На дне ненаписанных строк

… а может, и не сказку…

… а может, и не помним…

— Мсье Голденберг, ну так расскажите же мне об испытаниях, которые вам довелось перенести — и баста!

— Вы так хотите это услышать, милое дитя? Хорошо, тогда слушайте. Случилось это лет пятнадцать-двадцать назад. Я был уже достаточно зрелым и опытным человеком, но все еще верил в искренность и правдивость прочитанных слов, потому и угораздило меня вляпаться в одну довольно… неоднозначную историю, которая впоследствии сильно повлияла на мою жизнь.

— Мсье барон, вы говорите загадками. Искренность и правдивость прочитанных слов — что это значит?

— О, считайте мои слова досужим вымыслом, дорогая Анаэль, принимать вам это на веру или нет — это уж как решите, моя же задача — рассказать вам обо всем, что случилось со мной, какой отпечаток наложило и к чему привело. 

В общем, ничто не предвещало опасности, когда я, получив письмо от одной приятной особы, решил вступить с ней в переписку. Сначала наши письма были учтиво-бесстрастны — я по натуре скрытен, тем более с незнакомками, — но слово за слово, и через месяц наше общение уже не ограничивалось одними только разговорами о погоде и рассуждениями о бытовых вещах. Должен вам признаться, между нами вспыхнула искра. Случайное знакомство перешло в неформальное общение, затем перетекло в бурную переписку — ночи напролет, не зная устали, мы взахлеб говорили о том, что интересует, делились секретами и находили так много общего, что просто диву даешься. И говорить нечего — сначала возникла влюбленность, а затем — самая настоящая страсть, безумная, беспощадная. Неутоленное влечение, желание быть рядом — как могут исправить это обычные листки бумаги? Да что там листки — стопки, тома, фолианты! Все было важным и существенным, обо всем хотелось говорить, говорить, говорить. Это воистину было умопомрачение! Полыхающее наперекор логике чувство вынудило меня броситься на вокзал и купить билет в один конец — туда, где ждала меня единственная и вечная любовь. Любовь, о которой впору книги писать и сонеты слагать. Я должен, обязан был увидеть ее и убедиться в истинности наших чувств. Да что там убедиться — такое жаркое пламя просто не могло быть не настоящим! Робкие попытки моей большой любви отстраниться накануне моей поездки — и это после столь бурного и всепоглощающего романа по переписке — я отмел, как любой влюбленный отметает здравые сторонние советы. И я поехал через полстраны, не зная точно, куда и кто меня там ждет… а через пять дней вновь трясся в том же экипаже, отсчитывая столбы дороги уже в обратном порядке.

Кто же, спросите вы, меня там ждал? А никто. Мне прямо в лицо сказали, что я ошибся.

Что я чувствовал тогда — разочарование, опустошение, злость? В определенных пропорциях было и это, но гораздо больше грызло чувство стыда перед теми, кто был рядом, но так и не сумел убедить меня в ложности иллюзий, ведь в тот момент я был буквально слеп.

Вот так началась и закончилась моя первая и последняя любовь по переписке, хотел бы я сказать, но это не так.

О, моя далекая и неприступная, она сделала все возможное, чтобы не отпускать меня и не исчезать из моего поля зрения. В течение долгого времени после нашей встречи она продолжала играть в свои игры. Я встречал ее — или ее следы — то тут, то там — в книгах, на картинах, в музыке. Она представлялась разными именами, указывая на конвертах разные адреса и города, невинно вступала в переписку, чтобы на следующий день вернуться уже в новом обличье. К счастью, вычислить ее было слишком просто — те же речевые обороты, те же — милые, как мне казалось ранее — ошибки, те же темы, хоть и под разными соусами. В первое время я по инерции продолжил эту невинную игру — хоть что-то лучше, чем в момент обрушившаяся пустота, — но постепенно мой пыл угас, мысли вернулись в привычную колею.

— Именно с тех пор вы стали таким отстраненным и холодным, барон?

— Вы абсолютно правы, дитя. Я и до этого не сильно доверял людям, а после этой истории полностью закрылся, всегда увеличивая дистанцию при любой попытке сближения. И именно с тех самых пор я перестал верить в реальность любых чувств и эмоций, которые суть набор слов, а не живые глаза, не голос, не человек, к которому можно прикоснуться. Я и сам перестал транслировать эмоции вовне, обходясь подчеркнуто доброжелательным, но обезличенным отношением ко всем и каждому, перестал говорить о себе, перестал открываться, и в то же время перестал задумываться о том, как мои слова будут восприняты и будут ли восприняты вообще. Обезличенность — как высшая форма Абсолюта. 

Невероятно редко я все же позволял себе настоящие чувства, но только лишь с некоторыми избранными — теми, кто оказывался настолько убедительным в своих словах, что я почти верил в их существование. Думаете, эти чувства были более теплые и светлые, чем те, которые могли увидеть все? О, вы ошибаетесь, дорогая моя, ведь чем ближе человек, тем больше шанс обидеться или — вольно или невольно — обидеть в ответ. Только с теми, кто безразличен, можешь быть всегда ласков и приветлив, только для тех, кто нереален, показываешь лишь презентабельную сторону самого себя. Пока вы не узнали меня ближе, вы и понятия не имели о том, какой тяжелый у меня характер из-за всего того груза, что лежит на моих плечах.

Впрочем, была в этом давнем приключении и положительная сторона. Именно тогда, когда я осознал и переосмыслил все, мне в голову пришла идея часов, которую вначале я воплотил в своей рукописи. Первые наброски — о, какие обширные и эмоционально многогранные они были! — появились именно спустя пару месяцев после той поездки. Нерастраченные, отвергнутые, пыл и жар моего сердца переплавились и кристаллизовались в возможность заново творить. Это был огромный шаг вперед, хоть и при помощи других выразительных средств. Как когда-то говорил мой старый учитель-ювелир, все, что происходит в жизни — это материал для творчества. Берите все, что попадает в руки, используйте все, что эмоционально трогает вас — счастье ли это, горе ли, радость ли, осколки ли брошенных сердец, — не чурайтесь боли, не бегите искушений, запоминайте и используйте все, что будет ниспослано, ведь с того момента как вы стали на путь творчества, только оно и есть ваша жизнь. 

Предвосхищая ваш вопрос, дитя мое, я отвечу: подобная добровольная аскеза разучила меня понимать тонкости общения. Не всегда удается создать нужную дистанцию с другом по переписке, еще сложнее удержать ее неизменной, когда почтальон работает с перебоями. Волею ли провидения или подсуетился злой рок, но так вышло, что я, не желая того, сам оказался на месте человека, о котором рассказывал выше.

— Вас неправильно поняли, мсье барон?

— Гораздо хуже — увидели прекрасный образ, а потом столкнулись с тем, что я ему не соответствую. Новые слова — новые разочарования. В последний раз, когда мы вновь пересеклись, несмотря на то, что я долго благоразумно держал дистанцию, это не помешало ей, к моему сожалению, встать на мое прежнее место. В итоге то, что было моей силой, сыграло против меня: оказывается, полностью отдалившись от человеческих страстей и лишних слов, можно ненароком задеть другого равнодушием, оказаться тем самым собеседником, который разбивает чужие надежды и иллюзии. Хотел ли я этого? Нет. Мог ли повлиять на исход этой ситуации? Не думаю, что это было в моих силах. Больно ли мне было от того, что я невольно совершил? Несомненно. Но, сам пережив подобное, я знал только одно: это пройдет.

И напоследок мой вам совет, милая Анаэль. Если вам вдруг показалось, что вы нашли свой идеал, будьте убеждены лишь в одном: вы сами его создали благодаря вашему воображению. Он был необходим лично вам и лично сейчас, потому вы наделили его недостающими качествами, заполнили пустоту и недосказанность своим живым и трепещущим, ища и находя те подтверждения, в которых в ту минуту нуждались. А все, что создано нашими мыслями — суть и есть мы сами. Все внешнее пройдет, как песок утечет сквозь пальцы, останется только то, что у нас внутри — то, из чего и создаются все возможные миры.