Меланхолия | Флэшмоб о грусти
Автор: Николай ВерескПопался мне сегодня в ленте у Павла Маркова флэшмоб Ирины Фидар, да и думаю... почему бы не попробовать?
Вот слёзы и боль персонажей... Не говоря уже о том, что я этого не переживаю в процессе работы, да и не то, чтобы подобных моментов явных было у меня много в «Падальщик-Король», а вместе и сам протагонист такой, что не понимаешь его истинных мотивов и настроения, но, как автор, открою деталь: в большем проценте этот монстр меланхолик.
Да и диалогов мне не нужно было, чтобы показать этот момент... хотя, а действительно ли это его настоящие чувства?
Пустоши. И ровная поляна, на которой кроме одной тени совсем нет ничего. Одно лишь фортепиано цвета красного агата, в трещинах темнейших рождением разбито. Насколько это вероятно? Немного? Значит, всё-таки, возможно в мире этом, забытом, энтропией брошенном в веках.
Здесь не мир его родной, ведь позабыт; здесь не новый обретённый дом, ведь всё же там бывают то острые, то плоские, но чужие уши тоже. И глаза, пусть взор их света того мира, фиолета — они чужды древней душе и жить мешают одиноко: без масок, без концертов, без театра.
И в них ему быть приходилось, в разных. В залах больших и малых, пред заинтересованной толпой иль пустотой гуляющей по залу. Иль тысячи живых душ, вечных или смертных, пришли, заняв места, партер, амфитеатр, все балконы.
Он помнит многие из инструментов. Всегда ценил душою духовые, флейты, но нынче не подходят для игры. Терпеть не мог он струнные — когтями встреча с ними всегда заканчивалась бедой для орудия восшествия души. И сей рояль для него во клавишах своих — тоже чужое, и струн под крышкой половины нет. Коготь острый на нём оставит след.
Конечно выдернет он из себя длинный локон, клок волос своих из тёмно-серой гривы, чтоб обернуть струной для дерева, что видом наглым обмануло камень. Помнил он, как выглядят они и снаружи, и внутри.
Обнажит он клавиши для больших когтей своих, на колено встанет перед инструментом. Зверья вытянутая лапа во педаль уткнётся, пальцами большими надавив и отпустив. Скрип лёгкий слышен был. Легли с хозяином рядом его крылья, мембранной шелестя неуловимо, чтобы утихнуть. Хвост лёг, словно был совсем без сил.
Палец кистей сделал шаг, чтоб проявить одну из низких нот, звучащих слишком близко, слабо уходящих от него. Следом ещё один. Он вспоминал их, слушал отличающийся в атмосфере звук для понимания мелодии плетения.
Шаг за шагом, пел инструмент в руках его когтистых. Тихо доносилась песнь и плавно протекала по планете, по пустоте из камня, да по скалам острым. Медленные воды у ручья, несущие с собою чью-то душу, то огибающие ложное пространство, то отражаясь от него.
Шаг за шагом, переливались звуки, которым вторили удары мандибул в пасти его. Хотелось отозваться, отдавать и песнь из своей груди? Возможно. Но это лишь разрушит красоту, творимую так непреложно и почти легко. Оно не гениально, не высокодуховно, но красиво и верно резонировало в нутре своём, в котором породилось молотком со струной. И отзывалось то плавно, то строптиво. Или то вместе было; то слилось, лесу подобное наполнилось различным пением, где был и низкий вой, и звонкой трель, и плавное в балансе мастерство.
Высокий звон и низкий, подобно тяжестью прибитый, ему ответ, словно то тень, что явится лишь на свету, а потому почти его не видно: инструмент да исполнитель давно как канули во тьму. Они тут здесь последний свет и звук.
Оно воспоминание о песнях стеклянных соловьёв среди железных древ, в которых наливались алой кровью манящие запретные плоды под шелестом серебряной листвы.
Что было — то вернётся; что есть — покинет звёзды.