Будет новый роман

Субботы у педагога - такие же трудовыебудни, как и любой другой день ) Шестидневка, гори она в аду... :-( 

Но вот на неделе удалось начать новое произведение... И чувствую сама уже - это будет бомба! Поэтому очень хочется поделиться - хотя бы вот так, на скорую руку.

Во-первых, о самом романе. 

Идея - не моя, а моего супруга. Он, честно скажу, человек очень шикарного ума. Я просто в восторге от его способностей аналитики ) Что сказать - тут и добротное базовое образование, и работа в науке, и ЧГК, ииии... в общем, я не знаю почему, но он по-настоящему умеет круто взглянуть на любую задачу под другим углом, а любую проблему рассматривать системно! Я так не умею, в общем. Поэтому и восхищаюсь ) 

Вот ему и пришла в голову эта великолепная идея. Точнее - неожиданный взгляд на ВСЕМ ИЗВЕСТНОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ. :-) Какое - пока не выдам ) Сами потом поймёте ) 

А я - загорелась идей это написать-таки )
И вот теперь я пишу роман "Золотое сердце" и это будет НЕДЕТСКАЯ ВЕРСИЯ известной истории) 

Что это будет? 

По жанру - Тёмное фентези, мистика.

По наполнению - драма. 

По тематике - вопросы Жизни и Смерти

И для меня в этих жанрах данное произведение - дебют ) Поэтому пока поостерегусь делать выкладку в процессе написания, но показать кусочки уже могу ) 

  Итак, 

Прям первые абзацы романа:

Город ещё спал, укутанный предрассветным туманом, когда по каменистой дороге потянулась вереница фургонов. Их колеса глухо стучали по камням, будто отбивали такт похоронного марша. Впереди, запряжённая парой усталых вороных, катилась чёрная карета с зашторенными окнами и ещё не погашенным с ночи фонарём. На козлах, утомлённо сгорбившись, сидел возничий, сонно моргающий на поднимающийся перед ним город. После долгого скорого пути, в котором даже ночь не становилась преградой, он казался почти ошеломлённым видом Монтебелло — этого странного города, что раскинулся на холмах, будто драгоценная брошь на груди спящей великанши.

Каменные стены, выросшие из земли словно сами собой, ограждали его от разливов рек, но не могли скрыть главного сокровища — замка сеньора Морозини. Тот возвышался на крутом холме, и даже сейчас, в предрассветных сумерках, было видно: он дышит мощью. Черепица на башнях блестела, будто чешуя дракона, яркие шёлковые флаги висели на флагштоках, а узкие, как бойницы, окна хранили за своими витражами тайны, достойные королей. Да, это был город возможностей — купцы, ремесленники, наёмники и прочий сброд стекались сюда, зная: сеньор Альдо Морозини скоро получит корону благодаря своим связям с иезуитами, либо возьмёт её силой. Удача шла за ним по пятам с тех самых пор, как двадцать лет назад он вернулся из крестового похода на Храм Анимариев, и казалось, сама судьба благословила его возвышение. 

Внутри чёрной кареты, тяжело и неторопливо катящейся к городу, сидел крупный мужчина в том возрасте, когда седина уже красит бороду и голову, но тело уже цепляется скрюченными пальцами за желание ощущать себя крепким и здоровым. Смуглое лицо его сильно отличалось от лиц обычных жителей этих земель – слишком тёмное, слишком обветренное, слишком суровое. С такими лицами – тяжёлыми, будто огрузневшими от взглядов, заполненных болью и сталью, - можно было видеть в этих краях только возвращенцев с юга, с тех мест, где всё ещё не заканчивались войны, где сталь и огонь творили бесчинства во имя христианской веры. Но даже на тех, кто пришёл из крестового похода, вернувшись то ли по делу, то ли по ранению, человек был непохож – те редко носили такие длинные густые бороды, и никогда не надевали на пальцы столько перстней…  

Пальцы смуглого мужчины нервно перебирали складки плаща — привычный жест, оставшийся с тех давних времен, когда он еще носил мантию анимария.  Эта одежда, когда-то лежащая на теле привычным знаком гордости магистра великого ордена, теперь заменялась грубым плащом путешественника – так было практичнее, так было проще и понятнее И чтобы уж и вовсе не возникало вопросов у всяких встречных, желающих понять, что за странный человек перед ним, на камзоле всегда висел на тяжёлой цепочке круглый жестяной знак с хорошо читаемой печатью Гильдии Гистрионов. А для совсем уж любопытных в кармане, в кожаном футляре, хранилась бумага, где яснее ясного говорилось, что Кара-Басай Вараввас – бывший анимар, владелец разъездного Кукольного Театра, с Божьей помощью проверенный Доминиканским Орденом Проповедников и получивший благословление Папы Римского на представления во славу Божию.

Кара-Басая приоткрыл занавеску. За стеклом проплывали силуэты пригородных домиков. Бедняцкий район, где селились люди, полагающие, что достаточно расположить дом у большого города и в военную пору успеть спрятаться за крепкими стенами и спинами его солдат, чтобы пережить тяжкое время немирья. Наивные! Кара-Басай хорошо помнил, что сделали воины Креста, пришедшие к твердыне Анимаров двадцать лет назад, с таким же нищенским поселением, когда-то тысячей убогих крыш прильнувшим к стенам их крепости! Он видел тела лежащие на разрушенных сгоревших улицах, обглоданные огнём и человеческой жадностью. Взрослых, детей. Мужчин, женщин. И белый пепел, лежащий на обугленных головнях конечностей…

И для тех, кто любит поострее - вырезки из текста далее:

 Маргарита проснулась.

Она не зевнула, не потянулась — просто закрыла и тут же открыла глаза. Стремительно, механически ровно. И, скупо поведя пустыми зрачками по миру, повернулась к окну, недвижимо разглядывая бегущие за ним силуэты домов и прохожих. 

Ее лицо было прекрасным и мертвым. Ни единой морщины, ни неловкой тени, ни румянца, ни скупой мимики. 

— Ты снова не спал, — сказала она без интонации.

Он не ответил.

Она повернулась к нему. В ее взгляде не было ни ненависти, ни страха — лишь усталость.

— Что это за город?

Её голос оставался механически-ровен, но прекрасен, как бывает музыка арфы – глубокий, бархатный. Для него он создавал в этой роскошной глиняной груди широкую полость, заполняя лепестками роз и трелями соловьёв. Стремился, чтобы он стал, как прежде, таким же живым, будто льющаяся на струны вода. Но с каждым годом слышать эту музыку, зная за ней только отчаяние и пустоту усталости, становилось всё труднее. 

Кара-Басай улыбнулся: 

- Монтебелло. Прекрасный город на прекрасной горе. Тебе он понравится… Здесь красиво и богато. И, говорят, в замке почти нет сырости… 

Маргарита снова посмотрела в окно. Ресницы упали и тут же поднялись. Нет, у неё не было необходимости моргать. Но действие было привычным и простым, оно создавало иллюзию живости, без которой один вид на эту замершую в неподвижности красоту мог приводить в оцепенение ужаса окружающих людей. Поэтому она применяла его. 

— Я ненавижу этот город.

Он знал, что она лжет.

Она ненавидела его.

Двое крепких работников по молчаливому кивку вдовца прихватили домовину и поволокли на улицу, грузить на телегу под присмотром строгой дамы. А мужчина остался расплатиться. Вытащил мешочек, стал медленно, будто пальцы не слушаются его, выуживать по монете, выкладывая на посечённую тысячами срывов инструмента столешницу. И, внезапно остановившись, почти шепотом спросил:

 —  Скажи мне, плотник… ты строишь дома для смерти. Но нужны ли они смерти? 

Иосиф отвёл глаза. На городском кладбище уже восемь лет лежала в земле его любовь, его жена, его смысл жизни. Мария. Безгрешная душа, светлый огонь, растопленный в воске вечности. Она покоилась под холмиком, каждую весну оживающим синими глазками винки-могильницы, будто сама смерть, сжалившись, вышивала по краю её опрятной могилы бледно-голубые кружева.

Для Иосифа эти цветы были не просто памятью. Они были последним даром Марии миру - упрямые, как её характер, нежные, как её смех. Когда-то она сама посадила их на могиле бездетного старика-сапожника, сказав: «Пусть живое радует тех, кто приходит сюда плакать, пусть высыхают слёзы, ведь жизнь - вечна».

Теперь же их синева казалась ему обманом. Как будто земля, поглотившая Марию, притворялась нежной, прикрывая чёрную пасть этими цветами-пленниками. Он знал - недолго гроб скрывал от их жадной жизни её тело. Они давно уже проросли сквозь сгнившие доски, цеплялись корнями за её кости, пили соки её разложения — и называли это весной. А ведь он тогда так старался! Это был первый гроб, созданный его руками – руками, до того дня привычными лишь к тонкому орнаменту и резьбе для украшений зданий. С тех пор гробы стали его товаром и его судьбой. Но тот, первый, забыть было невозможно, словно он вечной занозой сидел в душе. 

Вопрос всё висел в воздухе, как стружка на лезвии рубанка.

— Дома смерти – не для умерших, - медленно ответил Иосиф, - Они для живых. Не смерть нуждается в одеждах. Жизнь нуждается в том, чтобы не видеть наготы своего обречения… 

Мужчина судорожно вздохнул, стискивая кулаки. Жилы вздулись на его руках от напряжения. 

— Скажи мне, плотник… Ты веришь, что душа вечна и всех нас ждёт вечное празднование в райском саду на небесах?

— Я верю, что ей больше не больно, - осторожно ответил Иосиф, отводя взгляд к стене. Там висело большое составное распятье – по-детски ещё неловко вырезанное из плоти кипариса человеческое тело, распластанное на зло сочащимся соком недосохшей сосны кресте.  

— Да, - облизал сухие губы мужчина и горько усмехнулся – Больно нам. 

И, внезапно решившись, он просто бросил мешочек с монетами на стол, резко развернулся и ушёл.

 Сеньор Морозини нахмурено откинулся на спинку кресла и, поигрывая ножом, будто руке нечем заняться, задумчиво сообщил:

— Насколько мне известно, вы единственный анимарий, которому Церковь наша не воспрещает показывать постановки, созданные с использованием проклятых сил. Почему? 

Кара-Басай пожал плечами: 

— По той же причине, почему нельзя запретить использовать речные потоки и ветер для мельниц, а песок для учёта времени! Потому что силы, которые я занимаю у мира для постановок – не относятся к Падшему, а созданы Творцом задолго до войны ангелов.  

Морозини нахмурился и непроизвольно стиснул рукоять ножа. Будто в его нутре сидел кукловод, способный управлять только одной ролью марионетки – гневом.  

И Кара-Басай осознал, что время философии закончилось и сеньор внутренне уже настраивается заговорить в открытую. Ведь не зря же эта встреча происходит в такой странной обстановке – без пригляда десятка слуг и пары верных телохранителей. Так, в тишине больших залов, властьдержащие предпочитают шептаться только о том, что не предназначено для посторонних ушей…

— Прошу прощения, ваша светлость, - сокрушённо склонился Кара-Басай, молитвенно складывая руки у окладистой бороды: - Ваш вопрос мне не был понятен сразу… Я единственный, кто получил статус магистра кукольных наук в высшем учебном заведении Болоньи и разрешение на представления от самого его святейшества Папы за доказательство богоугодности использования ваги для марионеток в форме креста, а не в форме кольца или звезды, как было ранее. С появлением крестовины наши марионетки стали… - он тонко усмехнулся, опуская взгляд, – благонадёжнее… 

Иосиф кивнул, сдерживаясь, но по морщинам глаз побежала влага:

— Мой сын умрёт? – спросил он прямо. 

Карлос покачал головой и механически положил руку на свой автоматон. Словно сам себя почувствовал одной из фигурок, вложенных в Золотой Сад своей музыкальной шкатулки. 

— Душа вечна, - вздохнул он. – Мы не умираем, мы уходим. И возвращаемся к жизни, как игла, прошивающая полотно судьбы… Но возвращаемся уже в другом месте и с другой целью. Потому так больно расставаться живым с умирающими, а умирающим с живыми. Но все мы – и умирающие, и остающиеся жить - прощаемся не с мёртвым. Мы прощаемся со временем, которое никогда не вернётся. Лишь от этого нам больно…

 Аличе Вольпе стояла посреди комнаты, небрежно опираясь на стол. Ее плотная тёмно-зелёная котта запылилась и пошла чёрными разводами по подолу, шнуровка фривольно разошлась над грудью, демонстрируя бледно-розовый край сорочки, тёмно-медные волосы обтрепались и роскошные пряди, уже запятнанные ранней нервной сединой, вылезали из-под шапочки-каля, но в глазах у наёмницы оставался всё тот же холодный блеск стали и золотой отсвет монет. И кардинал хорошо знал, Аличе Вольпе не отступает, не проигрывает и не предает. Она просто переключается на более выгодную сделку. Потому требовалось держать всегда для рыжей бестии хорошую подачку. 

— Ваше преосвященство, - она отодвинулась от стола и медленно совершила глубочайший реверанс, словно бравируя не столько показательной преданностью, сколь возможностями зрелого тела. Пожалуй, если бы возникло желание, то можно было легко рассмотреть влажную ложбинку меж грудей – такую притягательную, такую сочную, словно умоляющую припасть к мужскому рту и утолить его жажду. Но желания не возникало. Тарталья хорошо знал, что эта женщина могла свести с ума многих мужей, и знал, чем это заканчивается – сам раньше неоднократно ставил силки на сильных мира сего, используя Аличе как сыр в мышеловке. И хотя сейчас она уже стала бесполезна в роли соблазнительницы, - хватало других, более юных, более смачных, более притягательных, - но всё ещё старая лиса оставалась хороша. И пройдёт не меньше десяти, а то и пятнадцати лет, прежде чем он упрячет её в какой-нибудь дальний монастырь, где очередная повесившаяся старая дева никого не удивит, или же она сама найдёт свой конец в выгребной яме, выполняя на очередном задании грязную работу.

Аличе поднялась, смиренно сложив на животе руки и опустив глаза, будто прилежная послушница. И лишь бегающий острый взгляд выдавал её. Или кардинал просто знал ей слишком хорошо, чтобы поверить?

И на этом, пожалуй, остановлюсь пока ) 

Ну как? Стоит оно топотанья кошачьих лап? :-)