Иголка и нитка

Дева та просто влетела в купе. Я полку бельем застилал. Ну, стоишь между двух полок враскоряку и пытаешься дотянуться до дальнего угла. Тут-то она мне под колено плечом и заехала. Я ей практически на шею уселся, за что-то ухватился, а она даже монолога не прервала: «Игорь Моисеевич, да Игорь Моисеевич...» А у меня брюки по шву разошлись. Вот.

Уж не знаю, с какой стороны этот Игорь — Моисеевич, но ряшку он отъел — на тракторе не вспахать. И весь порос мелким курчавым волосом. Мы как остались переодеться; мне не надо, а он свою спутницу выгнал, по-моему, лишь для того, чтоб от ейной болтовни отдохнуть. Смотрит на меня и говорит: «Чадо, тебе иглу с нитью дать?» Я и не понял сразу, к чему это он. Ну, кое-как укрепил джинсу, хоть мотней не пугаю честных людей. А Моисеевич курочку, огурчики, бражку какую не. Спутница стучит в дверь, а он: «Погуляй, чадо, погуляй!» Чудной.

— Ну, за знакомство!

А я что, я от хорошего дела не отказываюсь, ни. Выпили. Моисеич бутыль прячет и пальцем делает знак, дескать: «Моей — ни слова!» Чего тут, понятливый я. Бабы нашего мужского дела не понимают. По своей знаю.

Впустил он девицу, ладно. Та носом повела, сощурилась, но промолчала. То есть, нет, не промолчала, конечно, трещала как сороча. Но не о бражке. Очень ее икона некая чудотворная занимала. Дескать, верно ли что мироточит, а вдруг да бухтины, али умыслили обман чернецы. Игорь отвечает ей раздумно, да деловито. Поезд тронулся.

И тут эта камочка(1) водолазку через голову: «раз!», одним движением, не стесняясь, словно меня в купе нет вообще. И отвернуть глаз не успел. Только тут понял, что годков-то ей едва более полутора десятков. Круги под глазами, да складки у губ, как у много перенесшей женщины меня с понимания увели. А тут-то ясно все: грудки, как два снигирька, да ребра торчат. Я, «хрусть», голову крутанул от стыда-то, да в стекле оконном все одно охальница отражается. Пришлось жмуриться. Ее Моисеич отчитывает: «Тело, отроковица, храм... нагота — священнодействие, и не для всякого оно. Винись перед случайным человеком». А она фыркает. Я глаза-то жмурю, а вижу, словно не закрывал: грудки, меж ними — крестик медный, чуть с зеленью. И вены у девоньки — черны все у сгибов обеих и левое запястье бинтовано, да бинты свежие. Напасть, думаю.

— А до скита доедем, запрещенье наложу, ежели в беспамятье будешь и дале пребывать. Думать надо, а лишь засим делать чего. Вон в смущение доброго человека ввела.

Только дверь купейная о косяк: «шарах!» Открыл глаза. Моисеич улыбается извинительно: «Ты, того-этого, о девчурке не думай плохо, да».

А я и не. Не думал я совсем. Молодая, ветер между ушей, да и все тут. Не со зла и не по умыслу, чего там. Я так и сказал Моисеичу.  Тот покивал согласно, снова бутылью булькает:

— Она своего из петли снимала, мил-человек. Пусть и во грехе жили, но — свой ведь. Сначала, понимаешь, сгоряча-то... А боль ее охолонила мелёк. Так на улице и перехватил: бредет, накрутила полотенцу, да с-под него каплет красным...

— Ага, так я и знала! — а у самой лицо влажное и корни волос мокрые. — Кто обещал до скита ничего? Я тебя, между прочим, Моисеевич, спрашиваю?

 Тот только смущенно крякнул.

— Ладно, ты, старче, мне вот чего скажи. Ты уверен, что сестры меня примут, я ведь...

Вышел из купе. Им стоило побыть вдвоем.

Постоял в тамбуре, посмолил, а когда вернулся, свет был уже погашен.

Утром, как проснулся, попутчиков не было. Только на столе початая бутыль, та самая; горлышко обвязано обрывком бинта.

В нем воткнутая иголка с намотанными нитками: извинение видать.

Вот как.

________________

 1 Девушка (ярославский, тверской говор).