Осенний пир и Дикая охота

Я уже писала в блоге про князя Владимира Палея, поэта из рода Романовых. Дело в том, что я увлеклась им не просто так, а желая написать свою версию альтернативной Российской Империи. И да, так получилось, что по моей задумке Владимир выжил. Понятно, что спасти Империю людскими силами в 1918-м году было уже невозможно, так что у меня вмешались силы сверхъестественные. И конечно, они захотят что-то взамен. Но это будет потом...

Прим. - роман не окончен, просто хочу поделиться атмосферным отрывком в честь грядущего праздника...

***

Владимиру снился пир. К счастью, не минувший банкет… 

Нет. Он давно не видел такого радостного, яркого, такого щедрого пира. 

Под чернильным, клубящимся небом, на берегу реки, посреди широкого убранного поля в кайме сырого осеннего леса стоял сияющий шатер. 

Когда Владимир, словно принесенный сюда ветром, скользнул под своды шатра, внутри оказался будто бы целый дворец – анфилада, отраженная во все четыре стороны. Владимир совершенно не представлял, как ему теперь выйти отсюда, но решил пока оглядеться и, если получится, поучаствовать в веселье. 

На празднике были хозяевами король и королева. Он – золото, она – черненое серебро. Он – могучий, зрелый, в распахнутой на груди рубахе и струящейся мантии, отороченной мехом, в короне из листьев и ягод. Она – еще юная, с черными косами до колен, в венке из маков, в наряде словно из перьев сороки. Рука об руку они шли по бесконечной анфиладе, которая, казалось, множилась перед ними, раскрываясь всё больше. 

Гости были весьма причудливы. Похоже, многие нарядились в костюмы лесных существ и духов, были и юноши в звериных шкурах и мордах, были девушки в длинных и свободных рубахах и венках, перевитых яркими лентами, были и бородатые старики, более похожие на чудовищ, заросших мхом, и женщин, на чьих телах тонкие рубахи смотрелись совсем непристойно, и старухи, высохшие до состояния мумии, обмотанные тряпьем. 

Музыка неслась отовсюду, словно не оркестр здесь играл, но каждый, кому взбрело в голову – на дудочках, струнах, бубнах, барабанах – однако удивительно стройно. 

Столы ломились от еды – плодов, хлебов и кувшинов с пенистым мёдом. Всюду пылали жаровни, но сквозь стены шатра, даже сквозь их бесконечные отражения в пространстве, сочился снаружи холодный ветер. 

Облюбовав, наконец, медовый калач, Владимир вытащил его из груды угощений, но тут его плечо сжала твердая, теплая дружеская рука. 

– Погоди, – сказали ему. – Еще успеешь отведать здешних угощений. Положи пока…

Владимир оглянулся и увидел улыбающегося короля. И увидел, что в его золотых кудрях и короткой бороде уже виднеется серебряная седина. 

– Ваше величество! – послушно положив калач, Владимир поклонился. И с каким наслаждением! Как будто всё прежде, всё так, как должно быть. 

Король рассмеялся и запросто обнял его. От короля исходил жар как от летнего дня. 

– Хорошо, что ты заглянул. Правильно. Идем, – не велел, а скорее заговорщицки сказал он и кивнул на один из рукавов анфилады. 

– А где же ее величество? – растерянно спросил Владимир. 

– Что ж ты так торопишься? Погоди пока. Вот, держи. Только не пей. 

Король сунул ему в руки тяжеленный кувшин в виде плоского узорчатого кольца, полный мёда, и повел. 

В анфиладе к ним присоединялись и другие. Лохматый загорелый парень в повязке из шкуры в обнимку с двумя веселыми нетрезвыми девицами в венках, похоже, только ждал, когда позовут. За ним примкнули и другие – раскрасневшиеся от меда и веселья девы и женщины. За ними увязалось пара юношей, но в основном теперь свита короля состояла из томных нетрезвых дам. Владимир шел вместе со всеми, совершенно трезвый. Он догадывался, что король стремится уйти от толпы, найти укромный темный тихий угол в этом изломанном пространстве. Король спешил и, заигрывая с девушками, смеясь и по-мальчишечьи толкаясь с юношами, временами оглядывался – видимо, всё же опасался, не увидит ли королева. 

Владимир и сам побаивался попасться теперь ее величеству и, чего доброго, попасть под горячую руку. Тем более, что все, кругом видели, что происходит – шептались, смеялись вслед.

«Зачем? – досадовал Владимир. – Так ведь было хорошо, так славно. Такой богатый веселый пир! А ведь теперь всё может быть кончено самым скверным образом… А я-то как попал. Пить нельзя, а нести эту тяжесть теперь надо…»

Наконец они пришли в край анфилады – в последний сумрачный уголок отражения… 

Владимир в детстве думал, стоя меж двух зеркал: что там, в самом конце и есть ли он? Есть, оказывается. И вот он, здесь. 

Владимир остался у входа, у самой полотняной крашеной стены, которая здесь была темная и холодная, словно насквозь вымокшая от ливня. 

Потолок полого спускался над просторным ложем и за ним терялся в сумраке. Король со смехом повалился на ложе, увлекая за собой двух смеющихся дев. Остальные – девы, женщины, юноши – устроились кто на краю ложа, на сколько хватило места, а кто прямо на полу. 

Почувствовав, что он совсем тут не к месту, Владимир решил уйти, тем более, что и барышни не досталось и присоединиться его лично никто не позвал. Однако, выглянув обратно в анфиладу, он увидел, что всё изменилось. За хохотом и криками свиты короля не было слышно наставшей кругом тишины, в этом сумраке не было видно, как изменился свет – из теплого он стал стальным. Исчезли все гости. Только одна фигура стояла вдали, посреди коридора отражений опустевших залов – темная фигура королевы. 

Владимир шарахнулся обратно в тень, не зная, куда деться – коридор шел только в одном направлении. Отступать некуда. 

– Прекратите! – попытался он воззвать к королю и остальным. – Она видит!.. Она здесь!

Страшный крик ярости и боли, лишенный уже всего человеческого, похожий скорее на вой, пронесся по коридору и достиг ложа, заставив, наконец, всех, кто был на нем, замереть. 

Владимир, не совладав с любопытством, осторожно вновь выглянул за угол и увидел, что коридор сжимается, делается короче, и темная королева с каждой секундой становится все ближе и ближе. Владимир отошел в самый угол, но тень ее уже легла на ложе. 

Полотнища стен лопнули как паруса от ветра, пьяная свита короля с криками бросилась прочь, в царящую за пределами шатра темноту. Король поднялся, но его скрыла тень королевы. Она, эта тень протянула руку вперед, и стало видно, что в ней длинный серп… 

Тут на какое-то время наступила кромешная тьма –остатки шатра окончательно рухнули и Владимира захлестнуло крупным куском полотнища. Но он успел малодушно порадоваться тому, что не увидел того, что произошло. 

Однако радовался он зря. 

Всё только началось. 

Его захлестнуло полотнищем, всё покрыла тьма.

«Вот, теперь я наконец проснусь! – радостно подумал Владимир, опускаясь на колени, а затем ложась. – Я откину душное одеяло, покурю и посплю уже спокойно...»

С облегчением он выпустил кувшин с мёдом и тот упал где-то рядом, гулко, толчками, исторгая из себя содержимое.

Владимир понял, что сейчас лужа мёда подберется к нему. 

Он не просыпался, холодное полотнище так и лежало на нем, не превращаясь в одеяло. Еще и кто-то топал и шуршал кругом, хрипло сопя.

Владимир кое-как выполз и в свете бьющей как фонарь полной луны увидел маленькое, с собаку, существо – лохматое, тёмное, с длинным цепкими лапами, напоминающими скорее руки, что делало его схожим еще и с обезьяной.

Впрочем, Владимир существо не интересовал – оно лезло за мёдом, не просто сопя, а почти плача. Наконец, вытащило полупустой кувшин и стало, ловко обхватив его темными пальцами, сосать мёд как теленок из вымени.

Плакать существо не прекратило – в свете луны его глаза блестели среди лохм и виднелись дорожки слёз.

Подавив желание погладить существо и просто оставив его пьянствовать, Владимир отошел от скудных останков волшебного шатра и огляделся.

Он по-прежнему был на берегу реки, на поляне, окруженной темным, сырым лесом. На мысу, где лес подходил к самой реке, тянулся тяжелыми ветвями и старыми, голыми корнями, горел костер. В неверном свете и пляске теней Владимир едва разглядел сидящего у костра, привалившегося к дереву человека.

Не имея тут никакого иного ориентира, он двинулся к костру.

Скоро он понял, что берег отнюдь не безлюден и тишина обманчива.

В шуме леса терялся далекий вой, в журчании воды в реке – тихий горький плач. Тут и там из темноты смотрели глаза – осторожно блестящие, едва заметные, или сияющие нездешними зеркалами.

Кто-то то пробегал мимо, то лежал, дрожа, в траве или в зарослях у воды. Один раз кто-то или что-то проползло поперек пути Владимира из реки на поляну.

Тьма кишела созданиями – они затихали и будто в трепете ждали чего-то.

Владимир приблизился к костру. Здесь был слышен только треск бревен в огне и плач от реки.

Тут Владимир увидел, что человек у костра – это сам король, и он не сидит, а стоит на коленях на кривых корневищах. Король был развернут лицом к старому стволу дерева, руки его – воздеты и привязаны к склоненной ветке, чьи листья, уже и так пожухлые осенью, кукожились и темнели от близкого огня.

– Ваше Величество! – позвал Владимир.

Король повернул голову и поглядел на него. Казалось, несчастный постарел еще больше. Или это тени так ложились на его лицо?

– Да что же это? – Владимир огляделся. Да, в темноте таились нелюди, но не настолько же, чтобы истязать несчастного.

Он шагнул вперед, желая отвязать короля, но вдруг его буквально за шиворот дернули обратно.

Тени поползли, обретая плоть, к границе света от костра.

Владимира все еще держали, он уже даже не пытался разглядеть – кто, но силился увидеть, что происходит с королем.

Словно придя в себя, тот озирался кругом, однако, высвободиться не пробовал.

Плач у реки стал громче и перетек в тяжкий стон.

И за костром промелькнула тень – от реки, по кромке света она шла к королю. Приблизилась и стало видно, что это – королева. И вот теперь она была стара и безобразна.

Ее кости выступали под кожей и даже под одеждой, но не от того, что она похудела, а словно бы от того, что кости разрослись. От этого она сделалась выше ростом и прежде свободное одеяние висело лохмотьями. Ленты были выдраны из растрепанных поседевших кос, лохмы почти скрывали серое лицо. В узловатой руке она по-прежнему сжимала серп.

Она шла медленно, но твердо, и все равно горестно стонала сквозь зубы.

Король же был спокоен. Он ждал своей участи и почти с любовью посмотрел на страшную королеву, когда та, подойдя, взяла его за волосы и запрокинула золотую голову. Дальше было одно короткое движение – движение опытной жницы за ее простой работой.

Так просто и быстро все произошло, что Владимир не успел поверить в произошедшее. Одну кошмарную абсурдную секунду всё было как прежде...

Конечно, показалось, и всё это – страшная шутка!..

Только красная нитка проступила на шее короля...

И вот уже королева воздевает отсеченную голову, держа ее за кудри, над собой, а бессмысленное тело остается стоять на коленях с запрокинутой кровоточащей шеей. И голова все ещё источает свет...

Вой разносится всюду – вопит каждая глотка, гудит лес и вспенившийся поток, кричит сама земля и дрожит от этого крика.

Вся свора тьмы устремляется к королеве, набрасывает ей на плечи антрацитовый плащ, поднимает ее на свои плечи, несёт прочь... И видно – больше не отдельные существа под ней, а один целый лохматый ретивый жеребец. 

Он понес хозяйку прочь, сквозь толпу в темноте, и толпа, и самая густая темь потянулась за ней.

Слышались шлепанье лап, топот ног и копыт. Часть существ оборачивались лошадьми (а может, и были ими?), другие седлали их.

И все неслись прочь.

Топот скоро стихал, но не от того, что всадники удалялись. О нет, они все ещё были совсем рядом – нарезав круг по поляне и подлеску, неслись ввысь, вились спиралью, медленным вихрем от темной земли к Луне.

Владимира кто-то схватил и потащил прочь от гаснущего костра и уже едва светящегося золотом тела короля. К тому уже подбирались другие, скрытые пологами холодные тени от реки...

Владимир отбивался, рвался прочь и не сразу понял, что волокет его по сырой траве здоровенный волк. Первоначальный ужас перед зверем быстро сменился раздражением.

– Пусти! – крикнул он, пытаясь все же встать на ноги. Встал, пробежал несколько шагов, снова поехал. Волк держал его крепко, но аккуратно – поверх рукава. Однако рукав начинал протираться под зубами. Вот привязался! – Это ты опять что ли? – Владимира озарило, что его нашел и признал волк, который и вынес когда-то во сне из чащи. – Хорошо, я понял. Погоди, а то я не сумею.

Волк замер, Владимир вскочил ему на спину, и они вновь поскакали вперед, только теперь обратно во тьму, в чащу.

«Не к той ли шахте?» – подумал Владимир. И впервые внутренний голос, оставив самобичевания и ложные угрызения совести, ясно отозвался: «Я не хочу!».

Но то был совсем другой лес.

Они неслись только что проложенной тропой, и пахло взрытой землей. Перед ними стучали копыта, кто-то дышал Владимиру почти прямо в спину. А остановись – пропадешь, тебя затянет и перетрет сам лес, воющий, бьющийся, тревожный. И там, в чаще неслись по своим тропам обезумевшие звери, выли пьяные лешие, хохотали в исступлении и рвали на себе космы лешачихи.

Волк, свернув где-то, пронесся мимо тенистой запруды, окруженной осинами и ивами. Над гладью малой воды, тронутой лунной рябью, склонились тени и слышался тихий плач, похожий на пение. По другую сторону сидел кто-то рогатый, а сама вода была сплошь карминово-красной... Это промелькнуло и исчезло за деревьями, и Владимир только и думал – вправду ли было?

Неслись долго, пока Владимир не понял, что они с волком на этой тропе чуть ли не одни.

– Что ты за дурной зверь? Все уже взлетели. Карусель тут устроил!

Волк погнал быстрее, но еще не на взлет – снова к алой запруде.

То ли теперь он бежал медленнее, то ли со второго раза Владимир лучше пригляделся... и разглядел.

Вода в запруде была прозрачной как слеза, но в ней оказалось утоплено громадное красное знамя. Оно все уже покрылось прорехами, потому что девы (очертания тел под сплошными тёмными покрывалами едва виднелись, но Владимир знал, что это именно девы), сидящие на топком берегу, вытягивали из него нити, свивая обратно на веретёна.

А на другом берегу был не некто рогатый, а рогатая – бледная женщина в расшитом жемчугом сине-сизом покрывале сидела, держа на коленях обезглавленное тело сына. Это был молодой красноармеец, его рука всё еще держалась за край тонущего знамени, а поток красной крови словно растворялся в его цвете.

Это не был золотой король, но почему-то Владимиру показалось совершенно логичным, что череп, выкатившийся из оброненного казненным красноармейцем кожаного короба, теперь лежит, раздробленный камнем или копытом. К чему теперь старый череп, когда есть новая, прекрасная, еще источающая свет голова короля?.. 

Стоило только подумать об этом, Владимир увидал перед собой эту голову. Не лицом к лицу, чуть в отдалении, но она и правда светилась во мраке, на фоне ночного неба и черных одежд овдовевшей королевы. 

Королева на своем вороном, сотканном из лесной тьмы жеребце, летела прочь от клонящейся на закат Луны, во главе всей огромной стаи, в которую превратились гости, бывшие на пиру. 

Во главе, здесь, в вышине, означало не только впереди, но и выше всех – на вершине остального клубящегося роя. 

К ним примыкали всё новые тени – из лесов, из оврагов, из горных лощин, с топей. Словно ручьи впадали в бесконечную реку. 

Все летели за королевой и за пятном золотого света – за головой короля, которую за кудри с еще вплетенными в них цветами держали скрюченные потемневшие пальцы.

Вдруг Владимир почувствовал, что отстает – волк стал запинаться, цепляться лапой об лапу, брюхом – об верхушки елей, а с пасти у него падали клочья пены. Владимир понял, что загнал животину и стал было оглядываться в поисках незанятого… кого придется. Волка, а лучше все же лошади. 

Но они уже безнадежно снизились и отстали. Он успел только увидеть, как впереди, над невысокими, старыми, лесистыми горами забрезжил тонкой жилкой рассвет. 

Словно натолкнувшись на него как на преграду, вся темная кавалькада резко забрала вправо и чуть вверх – туда, где на одной из седых вершин высился ледяной замок… 

И от этого замка, и от самого рассвета дохнуло холодом, воздух заискрился и Владимир понял, что падает с высоты уже в вихре сверкающих на солнце снежинок. 

Головокружительное падение окончилось на полу скромных апартаментов, предоставленных ему на сегодня в омской резиденции. 

Вздрогнув, Владимир даже ощутимо ударился об паркет, покрытый тонким ковром. 

Перед глазами лежала початая бутылка коньяка – так славно початая, что, лежа на боку, не проронила из горлышка ни капли из оставшегося содержимого. А дальше, выше, было окно – окно в тревожное ночное ноябрьское небо. Светила полная луна, клубились облака, а звезды не светили – звезды падали прямо в окно, вились в порывах ветра. Они летели на Владимира, и он чувствовал их ледяные поцелуи на своих руках и лице. 

Конечно, это был снег. Пришла зима… 

Подняв свое тяжелое от коньяка, продрогшее тело с пола, он подошел к окну. 

Никаких лесов и гор – тихий ночной Омск. Спокойный провинциальный город, пока не осознавший себя столицей. 

Владимир подумал, что устал. Он не хочет никакого столичного Омска, он хочет столичный Петербург, даже не Петроград. А еще лучше – он хочет тихое и нарядное Царское Село четырехлетней давности. 

И он решил, что, пожалуй, прямо сейчас туда и отправится. Закрыв окно (то ли от коньяка, то ли от холода пальцы едва слушались), он допил коньяк, скинул одежду и залез в постель. 

Постель была ледяной, но он все равно мигом уснул.

Проснулся с рассветом совершенно больным – с жаром и с горлом, словно набитым стеклом. 

Митрич, отпущенный вчера Владимиром до утра и обнаруживший его теперь в таком состоянии, плакал и вновь хлопотал как нянюшка. 

Заглянул Колчак. Хотел, вероятно, выразить свое недовольство поведением «алапаевского чуда» при иностранных представителях, но, видя кондицию оного, не стал. 

Владимира оставили пока в покое, и он просто лежал, никому временно не нужный, кроме Митрича. Хотя в бреду ему казалось, что пришла мама.