Когда судьба справедливее человека

Сегодня девятое и, казалось бы, рано. Можно было бы приурочить пост к дате – 10 февраля уже завтра, но мне хотелось опубликовать эту статью сегодня, потому что 9 февраля 1837 года Пушкин был еще жив. Можно было бы поговорить о Дантесе в день его рождения, который был совсем недавно, но поминать даты, связанные с убийцей… не много ли чести Жоржу Дантесу? Что бы ни говорили о французе люди, помнят его только в связи с дуэлью и с Пушкиным.

Однако его кривой нос упорно ловил не тот ветер. Он так усердно выказывал свою преданность Наполеону, что когда Империя рухнула, и друг Тьер пришел к власти, нечего было и думать о каком-то политическом возрождении его карьеры. С отчаяния он снова сделал не тот ход: поучаствовал, как мы знаем, в прогулке монархистов, едва не попал под пули и в конечном итоге отошел от политических дел навсегда. Под конец жизни Дантес-Геккерен промышлял мелким шпионажем. Впрочем, карьерой своей, по свидетельству внука Метмана, остался доволен и не раз говорил, что «не будь этого несчастного поединка, его ждало незавидное будущее командира полка где-нибудь в русской провинции с большой семьёй и недостаточными средствами»…

Пушкинист А.Ф. Онегин через полвека после дуэли спросил бывшего кавалергарда: «Но как же у вас поднялась рука на такого человека?!» Дантес ответил не то с недоумением, не то с негодованием: «Как? А я? Я стал сенатором!»

Что это? Бахвальство, глупость или цинизм кривоносого Поля Астье, для которого нет ни жалости, ни раскаяния? Отрывок из дневника цензора А. Никитенко:

«Проходя под колоннадой кургауза, я часто встречаю человека, наружность которого меня постоянно поражает своей крайней непривлекательностью. Во всей фигуре его что-то наглое и высокомерное. На днях, когда мы гуляли с нашей милой знакомой М. А. С. и этот человек нам снова встретился, она сказала: «Знаете, кто это? Мне вчера его представили, и он сам мне следующим образом отрекомендовался: «Барон Геккерен (Дантес), который убил вашего поэта Пушкина». И если бы вы видели, с каким самодовольством он это сказал, - прибавила М. А. С., - не могу вам передать, до чего он мне противен!» И действительно, трудно себе вообразить что-либо противнее этого некогда красивого, но теперь сильно помятого лица с оттенком грубых страстей».

Раз за разом его обвиняли, он видел брезгливость на лицах, видел растерянность в глазах бывших знакомых. Не мог же он не чувствовать лисьим загривком взгляды вслед!.. От него требовали ответа: как ты мог? и вот эта лихость: ну да, убил, - ничто иное, как бравада и присущая лису склонность к самооправданию: ведь его же тоже могли убить. Что бы ни происходило, он, Дантес, всегда был прав.

А.Н. Карамзин:

«…Он с жаром оправдывался в моих обвинениях… показал копию страшного пушкинского письма и клялся в совершенной невинности. Более всего отвергал он малейшее отношение к Наталье Николаевне… Он прибавил, что оправдание может прийти только от г-жи Пушкиной; когда она успокоится, она, может быть, скажет, что я все сделал, чтобы их спасти, и если мне не удалось, то вина была не моя…»

Задавался ли он вопросом: что особенного в убитом им человеке, и почему его, убийцу, так ненавидят? Я думаю, задавался... Он видел и людскую боль, и гнев. Но лис в овечьей шкуре склонен интерпретировать события по-своему. Удовлетворив наклонности мелкого хищника, он пытается оправдаться, оправдания – маска, натянув которую, он начинает верить себе самому. Слабый, податливый, «милый друг» Жорж рисовал у себя в голове картинку, где он всегда прав, где вина всегда не его, и где у него всегда все замечательно.

И только изредка у него прорывалось, как в Баден-Бадене, в 1837 году: после России все кажется petit et mesquin (ничтожным и мелким)…

И когда говорят, что нет справедливости на свете, я вспоминаю все того же Дантеса. Там, где люди оказались бессильны, отомстила судьба. Его дочери убийство, совершенное родным отцом, стоило рассудка. Странная прихоть рока – французская девочка забрела на страницы русской книги, и точно гамельнский крысолов, поэт увлек дочь своего убийцы на край пропасти, где все было призрачным и волшебным; она бродила, как в зачарованном лесу, а очнувшись, ужаснулась и вынесла отцу приговор. И странно было видеть постаревшему Дантесу диковинный аналой в собственном доме, где вместо Евангелия лежали томики русских стихов, а вместо иконы стоял портрет, и с этого портрета смотрел на него тот, в кого он однажды стрелял на Черной речке. И волосы шевельнулись на его голове - словно призрак встал из могилы, - а когда, овладев собой, он шагнул к дочери, та оттолкнула его, и в глазах ее была пустота, и вслед за чужими она назвала его убийцей...

Я не думаю, что отец отправил Леони в сумасшедший дом в полном здравии, желая заткнуть дочери рот. Дантес был достаточно чадолюбив, не стоит делать из прощелыги злодея; да и наследственность Гончаровых, увы, была не без изъяна. Но тем больней, вероятно, была для него измена младшей дочери и неожиданное воскрешение, пришествие того, кто давно истлел. Нет… судя по бесчисленным оправданиям, судя по отчаянной браваде человека озлобившегося: да, я убил! – Дантес переживал смерть поэта, деверя и мужа женщины, в которую так некстати когда-то влюбился, мучительнее, чем пытался изобразить.

Еще цитата. Французский писатель и драматург Поль Эрвье:

«В течение нескольких лет, каждый вечер около шести часов, я видел, как по салонам Клуба, куда я приходил читать газеты, проходил похожий на бобыля высокий старец, обладавший великолепной выправкой. Единственное, что я знал про него, так это то, что за шесть десятков лет до этого (да, в таком вот дальнем прошлом!) он убил на дуэли Пушкина. Я лицезрел его крепкую наружность, его стариковский шаг… и говорил себе: «Вот тот, кто принёс смерть Пушкину, а Пушкин даровал ему бессмертие, точно также как Эфесский храм - человеку, который его сжёг».

Слава Герострата – Дантес, точно мрачный спутник огромной планеты, навеки привязан к орбите Пушкина. Мог ли он подумать, что в далекой России, которую он некогда попытался взять нахрапом, как недалекую дворовую девку, каждый ребенок, старик, взрослый будет знать его – дантесово - имя, как каждый христианин знает имя Иуды. Он пригвожден к позорному столбу, как Иуда – к осине. Красное на белом. Снег. Кровь.

Когда говорят, что нет справедливости на свете, я вспоминаю Дантеса, и то, как причудливо, садистски изощренно отомстила ему судьба - и тогда мне становится спокойней. Справедливость на свете есть.  

Дело Пушкина