Кулинарные рецепты в хорроре

Стук раздавался – осторожный, навязчивый, - тукали в дверь, в потолок, постукивали в окно, в двойные широкие рамы. Он не видел, но знал: в дом что-то хочет войти. Когда послышалось царапанье по стеклу, он проснулся.

Стук доносился с кухни. Сон сползал, как душное покрывало, наброшенное на лицо, но тоска, такая ощутимо саднящая – тоска осталась. Он словно не доделал что-то очень важное: то ли не вспомнил, то ли не сумел позабыть, - и это мешало увидеть того, кто рвался в дом, а потому ночная тоска осталась.

Провел по лицу, с отвращением отдернул руку: забыл, что в последнее время отращивал бороду. Надо сбрить, подумал он и ввинтил ноги в тапки. На кухне жена с хрустом рубила череп, позеленевший от плесени, он отшатнулся и только мгновение спустя сообразил, что она придерживает рукой кочан капусты. Рядом грудкой вверх лежала бледная сырая курица, из ее отверстой клоаки сочилась слизь. Он вновь почувствовал тошноту, дай хоть поесть, буркнул на просьбу жены разрезать курицу.

Эта сосущая вялая тревога не отпускала его уже с неделю, Аладьев чувствовал ее, как ощущают ноющий зуб. Ему не сиделось и не спалось, дом, с таким трудом и любовью строенный, не радовал. Винтовая лестница вела вверх, дочка прыгала по ступенькам, повисая на перилах всем тельцем, шлепки ее босых ножек напомнили ему недавний сон, и он снова сморщился.

- Катерина, ты хоть носки на нее надень, - проворчал Аладьев.

- Руки грязные, надень сам. Да порежь, наконец, курицу!

Ножи торчали рукоятками вверх; этот набор в деревянной подставке они выбирали вдвоем, когда еще строили дом – пусть не в самом фешенебельном районе, в закутке между городом и небольшим лесом, где когда-то была деревня Алексеевка. Главное - дом был свой, собственный, как хотели еще с тех времен, когда въехали в свою первую квартиру. Потом расширились, взяли трехкомнатную, а когда родилась Леночка, отважились на частный дом.

- Мама не просит долг отдать, но понемногу надо бы, - сказала Катя, наблюдая, как он терзает курицу. – На две половины, - сказала она, и он поделил останки курицы пополам, в два пакета. От рук несло мясом и той же слизью, и он подумал, что странно стал чувствителен к запахам.

- Ну… потихоньку будем, - ответил он жене, и снова с тоской подумал, что курица пахнет мертвечиной, а от жены тянет луком, и потная кожа неприятно лоснится – как сталь разделочного ножа, широкого, с выгнутой ручкой и клинком drop point.

Он вывел машину, проверил колеса: в последнее время шины стали спускать.

- А меня возьмешь? – спросила Ленка, уминая сиденье уже нечистыми шортами.

- Где ты валялась? - Аладьев вытащил девочку из машины, отряхнул сиденье: опилки, еловая хвоя, свернутые в трубку листья, иссохшие с прошлой осени. - Кать, переодень Ленку, она вся в земле!

- Приверзли мне что-нибу-удь, - девочка плюхнулась рядом, на прожаренные доски террасы, прогретой солнцем, августом, последним летним теплом. Хрупнув сухим листом, приставшим к ее шортикам, она яростно растерла его в пыль между пальцами; Аладьев вздрогнул от звука.

- Приверзли мне цвитощек а-аленький..

- Чего-чего? – изумился Аладьев и, наконец, улыбнулся – в первый раз за утро. Довольная, Ленка подпрыгнула, захлопала в ладошки:

- Приверзли!

- Это я ей сказку вчера читала! – выглянула Катя, вытирая о фартук руки, запачканные курицей.

- Приверзли! – повторила девочка, взглянула на отца искоса, и он запнулся: в глазах ее была недетская хитринка и словно проглянула чернота; он поморгал – все исчезло. Она щипала шортики, снимала иглы, затем, расставив руки, погнала серобрюхую ворону, та взлетела на самый верх крыши, закачалась на тощих цевках, четырьмя пальцами зацепившись за планку конька, заворочала круглым недобрым глазом. Когда машина зашуршала по гравию, он снова сморщился, вспомнив сон, и только выехав на шоссе, успокоился.

Привез ли Аладьев цветочек аленький, можно узнать здесь author.today/reader/400715/3726833