"Родник холодный" Постапокалипсис Боевая Фантастика.

Глава 1
Бекас сразу понял, что с Топазом будет полный порядок, что из этого пса выйдет толк. Это показала первая же осень ходовой охоты. Силой заставить охотничью собаку работать по зверю — это труд напрасный, если нет у собаки азарта, сколько её не воспитывай, а Топаз сразу проявил такое желание и учился быстро. Одного короткого «нельзя» было достаточно псу, что бы понять — сегодня по белке мы не работаем, дальше облаивать белок, прячущихся в ветвях деревьев не надо, а надо искать глухаря. Иная дурная собака так загоняет охотника по глухой тайге идущего на лай, таких километров намотает страдалец от белки к белке, что впору само ружье вешать на крюк, а собаку с рук сдать кому-то, а тому новому хозяину собаку в дворе на цепь посадить, чтоб курятник сторожила — вот и всё на что годна такая не рабочая собака.

Поиск и чуйка были у Топаза сильные, вставал на охотничью тропу надежно, след терял редко, работал широко — триста, а то и пятьсот метров от Бекаса. Единственное чего не хватало ему — псу меньше средних размеров, так это выносливости и громкого голоса. Вечерами отлеживался он на стане по долгу, вымотанный до самого своего донышка.

Хороший был пес Топаз.

Бекас, с рассветом отправившийся на поиски не вернувшегося к вечеру на стан пса, нашел его у края небольшого кочкового болотца и сразу понял по следам, как всё произошло.

Трое волков: один матерый, крупный, два других помоложе, загнали Топаза в болото и там задавили. От пса осталась одна голова и обгрызенный позвоночник, остальное растащили волки по тайге.

Бекас сначала отвел глаза в сторону от этой картины, но после подумал, что сейчас, когда Топаз вот такой, не стоит отворачиваться от него. Бекас снял с себя куртку. Сначала хотел завернуть останки в неё, но холодный воздух ранней весны сразу прохватил его вдоль вспотевшей спины. Тогда он снял с себя флиску, надел обратно куртку и завернул Топаза уже во флиску. Принял винтовку в положение на плечо, что бы были свободны руки, прижал к себе флиску с завернутым в неё всем тем, что осталось от охотничьей собаки и отправился к своему прошлому стану. Земля там была сухой на пригорке и мягкой. Можно было вырыть настолько глубокую яму, что бы лесное зверье не учуяло и не потревожило больше останки Топаза.

Еще на ходу, возвращаясь, Бекас принял решение, что так просто этого не отпустит и волкам этим в тайге больше не жить.

***

Обычным, нерушимым порядком проплывала в космосе планета Земля, свершая предначертанное ей обращение: ночи сменялись днями, приливы отливами, горькое время отчаяния сменялось временами надежд, вслед каждой зиме приходила своя весна. И наступила в Москве она — долгожданная поздняя. Весь март — то ясно на небе, то снег, а порой и метель. Подтаявшие почерневшие от солнца сугробы в который раз по новой заметало мягким, пушистым белым саваном. Не сдавалась зима до самого начала апреля. Наконец, не выдержала напора времени перемен, затрещала льдами по берегам реки, носящей одно название с больши́м городом; нагромоздила торосы у кромки воды, да не удержала их; и понесла, понесла, понесла, отправила тающие льдины вниз по течению через город, где река не замерзала и в двадцатиградусные морозы, а только схватывалась тонким ледяным стеклом изредка и ненадолго.

 Большой город всё тот же, всё у него на прежнем месте, как и было зимой. Тот же, да и не тот: стал он шумным, стал суетливым. Всё чаше можно встретить на его улицах улыбку прохожего, идущего навстречу. Светлее стали лица, случайные взгляды прохожих теплее. Ещё совсем недавно из-под поднятых воротников были так холодны они. И казалось, что можно запросто спросить у любого тебе неизвестного так вот запросто: «Ну, как дела?». Что совершенно невозможно было представить себе зимой. А он, этот тебе неизвестный прохожий, улыбнётся и скажет в ответ что-то доброе.

На площади памятник. Бронзовый конь боевой бьёт копытом. Ни тени улыбки на княжеском лике. Серьёзен он и суров. Крепко сидит на коне он в седле. Щит на плече, меч у пояса. Правую длань простирает он перед собой, говоря: «Здесь быть граду великому!» Надпись на постаменте гласит: «Основателю».

У подножия памятника маленькая сухая старушка, сама похожая на птичку, кормила голубей, кидала им хлопья овсянки на мокрый апрельский асфальт. Голуби навели суету, сновали наперегонки в разные стороны от одной упавшей крошки к другой, жадно склёвывали, а если рядом проходит кто-то близко, встревоженные, на мгновение поднимались они невысоко в воздух и возвращались к ногам старушки.

«Эхе-хех!» — недовольно вздохнула старушка и проводила недобрым взглядом молодую женщину, которая прошлась прямо через стайку голубей, не замечая как будто ничего перед собой. Это заставило птиц вспорхнуть — всех до единой и подняться высоко-высоко над асфальтом, под самую руку бронзового князя.

Старший лейтенант Валентина Дроздова шла в Столешников переулок на конспиративную встречу с завербованным осведомителем Зинаидой Востриковой по прозвищу «Зингер». Это прозвище гражданка Вострикова получила за свои многочисленные беспорядочные половые связи, как производную от расхожей присказки — «трахаться, как швейная машинка».

Вострикова-Зингер была содержательницей наркоманского притона, мелкой сошкой, и заниматься такими персонажами никак не входило в зону ответственности Комитета Государственной Безопасности. Не шла бы сейчас старший лейтенант Дроздова на конспиративную встречу со своим информатором, если бы совсем недавно — в канун Нового Года, во время очередной и, можно сказать, регулярной облавы на квартиру Зинки-Зингер, проведённой силами местного отделения милиции во главе с участковым, не открылись бы особые обстоятельства.

Обыск в притоне, или как говорят — на хазе, или в малине, обнаружил не только дурь, галлюциногенные грибы, отвар из них, шприцы и всё вот это, но и четыре пистолета ТТ, Тульский Токарев, образца 1933 года — всё в заводской смазке. Но и такое было бы для Зинки лишь пол беды. Главное, что обнаружили милиционеры — это была ртуть, в количестве ста пятидесяти грамм. А вот ртуть — это уже другое. Незаконный оборот метала Q-60/60/200 — это уже совсем другое, нежели полдюжины обдолбанных торчков с текущей слюной изо рта, найденных по месту постоянной прописки гражданки. Это уже даже не четыре пистолета в заводской смазке, да пусть их будет и восемь или даже двенадцать. Вострикову-Зингер сразу передали по инстанции «куда следует». 

Знала бы Зинка-Зингер, что во внутренней тюрьме здания на Лубянке — бывшего страхового общества «Россия» ей досталась камера, в которой в своё время сидел видный деятель периода слома эпох Борис Савинков, то преисполнилась бы торжественного самосознания. Но Зингер не знала, кто такой Савинков, и ей быстро стало бы всё равно, кто это такой, если бы даже и знала.

Следователь дело впопыхах не шил, не кроил из блохи голенища, троечку под гору не гнал, что бы заработать себе по-быстрому трудовую «палку» в отчетность. Напротив никуда он не торопился. Опытный следователь по особо важным делам, иначе говоря — «важняк», знал, что всё в мире течет и всё меняется. За первые две недели вызвал на допрос только дважды Зинку. Терпеливо выслушивал про то, что Зинка знать не знает, кто мог бы такое оставить в её квартире. Записывал всё аккуратно, в конце просил подписать протокол. Зинка подписывала. А на третьей неделе она не подписывала уже ничего. Материла «мусора» последними словами, смеялась ему в лицо, закатывала истерики, а один раз даже ударилась головой об стол следователя, обещая «вскрыться» в камере. 

Надо сказать, что такие Зинкины представления с искрой и фейверком, производили на «важняка» впечатление не значительное — не такого он и насмотрелся и наслушался, в этом вот кабинете, за годы своей службы на страже безопасности Родины. Он только смотрел в глаза Зинке долго и пристально, прекращая допрос, да и кнопочку после жал, вызывая конвой. Убирал в папочку неподписанные протоколы да и отправлял арестованную обратно в камеру.

Зинка, на пятой неделе пребывания в Лефортово, уже качаемая тюремными сквозняками на все четыре стороны, не то чтобы сидеть перед следователем на привинченном к полу табурете, но и лежать, не шевелясь на шконке, не могла без мучений. Стало Зинку ломать и кумарить на отходняках лютых не шуточно, жёстко, совсем не по-детски. Вот тогда-то вежливый следователь и положил перед ней на стол одноразовый шприц с морфием — всего-то полкубика — воробышку раскумариться, да и только. Зинка-Зингер запела про всё, что хотел узнать вежливый следователь. И — о чудо! Её выпустили на волю под сотрудничество.

Сегодня старший лейтенант Дроздова шла на конспиративную встречу со свежезавербованным осведомителем. Встреча была назначена в пивном баре «Ладья», на углу Столешникова и Большой Дмитровки.

В народе это место называлось «Яма», по двум причинам: бар на самом деле находился в подвальном помещении; второй причиной была та, что бар ещё с незапамятных времён, по какому-то мистическому распоряжению Народного Комиссариата Пищевой Промышленности, за подписью товарища Микояна, если таковое и было — не выполнял общего для всех правила — не торговать алкогольными напитками до одиннадцати часов утра. Бар открывался на час раньше всех.

Сюда к десяти утра стекалась полубогемная публика столицы, страдающая хроническим алкоголизмом. Такая публика, которой, в силу высокого о себе самомнения, было не по статусу отовариться чекушкой водяры у какой-нибудь тёти Клавы из соседнего подъезда, торгующей водкой двадцать четыре часа и навынос и в разлив по стакану. Да и водка с утра — для них это слишком — приличные же люди. Полубогемная публика столицы, склонная к рефлексии прозвала это место «Яма», иронизируя над степенью своего же глубокого морального и физического падения.

У них было ещё одно основание бывать здесь по утрам. Щемящее иррациональное чувство вины за свою никчёмную жизнь, приходящее вместе с похмельем, не так сильно их мучило в среде себе подобных. Как писал поэт: «Я такой же, как ты пропащий...» А такому же, как и ты пропащему никогда не стыдно смотреть в глаза.

Это касалось времён до катастрофы, обрушившейся на планету Земля. Кому сейчас из контролирующих органов было дело до того когда откроется пивнушка? Три четвери, из тех органов сами канули в небытие. Но городские алкоголики никуда не делись, и вместе с ними осталась старая традиция. Опохмелится в «Яме»! Это ли не столичный шик? Никому нельзя до одиннадцати, а тебе можно и получается — ты избранный!

Поправив своё утреннее здоровье, публика рассасывалась в разные направления большого города, и уже к часу дня бар значительно пустел, ожидал новой волны посетителей к вечеру. На «мёртвое» в баре время и была назначена встреча с агентом-информатором. Комиссариат Пищевой Промышленности со всеми своими более поздними ипостасями уже исчез. Комитет Государственной Безопасности остался. Валентина пришла без четверти час.
Глава 1