Тубус

- Назад отошли! – омоновец дернул АКСУ, почти воткнув ствол мне в живот. – Все, кроме хозяина.

Народ на вокзале Моздока чуть охренел, но привычно рассыпался в стороны. 

- А гранат у тебя там нету? – поинтересовался омоновец и показал на рюкзак. – Открывай. 

Тубус катался со мной половину второй дагестанской командировки и всю чеченскую войну. Он даже не пропал вместе со скоммунизженным вещмешком, в самом начале второй кампании. Его для чего-то взял Коля и потом вернул, довольный сам собой. На кой ляд мне требовался тубус от пороховых зарядов к станоковому гранатомету СПГ? Для рисунков. Всяких разных, хороших, плохих, пейзажей, зарисовок и даже одного дракона. Где еще рисовать дракона, как не на войне. 

Я запалился с рисунками еще на КМБ. Не то, чтобы скрывал тягу к рисованию, побочного оказалось немало. Меня постоянно хотели сделать писарем. И только убедившись, что пишу, как Вова, а все в России знают, как он пишет, отставали. Меня отправили служить в клуб и я даже не сопротивлялся. Первый месяц, пока не стало ясно – служба превращается в агитацию в виде плакатов, клеймение трафаретами и красной краской всего подряд в тех ротах с взводами, где ожидается проверка, трехразовую помывку самого клубного зала, а это, мать его, просто кинотеатр и еще до кучи всякой ерунды. Ну и никто не освобождал от нарядов с караулами. Полк тусовался на границе с Чечней, шел девяносто восьмой и в воздухе ощутимо пахло горячим. 

С клуба, написав заявление о желании служить нормально, удрал в Даг. Но скрыться на заставе Первомайское от необходимых командиру батальона боевых листков и еженедельной стенной газеты не получилось. Не говоря о неожиданно грянувших татуировках дембелям, памятных страниц их блокнотов и все такое. 

На Первомайке служили «через день – на ремень» и рисование порой злило. Очень злило. Но…

- Есть сигареты?

- Прима есть, ростовская. И елецкая.

- И?

- Нарисуешь цветы, девчонке пишу.

А то, нарисую. 

- А как должны быть клешни у скорпионов? А хвост? А…

- Одеколон есть? 

- Да. А…

- В душе не е..у, тебе сам сокрпион нравится? Ложись и плечо вверх. Одеколон себе оставлю. 

- Хорошо.

Честные рыночные отношения касались всего желаемого при увольнении, и годный портак, весь такой военно-боевой, котировался высоко. А одеколон, густо пахнущий «Шипр», всегда пригодится. 

Мы торчали вдоль дорог, я пытался рисовать эту странную республику, то красиво-зеленую, то мрачно-серую. В Гудермесе, где неделю мы пинали балду перед Аргуном, на свет появилась улочка средневекового города, горожане, задастые матроны в чепцах и троица дерущихся мальчишек. Двое оборванцев, помню, валтузили какого-то богатейчика. Глядя, как я потратил полдня на линии его берета, наш комбат вздохнул и коротко, емко и по-военному четко объяснил свою позицию по поводу дурости, творящейся с реди его бойцов и карательных мер, грозящих мне, если не прекращу. 

С артиллерийской разведки, помню, по возвращению он же дал мне целую пачку годной бумаги для принтера с копиром. Белую-белую, бережно достав из планшетки. Комбат пошевелил своим воинственно-утиным носом, поднял палец и:

- Чтобы к пятнице у меня вон там обязательно был боевой листок!

Боевой листок висел, нового комбата, бывшего старого командира второго взвода, уважала вся наша батарея. К вечеру к нам пришли сержанты зенитки с минометкой и, сопя, потребовали листки и для себя. Днем комбата похвалил комполка, а вот комдива пожурил. Мол, чего это не все батареи героического дивизиона украшены верной агитацией, а? 

Но утром мы уехали к Аргуну и вся эта дурость прекратилась. А в тубус поместилось еще немного хороше        бумаги. 

- Гера вот тут сидел. – Коля показал на совершенно другой угол траншеи, где расселись мы с ним, снайпер Герасим и Лифановский. Я рисовал Дагестан и заставу Аксай, где каждую ночь и полтора месяца мы торчали на КНП комбата. Тогда жарило так, что мы прятались от солнца и отдыхали только ночью. 

- Точно тут сидел? 

- Точно. 

Наша палатка была врыта в землю по верхушки кольев, но морозило люто. За ее стенками, темнеющими копотью от солярки для фитилей, стояло тридцатое декабря девяносто девятого, виднелся один из выходов с Аргунского ущелья, а слева, прячась за крутым подъемом, раскинулось село Курчалой. 

Этот рисунок так и остался у Коли, его не оказалось в тубусе. Ну, либо кто-то его спер и, в лучшем случае, свернул себе самокрутку. Пару-тройку дней не было сигарет и курили все найденные собственные бычки, суша и высыпая на бумагу. 

Когда нас высадили с «коровы» в Моздоке, впереди ждал вокзал, электричка в Прохладный и дом. Май двухтысячного был теплым и о плохом не думалось. Пока на ЖД нас не начали шмонать омоновцы. Пока один не наткнулся на мой тубус, спящий на самом дне рюкзака. 

- Назад отошли! – омоновец дернул АКСУ, почти воткнув ствол мне в живот. – Все, кроме хозяина.

Народ на вокзале Моздока чуть охренел, но привычно рассыпался в стороны. 

- А гранат у тебя там нету? – поинтересовался омоновец и показал на рюкзак. – Открывай. 

Не знаю, может день у них не задался, может еще чего, но тубус они реквизировали. Вместе со всеми моими рисунками. И дракон, и две сопки на повороте дороги в Горагорск, и несколько наших саперов, и дерущаяся средневековая пацанва – ушли от меня, не пойми зачем отобранные самым обычным сотрудником МВД. А спорить, едучи увольняться, как-то не хотелось.