Поэтессы серебра и крови

Аделаида Герцык (Жуковская)

   Вот на каменный пол я, как встарь, становлюсь.

   Я не знаю кому и о чем я молюсь.
   Силой жадной мольбы, и тоски, и огня
   Растворятся все грани меж "я" и не-"я".
   Если небо во мне - отворись! Отворись!
   Если пламя во тьме - загорись! Загорись!
   Чую близость небесных и радостных встреч.
   Этот миг, этот свет как избыть? Как наречь?

 Это ничего, что он тебе далекий,
   Можно и к далекому горестно прильнуть
   В сумерках безгласных, можно и с далеким,
   Осенясь молитвой, проходить свой путь.
   Это ничего, что он тебя не любит, -
   За вино небесное плата не нужна.
   Все мы к небу чаши жадно простираем,
   А твоя - хрустальная - доверху полна.
   Про тебя он многое так и не узнает,
   Ты ему неясная, но благая весть.
   Позабыв сомнения, в тихом отдалении
   Совершай служение. В этом все и есть.

Он мне позволил не ведать тайное
   И жить не помня, не жалея,
   Сказал: пой песни свои случайные,
   Я позову тебя позднее.
   И я осталась здесь за оградою,
   Близ отчего блуждаю дома -
   Исполнен горькой мой дух усладою,
   Все здесь изведано, знакомо.
   Сыграю песню порой недлинную,
   Сплету венок из маргариток.
   Он мне позволил творить невинное,
   Свернув и спрятав вещий свиток.
   Смотрю на окна. Стою недвижимая
   И знаю - так неотвратимо:
   Пока закрыто мне непостижимое
   (Я вся во власти, в снах природы) -
   Хочу - простое, но волю - тайное,
   И медлю, торопить не смея...
   Пытаюсь снова вязать случайное -
   Он позовет меня позднее.

Метель метет, темно и холодно.
   Лицо закидывает стужей,
   А дома дети мои голодны,
   И нечего им дать на ужин.
   Над человеческим бессилием
   Ликует вьюга и глумится.
   А как же полевые лилии?
   А как же в поднебесьи птицы?..
   Зачем везде преграды тесные?
   Нет места для людей и Бога...
   Зачем смущенье неуместное
   У незнакомого порога?
   Есть грань - за нею все прощается,
   Любовь царит над миром этим.
   Преграды чудом распадаются.
   Не для себя прошу я, детям.
   Кто знает сладость подаяния?
   - Вдруг перекликнулись Земля и Небо.
   По вьюжной тороплюсь поляне я,
   В руке сжимая ломтик хлеба.

Она прошла с лицом потемнелым,
   Как будто спалил его зимний холод,
   Прошла, шатаясь ослабшим телом.
   И сразу я уразумела,
   Что это голод.
   Она никого ни о чём не просила,
   На проходящих уставясь тупо.
   Своей дорогою я спешила,
   И только жалость в груди заныла
   Темно и скупо.
   И знаю, знаю, навеки будет
   Передо мною неумолимо
   Стоять как призрак она, о люди,
   За то, что, не молясь о чуде,
   Прошла я мимо.

 Я знала давно, что я осенняя,
   Что сердцу светлей, когда сад огнист,
   И все безогляднее, все забвеннее
   Слетает, сгорая, осенний лист.
   Уж осень своею игрой червонною
   Давно позлатила печаль мою,
   Мне любы цветы - цветы спаленные
   И таянье гор в голубом плену.
   Блаженна страна, на смерть венчанная,
   Согласное сердце дрожит, как нить.
   Бездонная высь и даль туманная, -
   Как сладко не знать... как легко не быть...

Над миром тайна и в сердце тайна,
   А здесь - пустынный и мглистый сон.
   Все в мире просто, необычайно:
   И бледный месяц, и горный склон.
   В тиши вечерней все стало чудом,
   Но только чудо и хочет быть,
   И сердце, ставши немым сосудом,
   Проносит влагу, боясь пролить.
   Рдяные крылья во тьме повисли,
   Я знаю меньше, чем знала встарь.
   Над миром тайна и тайна в мысли,
   А между ними - земной алтарь.

Елизаветы Кузьминой-Караваевой

Вдруг свет упал, и видны все ступени
От комнаты, где стол, плита, кровать,
Где только что развёрнута тетрадь, –
Куда-то вдаль, где облачные тени,
И вдаль ещё, где блещет благодать.
 
Так сильно связано всё в жизни в узел вечный:
И неба синь, и улиц серый прах,
И детский звонкий крик, и смысл в стихах, –
Что кажется, – вот пьяный нищий встречный, –
А за спиной широких крыл размах.
 
Пронзительным лучом, крепчайшей нитью
Отсюда мы уводимся за грань.
И средь людей гудит иная брань,
И кажется, что к каждому событью
Касается невидимая длань.


Как они живут спокойной жизнью,
Когда ветер облака метёт,
Когда каждую минуту может брызнуть
Дождь неистовый потопных вод?
 
Дети с куклой, женщины с вязаньем,
Пчелы с мёдом, – множество труда.
Как успеть с грехом и наказаньем,
Как успеть до Страшного Суда?


Не буду ничего беречь,
Опустошённая, нагая.
Ты, обоюдоострый меч,
Чего ж ты медлишь, нас карая?
 
Без всяких слаженных систем,
Без всяких тонких философий,
Бредёт мой дух, смятен и нем,
К своей торжественной Голгофе.
 
Пустынен мёртвый небосвод,
И мёртвая земля пустынна.
И вечно Матерь отдаёт
На вечную Голгофу Сына.


Устало дышит паровоз,
Под крышей белый пар клубится,
И в лёгкий утренний мороз
Торопятся мужские лица.
 
От городов, где тихо спят
Соборы, площади и люди,
Где тёмный каменный наряд
Веками был, веками будет,
 
Где зелена струя реки,
Где всё в зеленоватом свете,
Где забрались на чердаки
Моей России дикой дети, –
 
Опять я отрываюсь в даль;
Моя душа опять нищает;
И только одного мне жаль, –
Что сердце мира не вмещает.

Поликсена Соловьева (Allegro)

                  Еще вчера весь день под окнами в канале

                  Дышала, как больной, тяжелая вода, -

                  Мороз пришел в ночи, взглянул - и воды стали,

                       И от движенья нет следа.

                  Но что творится там, под ледяным налетом?

                  Не смерти ль это сон в холодно-мутной мгле?

                  Нет, терпеливо жди, за солнцеповоротом

                       Ждет воскресенье на земле.

София Парнок

Тоскую, как тоскуют звери…

Тоскую, как тоскуют звери,
Тоскует каждый позвонок,
И сердце — как звонок у двери,
И кто-то дернул за звонок.

Дрожи, пустая дребезжалка,
Звони тревогу, дребезжи…
Пора на свалку! И не жалко
При жизни бросить эту жизнь…

Прощай и ты, Седая Муза,
Огонь моих прощальных дней,
Была ты музыкою музык
Душе измученной моей!

Уж не склоняюсь к изголовью,
Твоих я вздохов не ловлю, —
И страшно молвить: ни любовью,
Ни ненавистью не люблю!

Тихо плачу и пою,
отпеваю жизнь мою.
В комнате полутемно,
тускло светится окно,
и выходит из угла
старым оборотнем мгла.
Скучно шаркает туфлями
и опять, Бог весть о чем,
все упрямей и упрямей
шамкает беззубым ртом.
Тенью длинной и сутулой
распласталась на стене,
и становится за стулом,
и нашептывает мне,
и шушукает мне в ухо,
и хихикает старуха:
«Помереть — не померла,
только время провела!»

Пьяный выкрик

Мне снилось: я бреду впотьмах,
и к тьме глаза мои привыкли.
И вдруг — огонь. Духан в горах.
Гортанный говор. Пьяный выкрик.

Вхожу. Сажусь. И ни один
не обернулся из соседей.
Из бурдюка старик-лезгин
вино неторопливо цедит.

Он на меня наводит взор
(Зрачок его кошачий сужен).
Я говорю ему в упор:
«Хозяин! Что у вас на ужин?»

Мой голос переходит в крик,
но, видно, он совсем не слышен:
и бровью не повел старик, -
зевнул в ответ, и за дверь вышел.

И страшно мне. И не пойму:
а те, что тут, со мною, возле,
те — молодые — почему
не слышали мой громкий возглас?

И почему на ту скамью,
где я сижу, как на пустую,
никто не смотрит?.. Я встаю,
машу руками, протестую —

И тотчас думаю: «Ну что ж!
Итак, я невидимкой стала?
Куда теперь такой пойдешь?» —
И подхожу к окну устало…

В горах, перед началом дня,
такая тишина святая!
И пьяный смотрит сквозь меня
в окно — и говорит: «Светает…»

На синем — темно-розовый закат
И женщина, каких поют поэты.
Вечерний ветер раздувает плат:
По синему багряные букеты.И плавность плеч и острия локтей
Явила ткань узорная, отхлынув.
Прозрачные миндалины ногтей
Торжественней жемчужин и рубинов.У юных мучениц такие лбы
И волосы — короны неподвижней.
Под взлетом верхней девичьей губы
Уже намеченная нега нижней.Какой художник вывел эту бровь,
И на виске лазурью тронул вену,
Где Рюриковичей варяжья кровь
Смешалась с кровью славною Комнена?

Я не люблю церквей, где зодчий
Слышнее Бога говорит,
Где гений в споре с волей Отчей
В ней не затерян, с ней не слит.Где человечий дух тщеславный
Как бы возносится над ней, —
Мне византийский купол плавный
Колючей готики родней.Собор Миланский! Мне чужая
Краса! — Дивлюсь ему и я.—
Он, точно небу угрожая,
Свои вздымает острия.Но оттого ли, что так мирно
Сияет небо, он — как крик?
Под небом, мудростью надмирной,
Он суетливо так велик.Вы, башни! В высоте орлиной
Мятежным духом взнесены,
Как мысли вы, когда единой
Они не объединены! И вот другой собор… Был смуглый
Закат и желтоват и ал,
Когда впервые очерк круглый
Мне куполов твоих предстал.Как упоительно неярко
На плавном небе, плавный, ты
Блеснул мне, благостный Сан-Марко,
Подъемля тонкие кресты! Ложился, как налет загара,
На мрамор твой — закатный свет…
Мне думалось: какою чарой
Одушевлен ты и согрет? Что есть в тебе, что инокиней
Готова я пред Богом пасть?
— Господней воли плавность линий
Святую знаменует власть.Пять куполов твоих — как волны…
Их плавной силой поднята,
Душа моя, как кубок полный,
До края Богом налита.

Ада Чумаченко.

"Русское Богатство", No 4, 1911

ПЕНУЭЛЬ.

                                           Я видѣлъ Бога лицомъ къ лицу,

                                           но сохранилась душа моя.

                                                                         (Книга Бытія).

             Горячій свѣтъ, какъ алое вино,

             Разсвѣтъ разлилъ пылающимъ потокомъ.

             Пусть въ глубинѣ долинъ еще темно,--

             Спятъ тростники надъ синимъ Іавокомъ,

             Цвѣтовъ рѣчныхъ закрыты лепестки,

             Но день уже позолотилъ деревья,

             И покраснѣли сонные пески,

             Храня слѣды забытаго кочевья.

             Всю ночь, всю ночь въ лицо мнѣ вѣтеръ билъ,

             Слѣпилъ глаза, песокъ и пыль вздымая,

             Одежду рвалъ, въ ушахъ звенѣлъ и вылъ,

             Изъ-подъ ноги каменья вырывая.

             Всю ночь,-- земля и неба черный сводъ

             Въ беззвѣздной мглѣ, въ глубокой тьмѣ тонули,

             И стонъ земли, и ревъ вспѣненныхъ водъ,

             И вѣтра свистъ сливались въ жуткомъ гулѣ.

             Всю ночь, всю ночь со мной боролся ты,

             Мой Господинъ, Чье имя сердцу свято.

             Песокъ хранитъ еще твой слѣдъ. Цвѣты

             Еще дрожатъ, твоей стопой измяты.

             Но до утра душа моя была

             Сильна, какъ вихрь. И ты сказалъ: "Іаковъ,

             "Пусти меня. Уже заря взошла,

             "И ночь ползетъ въ сырую мглу овраговъ.

             "Пусти меня... Заря блеститъ въ горахъ,

             "И новый день зажегся надъ землею"...

             И я упалъ въ горячій, пыльный прахъ,

             Не побѣжденъ,-- повергнутый тобою.

             Безсильна плоть. Но духъ не ослабѣлъ,

             А ты ушелъ по золотымъ дорогамъ.

             Благословенъ будь вѣчно Пенуэлъ,

             Я хромоногъ,-- но я боролся съ Богомъ.

Я простая дѣвка на баштанѣ...

                                                                                             Ив. Бунинъ.

             Пѣсня моя -- это дѣвка съ степного баштана,

             Съ южныхъ полей, обступившихъ Азовское море...

             Выросла въ мазаной хатѣ -- на синемъ просторѣ

             У запорожской могилы -- сѣдого кургана.

             Пѣсня моя -- это дѣвка съ степного баштана.

             Днемъ, на припекѣ гудѣли за низкою хатой

             Пчелы надъ бѣлой ромашкой, горячей отъ солнца,

             Острымъ лучемъ загораясь на стеклахъ оконца,

             Полдень слѣпилъ, напоенный шалфеемъ и мятой.

             Спали лиловыя тѣни за низкою хатой.

             Ночью -- туманъ поднимался въ поляхъ серебристыхъ,

             Небо дрожало огнями отъ края до края;

             Вѣтеръ глаза цѣловалъ и звенѣлъ, налетая,

             Свѣтлымъ стариннымъ дукатомъ въ блестящихъ монистахъ.

             Дѣвушка пѣла протяжно въ поляхъ серебристыхъ.

             Долго,-- по цѣлымъ часамъ, за плетнемъ у баштана

             Звѣздамъ она улыбалась сквозь слезы весною,--

             И напоили ей сердце пьянящей тоскою

             Осенью -- темные шляхи межъ клочьевъ бурьяна...

             Пѣсня моя -- это дѣвка съ степного баштана.

Весеннія терцины.

             Опять, опять въ молчаньѣ переулка

             Я слышу зовъ, твой тихій зовъ, весна.

             Шаги звучатъ отчетливо и гулко.

             Въ разливахъ лужъ дрожитъ, змѣясь, луна,

             И надъ землей, сквозящей изъ-подъ снѣга,

             Тамъ, въ вышинѣ, колдуетъ тишина.

             А здѣсь, въ саду, запутавшись съ разбѣга,

             Гудитъ въ вѣтвяхъ, среди сквозныхъ вершинъ,

             Февральскій вечеръ,-- странникъ безъ ночлега.

             Онъ мнѣ съ полей, съ чернѣющихъ равнинъ

             Принесъ земли весеннее дыханье,

             А съ моря шумъ и грохотъ синихъ льдинъ.

             Весна моя! Привѣтствую въ молчаньѣ

             Я твой приходъ! Твоихъ звенящихъ дней

             Мнѣ радостно и сладко ожиданье.

             Твой тихій зовъ поетъ въ душѣ моей,

             И таетъ грусть отъ первой вешней ласки,

             Какъ таяла отъ блещущихъ лучей

             Снѣгурочка изъ старой дѣтской сказки.

Мирра Лохвицкая

Если б счастье мое было вольным орлом

Если б счастье мое было вольным орлом,
Если б гордо он в небе парил голубом, —
Натянула б я лук свой певучей стрелой,
И живой или мертвый, а был бы он мой!

Если б счастье мое было чудным цветком,
Если б рос тот цветок на утесе крутом, —
Я достала б его, не боясь ничего,
Сорвала б и упилась дыханьем его!

Если б счастье мое было редким кольцом
И зарыто в реке под сыпучим песком, —
Я б русалкой за ним опустилась на дно,
На руке у меня заблистало б оно!

Если б счастье мое было в сердце твоем, —
День и ночь я бы жгла его тайным огнем,
Чтобы, мне без раздела навек отдано,
Только мной трепетало и билось оно!

Умей страдать

Когда в тебе клеймят и женщину, и мать —
За миг, один лишь миг, украденный у счастья,
Безмолвствуя, храни покой бесстрастья, —
Умей молчать!

И если радостей короткой будет нить
И твой кумир тебя осудит скоро
На гнёт тоски, и горя, и позора, —
Умей любить!

И если на тебе избрания печать,
Но суждено тебе влачить ярмо рабыни,
Неси свой крест с величием богини, —
Умей страдать!

Заклинание

Ты лети, мой сон, лети,
Тронь шиповник по пути,
Отягчи кудрявый хмель,
Колыхни камыш и ель.
И, стряхнув цветенье трав
В чаши белые купав,
Брызни ласковой волной
На кувшинчик водяной.
Ты умчись в немую высь,
Рога месяца коснись,
Чуть дыша прохладой струй,
Звезды ясные задуй.
И, спустясь к отрадной мгле,
К успокоенной земле,
Тихим вздохом не шурши
В очарованной тиши.
Ты не прячься в зыбь полей,
Будь послушней, будь смелей
И, покинув гроздья ржи,
Очи властные смежи.
И в дурмане сладких грез,
Чище лилий, ярче роз,
Воскреси мой поцелуй,
Обольсти и околдуй!

Перед закатом

Люблю я блеклые цветы
Фиалок поздних и сирени,
Полунамеки, полутени
Повитой дымкой красоты.
Душа тревожная больна
И тихим сумраком объята,
Спокойной прелестью заката,
Грядущим сном упоена.
Что озарит огнем надежд?
Повеет радостью бывалой?
Заставит дрогнуть взмах усталый
Моих полузакрытых вежд?
Ничто. Ничто. Желаний нет.
Безвольно замерли моленья,
Смотрю с улыбкой утомленья
На жизнь, на суету сует.
Сокрыт туманом горный путь.
Стихает грусть, немеют раны.
Блажен, блажен покой нирваны, —
Уснуть… исчезнуть… утонуть…

Есть что-то грустное

Есть что-то грустное и в розовом рассвете,
И в звуках смеха, тонущих вдали.
И кроется печаль в роскошно-знойном лете,
В уборе царственном земли.И в рокот соловья вторгаются рыданья,
Как скорбный стон надорванной струны.
Есть что-то грустное и в радости свиданья,
И в лучших снах обманчивой весны.

Сон весталки

На покатые плечи упала волна
Золотисто каштановых кос…
Тихо зыблется грудь, и играет луна
На лице и на глянце волос.Упоительный сон и горяч, и глубок,
Чуть алеет румянец ланит…
Белых лилий ее позабытый венок
Увядает на мраморе плит.Но какая мечта взволновала ей грудь,
Отчего улыбнулась она?
Или запах цветов не дает ей уснуть,
В светлых грезах покойного сна? Снится ей, — весь зеленым плющом обвитой,
В колеснице на тиграх ручных
Едет Вакх, едет радости бог молодой
Средь вакханок и фавнов своихБеззаботные речи, и пенье, и смех.
Опьяняющий роз аромат –
Ей неведомый мир незнакомых утех,
Наслажденья и счастья сулят.Снится ей: чернокудрый красавец встает,
Пестрой шкурой окутав плечо,
К ней склоняется … смотрит… смеется… и вот –
Он целует ее горячо! Поцелуй этот страстью ей душу прожег,
В упоенье проснулась она…
Но исчез, как в тумане, смеющийся бог,
Бог веселья, любви и вина… Лишь откуда-то к ней доносились во храм
Звуки чуждые флейт и кимвал,
Да в кадильницах Весты потух фимиам…
И священный огонь угасал.

Мариэтта Шагинян

Полнолуние

Кто б ты ни был – заходи, прохожий.
Смутен вечер, сладок запах нарда...
Для тебя давно покрыто ложе
Золотистой шкурой леопарда,

Для тебя давно таят кувшины
Драгоценный сок, желтей топаза,
Что добыт из солнечной долины,
Из садов горячего Шираза.

Розовеют тусклые гранаты,
Ломти дыни ароматно вялы;
Нежный персик, смуглый и усатый,
Притаился в вазе, запоздалый.

Я ремни спустила у сандалий,
Я лениво расстегнула пояс...
Ах, давно глаза читать устали,
Лжет Коран, лукавит Аверроэс!
Поспеши... круглится лик Селены;

Кто б ты ни был – будешь господином.
Жарок рот мой, грудь белее пены,
Пахнут руки чебрецом и тмином.
Днем чебрец на солнце я сушила,
Тмин сбирала, в час поднявшись ранний.
В эту ночь – от Каспия до Нила –
Девы нет меня благоуханней!

Уже снега сползли к оврагу,
На тополях кричат грачи;
И белый день, убавив шагу,
Все тише движется к ночи.

А ночь! Какие шум и шорох
Весь сад, всю степь заволокли,
В каких стенаниях и спорах
Весна родится из земли!

И час от часу всё утешней,
Обряд таинственный творя,
Переживать с природой вешней
Страстные дни календаря, -

Как бы торжественно связуя
Расцвет земных цветов и трав
С концом того, кто жизнь иную
Воздвиг нам, смертью смерть поправ.


Уж ночь. Земля похолодела,
С горы торопятся стада 
И у господнего предела
Моргнула первая звезда.

Там, в голубой исповедальне,
Ночной монах зажег свечу...
За нашу встречу, друг мой дальний,
Слова молитвы я шепчу. 

Блаженный ветер, пролетая,
Колышет кружево дерев...
- Душа, как чаша налитая,
Полна тобою до краев.

Душен вечер. Вздох мистраля
Слаб, и слабы вздохи моря.
В благовонный сад сераля
Сам султан прибудет вскоре.
Словно птичьих крыльев трепет,
Шевелится тень платанов;
Робок ропот, странен лепет
Разговорчивых фонтанов.
И под ропоты фонтана
В сад, луной обвороженный,
Тихо сходят ждать султана
Со ступеней белых жены.
Томный шелк шуршит и прячет
Затаенные желанья.
Ах, кого пророк назначит
Для блаженного закланья?
И, безревностных, безгневных,
Сладко-нежных друг ко другу,
Провожает желтый евнух
Их к державному супругу.

Был человек. Имел жену, детей,
Дом с черепичной кровлей,
Сад, колодец,
Вола, осла и слуг, служивших верно.

Однажды он, идя домой, глядит -
И видит дым на небе,
Слуг, спешащих
Туда, сюда, и отчий дом в огне.

Он узнает, что нерадивый раб
Поджег в саду солому,
Испугался
И, бросив дом, бежал от наказанья.

Вскипев от гнева, поспешил и он
Тушить пожар с другими,
Суетиться,
Таскать добро, кричать, хрипя, в дыму.

Но дом сгорел. Жена свела детей
К испуганным соседям.
Головешки
Еще дымилися на пепелище.

- Построим снова, - молвил человек, -
Верни-ка, друг, кубышку,
Что отдал я
Тебе хранить на наш на черный день!

В кубышке было золото. Сосед
Его давно растратил.
Молвил: - Что ты?
В бреду с беды? Какая там кубышка?

Взревев, как зверь, ударил человек
Неверного соседа.
Тот свалился
И умер. Был виновник взят в тюрьму.

Жена же с бесприютными детьми
От одного к другому
С униженьем
Скиталася, и хлеб их стал им горек.

- Будь я одна, мне было б легче! - Так
Подумала однажды.
Слышал, верно,
Ее злой дух - и смерть взяла детей.

Не снесть бы ей потери, но ума
Она лишилась с горя.
И вприпрыжку
Ушла бродить, играя с кем-то в прятки.

Да со смешком, блудя глазами, рот,
Как дети, оттопырив,
Оступилась
И утонула в тот же день в пруду.

Меж тем судья, все дело разобрав,
В нем не нашел убийства.
Отпустил он,
С советом быть разумней, человека.

Тот вышел и спросил: - Где сын? - Погиб. -
Спросил: - Где дочь? - Погибла. -
О жене он
Тогда спросил, и был ответ: мертва.

Он на чужой порог присел без слез.
Очами напряженно
Высматривал,
Как будто бы читал перед собою.

Да шевелил губами про себя.
А раб, их дом поджегший,
Днем и ночью
Тем временем терзался в злой тоске.

И так несносен сердцу был укор,
Что - в жажде облегченья -
Воротился,
Бил в грудь себя и пал пред человеком.

- Прости, прости! - Тот взор в него упер,
Узнал и, торопливо
Продолжая
Немую речь свою, сказал рабу:

- Не ты, - сказал он, - в этом виноват.
Ну, ты поджег солому,
Правда, правда,
А дети, а жена моя, а злато?

Уж тут не ты. Иди себе, иди,
Коль хочешь, - так прощаю. -
Обратился
К нему очами и простил ему.

Упала тяжесть с совести раба.
Вскричал он: - Друг, спасибо!
Не забуду
Всю жизнь мою, что мне сейчас даруешь!

И встрепенулся бледный человек:
- Ты говоришь спасибо?
Ведь лишен я
Теперь всего, я гол, как перст, я нищ,

Нет у меня на маковку добра,
А ты сказал спасибо?
Неужели
И нищие давать дары умеют?

И встал тогда, и ходит он с тех пор
К болящим и скорбящим.
И находит
Такое слово, чем кому помочь.

И не бесплодны скорбного слова,
А сам он ликом светел...
Божьим детям
Дается, утешая, утешенье.

Дождь. Туман. Кого-то жалко;
Песня в сердце оборвалась.
Вся взъерошенная, галка
Под окном моим прижалась.

Грудью к дереву припала,
Шелестят седые крылья:
«Я пропала, я пропала», -
Злобно каркает в бессилье.

В это мертвое мгновенье
Эта пасмурная нота
Жутко будит в нас смятенье
И предчувствие чего-то.


Вера Инбер