Философия баньки и стригальной машинки

Баня — песнь льда и пламени, Севера и Юга. Радость простая и особая, не терпящая суеты.Неизменная — и текучая. Появившаяся на свет из-за дефицит чистой проточной воды — но сумевшая обратить его в незабываемый ритуал и праздник. 

Двоюродная баба Валя (1911-2000) признавала преимущество отдельных квартир с удобствами, когда (почти) всегда (ну, кроме месяца летней профилактики) можно помыться по желанию (ср. стихи Маяковского — и раннюю, старорежимную «Улицу», и поздний «Рассказ литейщика») — но всё равно как-то подозрительно к ним относилась. 

Типа, не совсем по-людски. Вот унитазы под одной крышей с иконами и обеденным столом... А в ду́ше можно мыться только наскоро, как она говорила. Настоящее мытье, любила говорить она — это в бане, пропотев до самых костей и потрошков. 

Чтобы было как и с кем повеселиться — например, пригласив друзей с семьями хоть в чёрную полупокинутую деревню-урочище на стыке двух губерний, трёх уездов. Или уединиться с женой по весне в большую воду так, что даже на танке в заветное место не проедешь.

Баньки в деревне, как чёрные коровы — словно на водопой пришли. Умели в старину страховаться от пожаров! Высятся на косогоре над рекой — в отдалении от жилья, так что до бань от жилья добираться и обратно — идти почти торжественно, как на праздник. Косогор слоёный, известняк нежно-розовый: с реки летом вид -- как стопка блинов на блюде. За косогором, среди морошковых болот — соляные копи, известные ещё со времён спора Новгорода с Москвой за эти земли. Оттого и деревня называется Усолье. 

А на соседнем косогоре — и само село: дома с передками, или, как одна коллега говорит, с мизантропами, где девки на выданье сидели да на мир глядели: связь с миром настолько  плохая, так что чтобы в интернет выйти -- надо в этот самый мезонин-передок залезать. И церковь Георгиевская, престольный праздник в аккурат ко Дню Победы. Только вот пуста она, от купола только остов — и лишь евангелисты на своде ещё хорошо видны: животные невиданной красы.

Бани в далёкой деревне обычно ещё чёрные, без трубы, печка-каменка — как термостат. Не надсадишь пупа, не пропотеешь — не будет бани. А пока банька курится, из окошка у самой земли, да из низенькой, в полроста высокому мужчине, двери — первобытный дым идёт — солнышко уже высо́ко поднимется — тут уж скидывай ватник, и в свитере полощи постирушки в ледяной воде с мостков, кто как горазд. И ждать, пока протомится и выйдет угар.

И вдыхать запах берёзового дёгтя на чёрных брёвнах, выметая сажу, застилая полки льняными скатёрками и простынями. А когда приземистая лазня (не поклонишься — не только не зайдёшь, но и волос не вымоешь) готова, сказать: «Мать (мы вместе уже так давно, и мамы так давно уже нет, что жену называешь «мать»), распусти-ка мне пояс, а я тебе волосы распущу —на волю, да в жар. Дадим-ка вольку пупку и потрошкам! Мы здесь одни — этой безумной весной». 

«Рано ещё волосы распускать, до купанья в речке», — отвечает жена, наставив на меня два упрямых рожка — скрученные тугие бабьи косицы, как у довоенной гипсовой статуи с веслом. Ох, как влюблён я в эти рожки! Усольчанки — девки манки, как поётся в северной частушке — и я сразу вспоминаю эти косицы навскидку, на тугой-тугой, круглой-круглой голове. И положить на серебряное блюдо кольца, кресты с цепочкой и серёжки -- подаренные тёщей в шестнадцать лет. И надеть банные кресты — липовые, на шелковых гайтанах, до пупков (а пупки-то смеются от воли и от зною!).

За постирушками — постригушки, как мусульмане, начинать банное действо со стрижки машинкой на пиру наготы. Из волос по всему телу оставить друг другу только гендерные (то есть отражающие пол в культуре) признаки: усы и бороду мужу и длинную гриву жене (мужу разрешено, и даже предписано, видеть и осязать плоть и волосы жены). Сотворить как бы обуздание и окультуривание дикой природы в браке, благословенном Всевышним -- и человеческим обиходом. А машинка старая — трофейный немецкий «Золинген», который привёз с фронта бабе Вале дед. А больше ничего не привёз, кроме медали «За победу над Германией» и раненого навылет лёгкого, так что быстро подхватил чахотку, и умер в аккурат к первому мирному Новому году, 31.12.1945. В ту пору антибиотики были не про его честь, а зловонный собачий жир не помогал – только зря животинку подстрелили!Так что осталась от него на память из вещей только эта машинка. Потом служила бабке верой и правдой, когда рядом с сельской школой заведовала она парикмахерской — в послевоенные времена, когда мальчишек-дошкольников  и школьников класса до седьмого всех брили под машинку. В крайнем случае оставляли клок-чубчик, жалко торчащий надо лбом. Но баба Валя говорила, что это уж не пришей кобыле хвост, и наголо́ -- так кругом наголо́. 

Даже в годы брежневской Олимпиады, когда обычай обривания детей ушёл по бо́льшей части в прошлое — бабка, как динозавр, продолжала стричь меня, мальца, всё под ту же машинку на лето в деревне, говоря, что вычищать волков из волос гребнем ей недосуг. А волки в деревне, где банька только раз в неделю, обязательно будут. Не знаю, не видел ни разу — может быть, из-за бабкиной профилактики.

Но стричься в деревне привык с детства — и знакомые, особенно женского полу, говорят, что мне так идёт. Хотя до сих пор не облысел — только поседел. «Ну и правильно, под ноль надо, так аккуратнее стрыцца», — смеётся обычно кума-парикмахерша из Конотопа, «Классно стригёшься!» — весело вторит кума-медсестра из Кологрива. От одного этого «стрыцца» и «стригём» — столько озорного задору!  И психотерапевт-консультант, мужчина, сознался, что сам с собою носит стригальную машинку, не ходя к парикмахерам.

И обмахнуть вениками сбритую шерсть из-под мышек да из-под паху, с едким по́том друг с друга. Брак честен и ложе нескверно! И снова пропотеть и надорвать пупки, хлеща и хлыща, потчуя берёзовой кашей — среди берёзового жара и берёзовой сажи. Упревать в собственном соку, как глухарь, гусь или индюк в золе. Чтобы первый пот был мускусный и прелый — а как упарились берёзой, и дёгтем, и лозой — чистый, как слеза ребёнка.

И чумазыми и в листьях — сущие лешаки — в омут под ракитами и вётлами, и сверкать пупками и пятками, и визжать, и охать! Лучшее купанье после бани — в студёной воде, по холоду, когда комар не докучает. Кое в каких лесных речках только по холоду и можно купаться: иначе комар замучит, и даже банный дым его не отгонит! А в проруби, после бани -- благодать! Даже посреди зимы, на Никольщину, когда северное солнце поднимается над пригорком только на воробьиный скок, а долгой ночью Большая Медведица как топор-секира вращается, и Орион подпоясанный грозит не то мечом, не то кулаком — сто́ит только подольше протомить тучные телеса жаром и паром — чтобы сигануть в прорубь! После торфяной речки ты станешь бурым, как водяной. Но недаром торфяные болота называются «чисть» — торф это не грязь и не скверна. После речки — распускаю, смеясь, жене тугие рожки-косицы -- и смывать духмяную торфянку набело из сосновых шаек. И, только окатившись горячей водой в бане по второму заходу, ты чист, как человек. А лучшее парение — это мужу с женой вместе: тогда действительно водой не разольёшь. Весь банный ритуал — это на целый день, от растопки до отдыха на полатях. А кое-где «перепекались» даже внутри печки: много раз слышал, но видел только в кино. 

«Баня черна, да отмоет добела. То мытье — из копоти, сажи и щёлока, с кошлатым веником, с торфяной водицей.И в третий раз повеселиться от пупка до милых потрошков—на полатях у печи. В пупке-то, как учили исихасты — душа таится! 

И чтобы большая вода ограждала нас от безумия века сего. Нагие, одни на весь мир —словно Адам и Ева в раю: не запятнавшие славы и чести царских брачных венцов.  Люди призваны быть царями; более того — в Писании нам обещано стать богами! И это обещал не только извращенец-лукавый — ср. Пс. 81:6.

И да, настоящая баня — это никаких капроновых плавок и купальников, и даже простыней: остыреют тут же. Только голому — поэтому никакой публичности она не терпит. Нечего показывать миру немолодые тучные брюха, раздебелые от жаркой истомы... И без стрижки наголо как будто и не голый по-настоящему, с маковки до пят. Всё должно быть приватно -- и сама баня, и участок водоёма у неё. 

Я даже не знаю, где больше кайфа и кейфа — в северной русской бане, или в южной мусульманской. Как заметил — южане нечасто купаются в море: считанные разы за сезон. Зато в особых местах, только им известным. Помню, однажды в Крыму, ещё при старых порядках,нам такой показали: «Можем провести вас через заповедник  на чистейший пляж, с минеральным источником. Только спуск там с оползнями. Зато какие виды! Да, и завтра четверг —  традиционный мусульманский банный день. У домка рыбака сохранилась татарская ещё банька — благо источник ещё бьёт».

Банька принадлежала C. и З.И. — моложавым, энергичным военным пенсионерам. Ещё при старых порядках  они купили небольшой частный отель в Крыму, у одного из Аллахом забытых с 1991 года серпантинных спусков с основной трассы. Уклоны — экстрим до тридцати градусов. Асфальта кое-где тоже нет. Буковая и можжевеловая роща, по которой к морю бежит ручей от минерального железистого родника (пить нельзя, купаться можно) -- формально является заказником. Как уж они купили верхнюю татарскую мазанку в таком краю — уж не спрашивайте. И про рыбацкую хижину у моря, с ангаром-эллингом для лодок — тоже не спрашивайте. 

Милиция в заповедную зону пропускала мелкий прайс -- а с сопровождающими знакомыми — даже без его. Спуск действительно некомфортный -- если без кроссовок (предусмотрительно не забыл; сланцы положил в рюкзак), длинных штанов и рукавов (и ободраться можно, и обгореть).

Зато прямо с камня можно поймать зелёную кобылку (оседлая форма саранчи: днём стрекочут именно они, а не цикады), а из-под ног вдруг да выскочит заяц (или кролик — слишком быстро прошмыгнул: не поймёшь, кто). Пахнет соснами и полынью. А по сторонам — энты букового леса и маленькие дубки. И прыгает вниз, к морю, ручей от источника; вода железистая и ржавая. 

У самой воды — действительно рыбацкая хижина, со спуском-рельсами для лодок и катеров. На задворках — глинобитная ещё баня, с известняковыми холодными ваннами на улице. Пол, как положено в мусульманской бане — тоже каменный, с каменными лежаками. Воду кипятят в отгороженной почти до потолка комнате —  в обычных кастрюлях.  «При татарах тут были медные котлы», — говорят хозяева. 

Но зато дрова — как в старую эпоху мусульманского кейфа: буковые и дубовые. Это для гостей, по договорённости с лесничеством (якобы санитарная рубка); для себя хозяева топили куда более дешёвым саманом. Для ароматов в печь кастрюли кладут полынь; ей же можно натираться на лежанках.

С., долго служивший в Таджикистане и Киргизии – знает обычаи мусульманской бани по четвергам. Сначала, в предбаннике, банщик/-ца бреет купальщика/-цу по шариату, оставляя мужчинам только бороду – а женщинам – только волосы на голове.  Голову бреют опасной бритвой, подмышки и пах – мёдом и/или воском – что и страшно, и больно. Сущий БДСМ.

Бабкина ручная немецкая машинка – куда быстреё и безболезненней. В северной русской курной баньке -- не так удобно, потому что гораздо теснее. А мочалки в южной татарской – настоящие, аутентичные, как в хаммаме – из высушенной тыквы. Намазываем себе мыльную шубу – и преем, как в северной баньке, покуда пот на станет свежим, как слеза младенца.

Из бани – сначала в железистую купальню красоты – три раза окунуться, а потом «греться» в море. Даже если низовка-апвеллинг, и вода прозрачна на тридцать метров – это теплее, чем в ржавой воде источника. Кто смел – может сигать прямо с большущего камня, седого от бакланов, чаек и гагар. А красивей всех сигает тринадцатилетняя Настя – хозяйская внучка. Осторожней, Настя, здесь корнероты – сантиметров двадцать: это хуже крапивы! А благословенная лагуна огромна: c Аю-Дагом в дымке на западе, и столь же далёким Меганомом — на востоке. 

Но и в северной русской у речки, и в южной татарской — у моря – бане у моря вода для мытья была дефицитом. Так что мыться, как и в северной чудско-славянской бане приходилось главным образом в собственном поту –  а чистой водой только смывать.

А за кофеем – трепаться на тему, есть ли у человека, и наиболее умных животных, инстинкты –  или это только сложные условные рефлексы.  Которые и обусловливают странные реакции, когда нечто прикровенное в культуре – например, женские волосы – становятся сильным сексуальным сигналом, что приводит к ещё бо́льшему табуированию той же демонстрации волос. Так работает положительная обратная связь в культуре; инстинктов у людей, да и у наиболее продвинутых животных тоже -- практически нет.  Всё – сложные условные рефлексы, которые распространяются иногда с вирусной быстротой. Условные рефлексы ведут себя подчас как вирусные мемы.