённость Ахматовой в том, что его поэзия в мировой литературе – явление глубоко личностное, уникальное. Ибо, как она полагает, возникла поэзия Мандельштама совершенно самостоятельно, не будучи связанной ни с литературными традициями, ни с именами определённых поэтов. В качестве доказательства приведём следующий фрагмент «Листков из дневника»: «У Мандельштама нет учителя. Вот о чём стоило бы подумать. Я не знаю в мировой поэзии подобного факта. Мы знаем истоки Пушкина и Блока, но кто укажет, откуда донеслась до нас эта новая божественная гармония, которую называют стихами Осипа Мандельштама!» [2, 172]. Представляется, что в данном контексте эпитет «божественная» означает не только и не столько высшую ступень совершенства в оценке творчества Мандельштама. Он отсылает нас к источнику творчества любого поэта – к Творцу, который дарит человечеству Поэтов, приближая тем самым людей к духовным вершинам бытия.

Ахматова была убеждена не только в уникальности поэзии Мандельштама, но и в особом даре, присущем этому поэту. Размышляя об истоках гениальности Мандельштама, Ахматова вспоминает о том, что она «очень запомнила один из наших тогдашних разговоров о поэзии» [2, 166]. Имеется в виду страшное для страны и народа время, о котором Ахматова, связывая его с судьбой Мандельштама, отзывается так: «О.Э. очень болезненно переносил то, что сейчас называют культом личности» [2, 166]. Именно во время зарождения культа личности Сталина Мандельштам утверждал: «Стихи сейчас должны быть гражданскими» [2, 166], и после этих слов, как вспоминает Ахматова, он «прочел «Под собой мы не чуем…» [2, 166]. То самое стихотворение, которое, написанное рукой Мандельштама и конфискованное во время обыска в его квартире, стало «вещдоком»… 

Особым даром Мандельштама Ахматова считает его неповторимую человеческую искренность, обострённость восприятия действительности во всём её многообразии, исключительную глубину переживаний, которые и обусловили глубочайший смысл его произведений, их неисчерпаемость, их волшебство. Причём такое отношение к жизни и поэзии, к пониманию их взаимосвязи, было у Мандельштама вполне осознанным, потому что он прекрасно понимал, что, как мудро заметила одна из героинь Горького, «за все, что человек берет, он платит собой: своим умом и силой, иногда – жизнью» [4, 8]. Мандельштам, по словам Ахматовой, прекрасно понимал, «что стихи пишутся только (курсив автора) как результат сильных потрясений, как радостных, так и трагических» [2, 166]. По-другому, был убеждён Мандельштам, настоящая поэзия не возникает. Подтверждением этого может служить следующий фрагмент воспоминаний Ахматовой: «О своих стихах, где он хвалит Сталина: «Мне хочется сказать не Сталин – Джугашвили»  (1935) он сказал мне: «Я теперь понимаю, что это была болезнь» [2, 166]. Болезнь, разумеется, не самое простое для человека состояние, в том числе и душевное состояние, вот только к «потрясениям», о которых идёт речь выше, она не имеет никакого отношения.

Учитывая отмеченное выше своеобразие личности и «поэтической философии» Осипа Мандельштама, а также необходимость внимательного отношения к мемуарной литературе, рассмотрим широко известные воспоминания Ирины Одоевцевой «На берегах Невы», в которых «маленькая поэтесса с огромным бантом» [6, 30] спустя десятилетия рассказывает о процессе создания Мандельштамом одного из стихотворений. 

Надо признать: Одоевцевой-мемуаристке можно и нужно верить. Её воспоминания относятся к разряду тех удивительных мемуаров, в которых определяющим моментом является, как сказал об этом автор «Предисловия» к первому изданию в СССР её книги К. Кедров, «акмеистическая верность детали» [6, 5]. Сохранить в памяти детали мемуаристу обычно нелегко, однако именно достоверность/недостоверность деталей делает любые мемуары о писателях либо явлением литературной жизни, либо «жёлтой беллетристикой», о которой писала Ахматова. 

Можно предположить, что истоки достоверности мемуаров Ирины Одоевцевой кроются в её отношении к незаурядным людям, которые произвели на юную девушку неизгладимое впечатление. Эти люди были великими поэтами, но тогда, видимо,  для юной девушки определяющим всё-таки было человеческое начало? 

Задавая себе вопросы и отвечая на них, Ирина Одоевцева объясняет читателям (и себе?), почему её воспоминания столь жизненны и точны: «Теперь, оглядываясь назад, я спрашиваю иногда себя, не ошибаюсь, не преувеличиваю ли я? Были ли они – те, о ком я пишу, - действительно столь очаровательны и блестящи? Не казались ли они мне такими «в те дни, когда мне были новы все ощущенья бытия», оттого что поэтов я тогда считала почти полубогами? 

Но нет. Я уверена, что не ошибаюсь. Я стараюсь относиться к ним критически и не скрываю их теневых сторон.

Но стоит мне закрыть глаза и представить себе Гумилева, Блока, Мандельштама, и я сейчас же вижу их лица, окруженные сияньем, как лики на иконах.

Да, я восхищалась ими. Я любила их. Но ведь любовь помогает узнать человека до конца – и внешне и внутренне» [6, 13]. Несомненно, что «память сердца» не только «сильней рассудка памяти печальной» [6, 5], она ещё и намного точнее в передаче деталей, потому что детали эти запечатлены в сердце… Соответственно, такие мемуары воспринимаются как весьма достоверный источник, обращение к которому на уроках литературы должно осуществляться тогда, когда оно может быть полезным.

Приведём фрагмент воспоминаний Ирины Одоевцевой о том, как она невольно стала свидетельницей создания Осипом Мандельштамом одного из самых его знаменитых стихотворений «Ласточка»: 

«Я останавливаюсь на пороге предбанника. Тихо. Пусто. Никого нет. Уже сумерки. У окна матово белеют книги, сваленные на полу. Их еще не успели разобрать. Я пришла посмотреть, не найдется ли среди них «Une saison en enfer»[1] Рембо.

И вдруг я слышу жужжание. Что это? Неужели книги жужжат? Разговаривают между собой. Я оглядываюсь. Нет, я ошиблась. Я тут не одна. В тёмном углу, у самой статуи Родена перед ночным столиком, неизвестно зачем сюда поставленным, сидит Мандельштам. Я вглядываюсь в него. Как он бледен. Или это кажется от сумерек? Голова его запрокинута назад, лицо неподвижно. Я никогда не видела лунатиков, но, должно быть, у лунатика, когда он скользит по карнизам крыши, такое лицо и такой напряженный взгляд.

Он держит карандаш в вытянутой руке, широко взмахивая им, будто дирижирует невидимым оркестром – вверх, вниз, направо, налево. Еще и еще. Внезапно его поднятая рука повисает в воздухе. Он наклоняет голову и застывает. Я не шевелюсь. Я сознаю, что здесь сейчас происходит чудо, что я не имею права присутствовать при нем.

Так вот как это происходит. А я и не знала. Не догадывалась. Я не раз видела, как Гумилев, наморщив лоб и скосив глаза, то писал, то зачеркивал какое-нибудь слово и, вслух подбирая рифмы, сочинял стихи. Будто решал арифметическую задачу. Ничего таинственного, похожего на чудо, в этом не было. И я не испытывала волнения, охватившего меня сейчас. Волнения и смутного страха, как перед чем-то сверхъестественным.

Сумерки все более сгущаются. Теперь бледное лицо Мандельштама превратилось в белое пятно и стало похожим на луну. Он уже не лунатик, а луна. И теперь уже я, как лунатик, не могу оторвать глаз от его лица. Мне начинает казаться, что от его лица исходит свет, что оно окружено сияющим ореолом.

Тихо. Даже жужжание прекратилось. Так тихо, что я слышу взволнованный стук своего сердца.

Я не знаю, как мне уйти отсюда. Только бы он никогда не узнал, что я была тут, что я видела, что я подглядела, хотя и невольно. Я стою в нерешительности. Надо открыть дверь. Но если она скрипнет, я пропала» [6, 139-140].    

Далее Ирина Одоевцева рассказывает о том, как автор прочитал ей первые строфы только что написанного стихотворения, о своей беседе с Мандельштамом, в которой, надо признаться честно, нет ничего «поэтического». Таинство поэзии уже произошло, у отдавшего ему все душевные силы автора «голос будничный, глухой, усталый» [6, 140]. Поэт как бы «возвращается» к самому себе – человеку, и это «возвращение» поражает невольно вторгшуюся в его «поэтическую мастерскую», видевшую его совершенно другим Одоевцеву. 

При работе с этим фрагментом воспоминаний учителю целесообразно ориентироваться в первую очередь на то, как именно учащиеся его класса воспринимают поэзию. В зависимости от этого определяется «тональность» разговора с ними о творческом процессе, о необходимости «настроиться на волну» поэта, без чего понимание и «проживание» его произведений невозможно. 

И, конечно же, обязательно следует ещё раз обратить внимание школьников на то, что подлинная поэзия – это всегда эмоциональный всплеск, причём именно непосредственность, глубина переживаний и делают рифмованные строки – СТИХАМИ:   

И чем случайней, тем вернее

Слагаются стихи навзрыд [7, 47].      

ЛИТЕРАТУРА

1. Ахматова А. А. Сочинения в двух томах.      Том первый. – М.: Издательство «Правда», 1990. – 448 с. 
2. Ахматова А. А. Сочинения в двух томах.      Том второй. – М.: Издательство «Правда», 1990. – 432 с.
3. Вознесенский А. А. Собрание сочинений. В      3-х т. Т. 2. Стихотворения и поэма; Структура гармонии: Рифмы прозы.      / Худож. Вл. Медведев. – М.: Худож. лит, 1984. – 543 с.
4. Горький М. Старуха Изергиль; На дне; Мать;      В. И. Ленин. – М: Просвещение, 1979. – 384 с.
5. Лосев А. Ф. Эстетика возрождения. – М.:      «Мысль», 1978. – 623 с. 
6. Одоевцева И. В. На берегах Невы:      Литературные мемуары / Вступ. статья К. Кедрова; Послесл.      А. Сабова. – М.: Худож. лит., 1988. – 334 с. 
7. Пастернак Б. Л. Собрание сочинений. В      5-ти т. Т. 1. Стихотворения и поэмы 112-1931. – М.: Худож. лит., 1989. –      751 с.

[1] «Одно лето в аду» (фр.).