Стойкий оловянный солдатик

Помните эту сказку Андерсена? 

Завершив публикацию на АТ «Нефритового слона», я вернулась к плотной работе над своим китом, романом «Новая Жизнь», который живёт здесь: https://author.today/work/372107

Редактировала главу 43, «Я буду всегда с тобой». 

Вот в ней, очень большой, есть фрагмент, который я бы озаглавила именно так, как этот пост, «Стойкий одовянный солдатик». 

Фрагмент большой, но мне хочется поделиться им с вами полностью. 

Дело в том, что я почти прошла в ТГ замечательный курс по изображения травмы в книгах (22.05 будет финальный разбор наших фрагментов), и рада тому, что прошла его. Сейчас многие психологи и не только утверждают, что расхожее утверждение о том, насколько мы все из детства, и всё у нас оттуда, неверно. Ругают это утверждение и «литературу травмы» . Я отнюдь не считаю свой роман «Новая Жизнь» образчиком литературы травмы, но убеждена в том, что травма, полученная в раннем детстве, давшая впоследствии вполне реальный ПТСР, влияет на все, что происходит с человеком во взрослом возрасте. И, если эту травму игнорировать, то человек рано или поздно сломается, перестанет быть собой, станет озлобленным, мстительным, раненым. 

Но, если изначально он был совсем другим, то ему вполне можно помочь. 

И курс это подтвердил. За что я ему, курсу, благодарна. 

А теперь, думаю, я сказала достаточно. 

Вот солдатик: 

А вот фрагмент:

Дом Обручевых в посёлке я нашла без труда. Машину оставила за воротами поселка, объяснила охраннику на КПП, что мне нужно повидать Обручевых, но предупреждать их о моем визите не стоит. 

Охранник сначала было заартачился, но за вознаграждение согласился пустить меня на территорию, взяв и мои деньги, и слово, что я никому не сделаю ничего дурного. 

Ну, физически я не сделаю, а с остальным, это как пойдет. 

И Бог явно на моей стороне, потому что сразу же, буквально тут же, я встречаю на дороге Елену Обручеву, которая гуляет с двухлетней внучкой. Мамы ребёнка поблизости не видно, значит, она или в доме, или на работе. Совсем хорошо. 

— Здравствуйте, я из социальной службы, меня зовут Анна, я бы хотела с вами поговорить. 

— И вам здравствовать, а не хворать. Я Елена Обручева. 

— Я знаю. Около сорока лет назад вы взяли на воспитание девочку Олю. Ей тогда было два годика. 

— Да, сейчас ей уже сорок-два, и слава Богу, она родила нам внучку, Дианочку! Принцесса наша!

Я останавливаюсь и смотрю на девочку. Диана… Нашей Диане уже было бы сейчас три года. 

Проглотив образовавшийся в горле влажный ком, я снова начинаю говорить. 

— А скажите, вы помните мальчика, который в детском доме всегда был рядом с Олей?

— Да… Кажется, его звали Юркой. Всё время тёрся где-то рядом, и Гена, это мой муж, сказал мне тогда, что пацаненок явно тоже хочет, чтобы его взяли домой, он вёл себя как собачонка...

Женщина замечает мой взгляд, и тут же осекается. 

— Простите, это было неуместно. Просто мы тогда ещё не были богаты, тогда в находящемся на грани краха государстве немного было богатых, и те среди партийных бонз, и мы понимали, что одного ребёнка хотим, а двоих не потянем, и Гена предупредил меня, чтобы я ни в коем случае не привязывалась к мальчишке, что в общем-то было и несложно, я не люблю назойливых детей...

— Вы называете потребность в материнской ласке и защите назойливостью?

Моя неприязнь к этой женщине сейчас начинает перерастать в ненависть. 

— Послушайте, вы же не в курсе некоторых деталей. Например, того, как этот Юрка пытался меня обокрасть, когда мы взяли всех детей на пикник, или как он чуть не ошпарил нашу Оленьку...

И тут до меня доходит. Геннадий, её муж, так никогда и не сказал ей правды. 

— Знаете, сейчас, когда прошло сорок лет, это наверное уже не важно, но ваш муж тогда обманул вас и вы сами только что объяснили, почему он это сделал. Он не хотел, чтобы вы пришли к нему и сказали, «Давай возьмём из детского дома двоих детей». Мальчик во время пикника ничего не пытался у вас украсть… Директриса детдома, которая заведовала им тогда, рассказала мне, что вы в тот день были в платье, и никаких карманов в нем не было… Ребёнок просто испугался огня, и, видя, как к вам прижимается Оля, прижался тоже, только со спины, обнимая вас руками, чего вы просто не почувствовали тогда. Увидев, как отчаянно лишний ребенок жмется к вам, ища у вас того же, чем вы так щедро одаривали Олю, ваш муж отшвырнул мальчика от вас и оболгал его, чтобы закрепить вашу неприязнь. 

А потом, в истории с кипятком, Геннадий узнал, кто на самом деле пытался навредить Оле, узнал, что Юра защищал её, и поэтому лежал весь обожжённый, мучаясь от дикой боли, но ваш муж и об этом вам не сказал, позволив думать, что мальчик плохой, жестокий и злой. И вы поверили, у вас не было повода не верить мужу, и потом уже вы сами сожгли эмоциональный мостик, отказав ребёнку в игрушке, предварительно дав ему надежду. Если бы вы знали, если бы до конца осознавали, что вы делаете, у вас бы не хватило жестокости сделать это снова. 

— Я не понимаю..., — пролепетала женщина, растерянно глядя на меня. 

— Я поясню. Представьте себе изнывающего от жажды человека, который ползет по пустыне. Тут он видит оазис. Не марево, настоящий оазис, ресторанчик, а под навесом сидит человек и пьёт воду. Вот у него целый кувшин воды, самому ему уже не надо. Но увидев, как умирающий от жажды тянет руки к кувшину, с мольбой смотря на него, он берёт кувшин, делает вид, что даст попить, а потом выливает всю воду на песок. Как вам такой поступок?

— Это же чудовищно...

— Да. Так вот, вы сделали тоже самое. 

— Это был солдатик, всего лишь игрушка. 

— Нет. Это для вас это был солдатик, а для мальчика это была надежда – на то, что кто-то может быть к нему просто добр, просто дать поиграть, может, по волосам по-матерински потрепать. Но вы испугались и не взяли ответственность на себя, походя показав пятилетнему ребёнку, что вообще никому доверять нельзя. Нельзя рассчитывать на то, что женщина поделится игрушкой, а мужчина извинится, узнав, что напрасно наорал и сделал больно...

Я расскажу вам, что было дальше. Не прошло и полугода, как за мальчиком пришел родной отец, тот, при воспоминании о ком, родная мать ребенка писала, что молится, чтобы чудовище никогда не нашел сына и не смог калечить его психику, ломать его, издеваться над ним. И почти десять лет тот, кому вы походя отказали в доброте, жил в постоянном оре, побоях, издевательствах, моральных и физических, рядом с моральным уродом, который ничего кроме ненависти к себе и к окружающему миру дать сыну в принципе не мог. Вы и ваш муж могли стать для мальчика шансом. Шансом вырасти нормальным, здоровым человеком. А вместо этого вы стали двумя людьми, практически убедившими его в том, что протянутую руку лучше укусить, а то она ударит. 

Женщина долго молча смотрела мне в глаза, а потом спросила:

— И вы, лично вы, ненавидите нас за это?

— Ненавижу? Скорее да, чем нет. 

— Для вас это личное?

— Да. 

— И кем же он вам приходится, этот мальчик? Подождите, угадаю. 

Она внимательно осмотрела меня с головы до ног, а потом сказала:

— Сыном. Он приходится вам сыном… и мужем! Да, мужем и сыном. Два в одном. С одной стороны, вы любите его как мужчину, с другой защищаете как своего ребёнка. Вы готовы горло сейчас мне перегрызть за ту боль, которую я причинила по незнанию и неопытности, пятилетнему ребёнку, потому что он – ваш ребёнок. Вы любите его всего целиком, и пришли высказать мне в лицо всё, что думаете, потому что раненая душа ребёнка плачет и страдает до сих пор, и ваша материнская любовь требовала, чтобы я узнала, что сделала, чтобы я это осознала. 

У меня есть Оля и двое сыновей. Если бы они во младенчестве остались сиротами, и какая-нибудь женщина поступила с ними так, как поступила я с вашим мужем, я бы с того света достала её. 

Я знаю, что сказать «простите» маловато, да и поздновато, но всё-таки – простите! Я клянусь вам, я не знала о том, что мой муж лгал мне. Что это случилось только из-за денег, что он решил – мы не потянем двоих детей. Я лишь сейчас взглянула на свой поступок как на подлость, которой нет прощения. 

Я клянусь вам, что не хотела делать ему так больно… Я хотела только оттолкнуть его, чтобы он тоже понимал, что привязываться ему ко мне не стоит… Дерьмо я, а не мать.

Она бы ещё долго говорила, только у меня больше нет желания слушать. Нет желания, и нет сил. 

— Всего хорошего, прощайте. 

Я поворачиваюсь, чтобы уйти, но Елена хватает меня за руку. 

— Подождите. Я на минуту… в дом и обратно. Умоляю, подождите меня, а пока я бегаю туда-сюда, присмотрите за...

— За Принцессой Дианой я присмотрю. 

Ребёнок лепит что-то из недавно выпавшего снега, и не замечает, что бабушки рядом нет, а я присматриваю за ней с небольшого расстояния. 

Через десять минут возвращается Елена. У неё в руках какой-то сверток. 

— Я думаю… нет, я прошу вас взять это и… решите сами, что с этим делать. Захотите – отдадите, не захотите, решите, что это неуместно, или ещё что-то, выкиньте. Но возьмите. Ради всего святого, пожалуйста. 

Я просто молча киваю в ответ, забираю свёрток и ухожу. Пройдя через КПП, и забравшись обратно в свою машину, смотрю на часы. Как раз успею доехать домой часа за три. 

Положив свёрток на сиденье рядом с водительским, изредка посматриваю на него. 

Я знаю, что внутри, и понимаю, почему Елена отдала его мне. Таким образом она просила прощения за жестокость сорокалетней давности. 

Надо же, ей понадобилось всего десять минут, чтобы найти, завернуть, вынести и отдать. Десять минут. Как будто она все эти годы знала, как будто ждала – она, это не Елена Обручева, она – это вот эта игрушка, завернутая в серую ткань, скорее всего шаль, или что-то вроде этого. 

Остановившись на светофоре, я ждала, пока свет переключится с красного на зелёный, протянула руку, и откинула край ткани. 

Да, внутри лежал большой оловянный солдатик с винтовкой в руках. Красивая игрушка, было чем привлечь мальчика лет пяти. 

Наверное, я о чём-то задумалась, потому что пришла в себя от гневных, резких гудков других машин. 

— Диана, солнышко, пойдём домой. 

— Не хочу, снеговика лепить хочу. 

— Ну хорошо, но будь именно тут, чтобы бабушка видела тебя из окошка. 

Елена вошла в дом как раз в тот момент, когда с другой стороны дома подъехала машина её мужа, он открыл дверь гаража, поставил машину, закрыл дверь и через пару минут вошёл в дом, уже в тапочках и без верхней одежды. 

Взглянув на жену, он сразу понял, что с ней явно что-то случилось. Подойдя к ней вплотную, он взял её за руку. 

— Лен, что такое? На тебе лица нет, ты будто увидела призрака. 

— Призрака прошлого, это вполне можно так назвать. 

— В каком смысле? 

И тут в кухню забежала Диана, обняла деда со спины, быстро, схватила пирожок, сказала:

— Деда, приходила какая-то тетя, бабушка потом долго плакала. 

Открыв холодильник и найдя там нос-морковку для своего снеговика, Диана тут же упорхнула обратно на улицу, оставив бабушку и деда наедине – с собой и со своим прошлым. 

— Лен, что это была за женщина?

— Ты Юрку помнишь? Из детдома?

Геннадий побледнел, убрал руку, и спросил:

— Лена, зачем?

— Значит, помнишь. Это была его жена. 

— И ты стала с ней разговаривать? 

— А ты думал, я просто прикажу ей уйти? Она рассказала мне о том, что ты тогда дважды мне солгал. 

— Да, Лена, я обманул тебя. И на пикнике, и потом, в этой истории с самоваром и кипятком. Но ты ведь знаешь, что я раскопал лет десять назад… Подожди-ка, какая такая жена? Тогда две его бывших были основными свидетелями обвинения, так это что, третья? Откуда она взялась? Ему же двадцать пять дали и поделом...

— Гена, замолчи немедленно! 

Лена сорвалась на крик, чего Геннадий за сорок пять лет совместной жизни не слышал до этого никогда. 

— Прости, родной, но есть то, чего ты не знаешь, и тогда, когда ты читал материалы судебного разбирательства, я тебе об этом не сказала. Уже после того, как случилось то, о чём ты мне не сказал, произошло то, о чём не говорила тебе я. 

Это случилось за неделю до того, как мы забрали Олю домой. Мы тогда в детдом привезли ящик игрушек, помнишь?

— Помню...

— Так вот, там была кукла, немецкая, которую до сих пор любит Оля. А ещё там лежал большой оловянный солдатик, с винтовкой, в красивой форме. Помнишь?

— Помню, и что?

— Мы с Олей сидели вдвоем в игровой комнате и разбирали игрушки. Она взяла куклу, так увлеклась, что вообще ничего не замечала вокруг. Потом вошла директриса, кивнула мне, села на стул, и смотрела как мы играем. А потом в комнату тихой сапой вошел Юрка и тоже стал смотреть на то, как я вытаскиваю из ящика игрушки. Я вынула этого солдатика и кинула на пол между мной и Олей. Потом я увидела, что Юрка без отрыва смотрит на солдатика с вожделением. Я подняла игрушку, и сделала такое движение, повернувшись вполоборота и вроде бы глядя на ребёнка, а вроде как и нет. Он сначала стоял в нерешительности, потом сделал пару шагов вперёд и почти уже потянулся к солдатику, когда я отвернулась и швырнула игрушку обратно в ящик. 

Лена замолчала, молчал и Гена. 

Потом он повернул к себе жену и глядя ей в глаза, спросил:

— Ты сделала что? 

— Я кинула солдатика обратно в ящик, повернувшись к ребёнку, которому вроде бы только что предлагала взять его, спиной. Я не видела реакции ребёнка, слышала только, как за ним захлопнулась дверь, но я видела выражение лица и глаз директрисы. Она смотрела на меня с таким отвращением…

Но я думаю, что только много позже, родив своих детей, мы с ней по отдельности обе поняли, осознали, так сказать, до конца, всю чудовищную жестокость моего поступка. 

— Господи, Лена… Зачем? Зачем? Я тупой козёл, и поступал как козёл, но ты, Лена…

Что мы сделали тогда?

— Наверное, раз ты вспомнил суд, ты так этого и не понял. 

— Что...

— То! Мы с тобой вдвоём со своей жестокостью, косностью, практически полностью разрушили чей-то замок из песка, отчаянную веру в то, что, если поступать по совести, быть добрым, то и мир тоже станет откликаться добром. И когда ты рассказал мне около десяти лет назад о том разбирательстве, ты сказал, что судьба есть судьба, и Бог нас избавил, но я-то знала, и помнила всегда, какую лепту внесли мы с тобой… и насколько всё могло у мальчика сложиться по-другому, если бы мы с тобой подумали о нём, а не о деньгах!

— Лена, мы бы не потянули двоих детей, и мы с тобой это всё обсудили тогда, вдоль и поперек обсудили, и согласились, оба, что возьмем только девочку. 

— Да, Ген, мы всё-всё с тобой обсудили, обо всём поговорили, но с того дня, как ты рассказал мне о суде, и особенно с того дня, когда ты рассказал мне о вынесенном приговоре, дня не проходило, чтобы я не думала… о нём. 

— Лена, ты мне об этом никогда не говорила...

— Не говорила. Но тогда, почти сорок лет назад, мы вместе с Олей забрали куклу, которая ей полюбилась, и без твоего ведома я забрала солдатика… Вот хоть режь меня, но я не смогу тебе ответить, зачем я его взяла, но взяла зачем-то. Думаю, я просто боялась, что Юрка найдет его и вспомнит о моём поступке, и на фиг проклянёт меня за него. 

Так вот, тогда, в тот день, когда ты сказал мне про вынесенный приговор, я нашла солдатика, и положила в таком месте, куда в любой момент могла добраться, чтобы взять его. 

И вот сегодня я поняла, зачем, для чего я хранила его. Я отдала игрушку этой женщине, и я знаю, что она её передаст. Пусть позже на сорок лет, но… может быть про это говорят, «лучше поздно, чем никогда». И я надеюсь, очень надеюсь, что ему хватит милосердия, чтобы простить нас. Тебя и меня, нас обоих. Тогда, и только тогда может быть я сама смогу наконец простить себя. 

Я должна была настоять, Гена, должна была. Сегодня я видела по её глазам, по глазам этой женщины, как сильно она ненавидела меня за то, что я сделала тогда, и за то, что, встретившись с ней, я так растерялась, что сделала вид, будто не жалела о нашем решении все эти сорок лет...

— А ты жалела?

— Да! Сначала может быть я этого не осознавала. Но вот в тот день, когда я узнала про срок, про приговор, тогда я поняла, насколько велика перед ним наша вина. А ещё я обратила внимание на одну странность в том деле, в том судебном процессе...

— На какую именно?

— В том судебном процессе отсутствовали свидетели защиты. Их просто не было, вообще. Гена, даже на Нюрнбергском Процессе защита была, а тут – её не было вовсе. И я стала думать, как такое могло случиться. Глаза этой женщины дали мне ответ – дело было подано так, чтобы защита отсутствовала, но это не значит, что свидетельских показаний не было вовсе. И вот приход Анны доказал мне, что показания были, но нам их не предоставили. 

Мне не хватило времени задать ей вопросы… да и решимости не хватило тоже. Её прихода было более чем достаточно. Она его нулевой шанс, тот, которым могли бы стать мы, но не стали. Осознанно отказались им стать. И расплата за это – мы оба должны с этим жить, с понимаем того, что всё, что делал человек дурного, он делал потому, что ему однажды отказали в любви. 

Я ждала знака свыше, и, стоило ей представиться, я начала догадываться. И сначала начала защищаться. Это доказало мне, что все люди на земле в этом отношении устроены одинаково – они становятся в стойку, показывают зубы и рычат, если ожидают, что им попытаются сделать больно. Так поступила я, но очень быстро всё переменилось – это моя вина перед ним, а не его передо мной. 

И, стоило ей повернуться ко мне спиной, я знала, что должна остановить её, и передать солдатика. Передать обязательно. Я допускаю, что он не примет, что не захочет даже смотреть на это напоминание о людской подлости, о жестокости женщины, ничего тогда не знавшей о материнстве. Но я не могла этого не сделать. И кто знает, может статься, что я получу прощение. 

— Ты всё равно об этом не узнаешь. 

— Вот в этом ты и ошибаешься, Гена, я узнаю, почувствую. Камень с души упадёт, мне дышать легче станет. Я смогу спокойно спать по ночам, мне перестанет сниться, как чуть стукнув, закрывается дверь, а из-за двери до меня доносится всхлип… единственный, но я его слышу. Это как контрольный в голову, добивающий выстрел. 

Неужели ты хочешь сказать, что ничего не снится – тебе? 

— У меня никогда не было от тебя секретов, Лена, но позволь я не буду отвечать на этот вопрос. 

— Значит, всё-таки снится. Наверное, снова и снова тебе снится взгляд его карих глазенок, в котором было недоумение – за что его как шелудивую собаку отшвырнули от теплой спины, за которую он цеплялся, когда он просто сильно испугался. 

Геннадий отвернулся и провел ладонью по волосам, как делал всегда, когда нервничал. 

— В нём было куда больше, чем просто недоумение, — тихо сказал он. — Нет, не было злобы, даже обиды, и той не было. Непонимание, недоумение, и растерянность. Немой вопрос – «Зачем ты врешь, что я хотел что-то украсть? Разве нужда в любви это кража? Разве я украл мгновение тепла у маленькой девочки, если понадеялся на него тоже?» Я думаю, он ни от одной женщины больше не ждал такого тепла, всё из-за моей жестокости. Которую тоже я далеко не сразу осознал и за которую я себя ненавидел. Про сдавленное плечо, крик директрисы и раздавленные ампулы я молчу. В меня тогда будто бес вселился, и я причинил боль тому, кто Олю защищал, а вот урод, который это задумал – ему ничего за это не было. Иногда, когда я вспоминаю об этом, то чувствую себя мудаком. Поэтому я так цеплялся за мысль о том, что всё тогда вышло правильно, и Бог нас уберёг от этой ноши, воспитывать этого...

Гена замолчал, не смея снова обозвать человека, который в его воспоминаниях был лишь маленьким мальчиком, которому хотелось, чтобы папа и мама были у него и его любили. А на поверку оказались злыми и жестокими тварями, выдающими любовь дозами, словно пилюли. 

Лена обняла мужа со спины, пытаясь его успокоить, и от воспоминания вздрогнули оба. 

В этот момент в кухню вошла Оля. 

— Папа, мама, привет. Где Диана?

— На улице, снеговика лепит, — ответила Лена. 

— Отлично. А я вот голодная как волк. 

— Садись, я накормлю тебя, как раз недавно приготовила обед. 

— Это уже скорее ужин. Буду тебе благодарна по гроб жизни, спаси меня от голодной смерти. Слушай, так приятно видеть, как ты прижалась к папке, обняла его. Я за всю жизнь такого не помню. 

Лена и Гена переглянулись, внезапно осознав, что Оля права, Лена раньше никогда так не делала… с того самого дня, с пикника. 

Внезапно Оля, сидевшая на стуле, опустила левую руку, и потерла щиколотку. 

— Что-то зачесалось, Оль? — спросила Лена. 

— Ты знаешь, мам, сколько себя помню, иногда, и не знаю, от чего это зависит, у меня шрам на щиколотке начинает так… покалывать. Будто знак, что что-то не так. Откуда у меня он? Или вы не знаете?

— Знаем, — тихо ответила Лена. — Тебе было чуть больше двух лет тогда, мы оформляли документы, чтобы забрать тебя домой, и один хулиган решил навредить тебе. Ты была очень красивым ребёнком. И он придумал облить тебя кипятком в столовой, перевернуть на тебя самовар. Но в итоге кипяток попал тебе только на левую щиколотку... От ожога остался шрам.

— Аааа, поняла, мам. Интересно, ты мне никогда раньше об этом не рассказывала. А почему ему не удалось задуманное? Воспитательница перехватила или повариха?

— Нет, тебя прикрыл… собой… один мальчик. 

Оля медленно оторвала взгляд от тарелки и перевела его на мать. 

— И… что с ним случилось, с мальчиком?

— Тяжелые повреждения кожного покрова на плече, на спине, весь бок и нога... 

Ольгу аж передернуло. 

— Какой ужас… я вообще этого не помню. И что же… вы не думали взять этого мальчика тоже? 

— Оль, у нас тогда не было такой возможности...

— И нам было так хорошо с тобой, наш ангел! — тут же добавил Геннадий, — нам больше никто не был нужен. 

— Спасибо, пап. Но вы же сделали потом для того мальчика что-то хорошее?

— Нет, — также тихо, как до этого, ответила Лена, — тогда мы делали ему только много плохого. 

Оля не отрываясь смотрела на мать, даже практически не мигая. 

— Я думала, это какой-то сон… Я сижу у тебя на руках, вокруг какие-то огни, и крики, кричат люди, я смотрю поверх твоего плеча и вижу, как подходит мальчик, он явно напуган, и он пытается обнять тебя со спины, прижаться. 

Но тут появляется папа, и отшвыривает его, так сильно, что мальчик падает и смотрит на папу так, будто хочет его спросить, «Дядя, за что?», но просто встаёт и уходит, понуро, как побитая собака, а потом папа говорит тебе, что он хотел что-то украсть, а я думаю, как он мог, ведь красть-то нечего, и я видела, что он просто жался от испуга и всё... 

Мам, это ведь не сон, да? Это случилось на самом деле? 

— Случилось, — подтверждает Лена почти шепотом. 

— Пап...

Оля переводит взгляд с матери на отца. 

— Папа, скажи, зачем тогда ты маме сказал неправду? Зачем оболгал этого ребёнка? Почему не сказал, что мальчик испугался огня, и искал защиты? Не хотел, чтобы мама пожалела и его тоже? Сам только что сказал, что вы не планировали брать двоих детей... И поэтому ты обвинил ребёнка в том, чего он не мог сделать в принципе? И у мамы не возникло никаких вопросов? Это же жестоко...

Лена и Гена обреченно переглянулись. 

— Мы тогда были очень жестоки, Оль. Вся наша доброта уходила на тебя, и больше ни для кого её не оставалось. 

Оля снова потерла шрам. 

— Что стало с этим мальчиком дальше? И не надо говорить, что вы не знаете, я всё равно не поверю. 

— Ну какое это имеет значение, Оль?

— Огромное, пап! Кто-нибудь потом был к нему добр? У него же всё хорошо, да? Ему сейчас лет сорок-пять, так?

— Так… исполнится сорок-пять. 

— И он будет праздновать в кругу людей, которые его очень любят, да? 

— Да, Оль, да! 

Лена смотрела дочери прямо в глаза, и Оля видела, что мать не врёт. Только тогда Ольга успокоилась. 

— Вот и хорошо. Значит, у вашей тогдашней жестокости не было фатальных последствий. 

— Фатальных… не было. 

Оля мгновенно, словно сейсмограф, улавливает изменение в тоне, которым произнесены эти слова. 

— А какие были? 

— Плохие. Много чего плохого произошло в его жизни, чего могло не произойти. А потом всё стало совсем плохо… лет десять тому назад. Но сегодня я узнала, что Бог есть и всё видит, и всякую несправедливость своей волею исправить может. Жизнь всё-таки предоставила ему тот шанс, хоть и гораздо позже. Только самый настоящий, верный шанс. И он им воспользовался, хоть это было совсем непросто. 

— Как его имя? 

Лена и Гена переглядываются снова. 

— Прости, Оль, но тебе это знание ни к чему. 

— Так и не скажете?

— Не скажем. 

— Прямо тайны Мадридского двора! А если я обращусь в архив того детдома? Я же узнаю, всё равно. Упростите мне жизнь, просто ответьте на вопрос. 

— Ты этого не хочешь, Оль, просто поверь нам с мамой на слово. 

— Папа, если я задаю вопрос, я хочу услышать на него ответ. 

— Оль, ты в своё время ведь общалась с женщиной, которая занималась с тобой вокалом? 

— С Пашкой? Ну да. А причем тут она? 

— Притом, что мальчик из детдома… он недолго был её вторым мужем. 

Теперь уже Оля побелела так, будто стала призраком, сквозь которого видно.

— Ты говоришь о мрази, которая чуть не убила её? Тот мальчик стал убийцей, садистом, гадом, которая получила по заслугам? Странно, я-то надеялась, что он...

— НЕ НАДО! — закричала Лена, от чего Оля стала ещё белее прежнего. 

— Не надо? НЕ НАДО? Мама, что ты такое говоришь? 

— Оль, не всё так однозначно в жизни, как кажется на первый взгляд. 

— Может быть, но в этой истории всё ясно, как белый день! 

— Не сказала бы... 

— Мам, я тебя не понимаю... 

— Оля, я прошу тебя, просто поверь мне, всё совсем не так просто, как тебе кажется. Всякая жестокость аукается тому, кто её совершает, и самое страшное в том, что он плодит её и размножает. Один поступок влечет за собой последствия, и приводит к другим поступкам, они к третьим, и так далее. Ничто из того, что было дальше, не уменьшает нашей вины, наоборот, всё её только приумножает. Достаточно один раз сломать в человеке веру в доброту людей, и за всё, что он натворит по этой причине, ответственность ляжет на тех, кто сломал. 

— Да ладно! Да, это было жестоко, некрасиво, подло, но это не оправдание...

— Это было не одно. 

— Ну, а что ещё случилось? 

Оля явно настроена очень скептически. 

— Он заслонил тебя собой, а твой папа не разобрался в ситуации, и не только тряс мальчишку, причиняя ему ещё больше боли, но и в гневе раздавил лекарство, которое использовали, чтобы снимать боль…

Потом, узнав, что совершил ошибку, твой папа оставил им денег на новое лекарство, но я не могла не закрывать руками уши, проходя мимо палаты… и это ещё не говоря о том, что я не знала всей правды. Твой отец не стал рассказывать мне о своей жестокости и об ошибке, которую совершил. 

Но именно поэтому позже ошибку совершила я. Мы привезли в детдом ящик с игрушками. Там ты нашла куклу, свою любимицу. Там ещё лежал солдатик. Мы с тобой играли, вернее, я рассматривала игрушки, а ты была увлечена куклой. И тут вошел мальчик, и заметил солдатика. Я видела, что он ему очень понравился, взяла игрушку в руку, и сделала вид, что готова отдать ему её. 

— Ну и что, дала ты ему солдатика...

— Не дала. Сначала подманила его, а потом повернулась и швырнула игрушку обратно в ящик… Мне не хватило смелости, а может подлости, чтобы посмотреть ему в глаза после этого. Всё, что я слышала...

Оля не дала матери закончить: 

— Ты… сделала… что??? Подманила обещанием доброты и ласки, а потом на его глазах кинула солдатика обратно? Забрала то, чего не успела дать, но успела обнадежить? Как поднялась твоя рука? Я звала и зову тебя мамой всю жизнь, но это поступок, достойный бездушного чудовища, но никак не тебя! Неужели ты могла так поступить, да ещё осознанно? 

— Ну вот… смогла. 

— Знаешь, теперь я понимаю тебя. И думать не хочу, что бы выросло из меня, измывайся надо мной так люди, в которых я бы хотела видеть своих папу с мамой. 

Оля замолчала, а потом вдруг задала вопрос, явно ни к кому из присутствующих в комнате не обращаясь:

— Интересно, а Паша знала...

— Да ничего они не знали, — в сердцах произнесла Лена. — А во время судебного разбирательства все свидетельские показания стороны защиты оказались под запретом. 

Оля, дипломированный юрист, заморгала, пытаясь осознать услышанное. 

— Подожди, ты что-то путаешь, такого не могло быть, таких судебных процессов не бывает. 

— Обычно не бывает, но в том деле не было ничего обычного. Во-первых, отмашку для заведения уголовного дела дал сам Грачёв... 

— Грачёв? 

У Оли глаза на лоб полезли.

— Грачёв? Генпрокурор РФ? Вы ничего не путаете?

— Нет, дочь, отмашку дал Грачёв, по наводке одного приятеля, которому был должен, и именно Грачёв настоял на том, чтобы никакие свидетельские показания со стороны защиты не были представлены присяжным. Вот такой вот односторонний процесс. И то он длился более полугода. Сначала думали, что обвинитель будет настаивать на пожизненном, но после очного перекрестного допроса обвиняемого и вынесенного присяжными решения, он лично согласился на двадцать пять. И срок этот был собран «с миру по нитке», по совокупности нарушений, совершенных обвиняемым, но при наличии лишь косвенных улик, либо улик, которые обычно вообще не принимаются на суде. Желание Генпрокурора есть желание Генпрокурора и точка. Мне же в руки попалось лишь одно свидетельство защиты, показания той самой директрисы детдома, которая рассказала о том, что узнала, почему он ребёнком оказался в детдоме, раз, и ещё рассказала о том, чему свидетелями стали все, кто в тот день находился в здании. 

За мальчиком приехал отец, и все ему завидовали. А потом увидели, как он дал ему пендаля за то, что ребёнок недостаточно быстро завязал развязавшийся шнурок… и мальчик слышал, как за его спиной все громко ржали над его унижением. Они поняли, что завидовать тут совершенно нечему. Дальше выводы можно было сделать легко и быстро о том, на что потом походила жизнь ребёнка, и что привело его на ту кривую дорожку, в конце которой, как пел Высоцкий, «плаха с топорами». И это было единственное свидетельство, которое мне удалось найти. Страшно представить, что там было ещё... 

Оля молча встала, подошла к окну, выглянула наружу. Её Принцесса продолжала лепить снеговика. 

Снова вернувшись к матери и к отцу, Оля спросила:

— Что сегодня произошло, пока меня не было?

Лена вздохнула. 

— Пока вас обоих не было, я вышла погулять с Дианочкой, а навстречу мне шла женщина, на вид лет двадцати с небольшим, которая представилась соцработником, сказала, что её зовут Анна, и она хочет поговорить со мной о том, что случилось сорок лет назад. 

Благодаря беседе с ней я и узнала, что колония и срок в двадцать пять лет может стать началом, а вовсе не концом. Она приехала беременная, она его жена, и она сказала, что узнала о том, как мы повели себя… Она рассказала мне о том, что сделал твой отец, то, о чём не говорил мне он. Тогда все кусочки пазла встали на свои места. Тогда я покаялась в содеянном и отдала ей кое-что… надеюсь, она передаст, молюсь, чтобы он принял. 

— Красивого оловянного солдатика? 

Лена кивнула. 

Оля какое-то время молчала, а потом потерла руки, будто бы озябла. 

— Мир тесен… иногда до такой степени тесен, что страшно становится. 

— Ты это, Паше не говори...

— Паша со мной уже давно не общается. Она недавно родила дочь, назвали Аллой, и ей вообще ни до чего, да и в деньгах она не нуждается, так что не работает. В любом случае я бы не стала ей ничего говорить. Разошлись пути и будет. Если Бог решит, и сойдутся вновь, сами разберутся, без посторонних. Да и не в праве я лезть, потому что благодарность еще никто не отменял. Есть Поступок, есть Благодарность, всё остальное – побочные явления, они в этом контексте не важны. 

Оля поставила тарелку на место, и тихо сказала:

— Спасибо, мама, но я не хочу есть. Прошлым наелась по самое не могу. Пойду наверх. Заберите Диану с улицы, пока не стемнело, мне нужно недолго побыть одной. 

Поднявшись к себе в комнату, Оля включила ноутбук, включила вайфай, открыла поисковик, потерла лоб, как делала всегда, когда что-то обдумывала, и набрала несколько ключевых слов. Нужную информацию она сразу нашла: колония во Владимирской области. 

Дальше еще несколько слов, и вот они перед глазами, статьи из газеты «Вести Владимирской области». Локальный поисковик выдал с десяток упоминаний. Оля прекрасно помнила фамилию, имя и отчество. 

Запомнила потому, что безумно сочувствовала своей педагогу по вокалу, хоть и узнала, что Пашке довелось пережить, уже после того, как процесс закончился и Пашка ждала первенца от любимого (да, третьего, ну и что) мужа. 

А вот теперь оказалось, что связь с этим мужчиной у Оли самая что ни на есть личная. 

Последней по хронологии открылась статья о скромном венчании в часовне, открытой вместе с церковью на территории колонии. Там и фотография нашлась, в статье. 

Невысокая миловидная женщина в белом платье с фатой и уже откинутой вуалью, но пока еще со свадебным букетом в руках, и высокий мужчина, смотрящий на законную жену таким взглядом, который чётко зафиксировал объектив: так бы смотрел грешник на явление ангела в Аду. Одновременно так смотрит мужчина на самую прекрасную женщину на земле. 

Несколько нажатий нужных кнопок, и Оля распечатала себе цветную фотографию на струйном принтере. 

А дальше она начала читать статьи. Уже по хронологии от первой до последней. 

О Чуде в День Открытых Дверей Оля прочла не только статью в «Вестях Владимирской области», но и в других источниках. 

Все журналисты писали об одном, о том, как, поддавшись порыву, местный по фамилии Столяров рванул вперед, и накрыл собой маленького перепуганного насмерть мальчика. 

Оля на минуту отвернулась от экрана и потерла лицо обеими ладонями. 

Четко вспомнить не получилось, ей тогда всего два года было, но образ того, как он прикрыл ее собой, своим телом, виднелся как сквозь туман. 

В пять лет он оказался способен спасти от боли другого человека ценой боли, принятой на себя. И тоже самое он делал много раз после того, как в его жизни появилась она…

Оля снова взглянула на распечатанное фото. 

На женщину в свадебном платье. 

Присмотревшись, поняла: она уже тогда была беременна. 

Интересно, знал ли батюшка… Наверняка он знал. И все равно венчал их. Ребёнок, дети, венчанию не помеха. 

Дети? 

Оля удивилась собственной мысли. Но тут же решила, да, дети. 

Медленно, осторожно перевела взгляд с нее на него. 

Мгновение колебалась, а потом произнесла, громко:

— Спасибо, Юра! 

Ещё через некоторое время Оля нашла в даркнете фото предсмертной записки профессора Дуграйтиса, которую он адресовал своей дочери Алле. Кто-то сделал это фото, потом слил её в сеть. За деньги. 

Оле пришлось заплатить несколько тысяч рублей, чтобы прочесть её. И Оля заплатила.

Дочитав записку, она долго плакала. 

Знаменитый нейрохирург совершил самоубийство, потому что не смог принять мир, в котором осужденный на четверть века уголовник рискует жизнью, чтобы спасти мальчишку, зимой забравшемуся на высокое дерево. Рискует осознанно, понимая, что упадет на спину и получит травму, которая могла привести к летальному исходу. 

Сильно зажмурившись, Оля попыталась вспомнить солдатика. 

Когда не получилось, решила поискать картинки в Интернете. 

И внезапно нашла всю серию. Немецкие оловянные солдатики. 

Она даже коснулась экрана, будто могла почувствовать, как это, взять в руки такую игрушку. 

Из груди неожиданно вырвался стон: 

— Мама, мамочка, зачем? 

— Оля, что с тобой? Ты в порядке? 

Оля вздрогнула, быстро сложила и спрятала распечатанную фотографию в карман брюк, и обернулась к двери.

— Оль, я стою у тебя за спиной. 

— Ой, привет, Коленька! Не слышала твоих шагов. 

— Ты была так увлечена своим занятием, что не только меня бы не заметила. 

Что за солдатики? Красивые. Выбираешь кому-то подарок? 

Оля не сразу сообразила, что на это ответить. 

— Что? Подарок? Нет. Просто много лет назад мама привезла в детдом, откуда они меня взяли, большой ящик с игрушками. Моя любимая кукла оттуда. Вот среди игрушек был такой… солдатик. 

— Понял. А что в нём особенного? 

— Особенного? Ничего…

Неожиданно Коля оказался прямо перед женой на коленях. 

— Оленька, ты совсем не умеешь врать. Честный юрист, знаешь ли, такая редкость. 

Но не суть. Оль, что особенного было в том солдатике из ящика? 

— Коль, ну правда, совсем ничего. 

— Совсем ничего, а ты так их сейчас рассматривала, что даже пыталась потрогать. 

Оля, и что это за фотография, которую ты от меня спрятала? Мы с тобой женаты уже семь лет. Думал, что ты мне доверяешь. 

— Доверяю, Коль! Но это связано с тем временем в детдоме, которого я не помню. 

— Не помнишь. Ладно. Тогда почему вдруг это имеет значение? 

— Ты меня любишь? — впервые за все время их отношений Оля ответила вопросом на вопрос. 

— Больше жизни. А что? 

— Если любишь, пойди и забери с улицы Диану. 

— Я её забрал. Она в кухне, папа с мамой кормят её ужином.

— А, хорошо, спасибо. И, если любишь, не спрашивай, ладно? Мне самой нужно как-то устаканить всё это в голове. 

— Устаканить что, Оль? 

— Колюня, пожалуйста…

Николай резко поднялся на ноги, отошёл от жены, а потом быстро заглянул ей в глаза. 

— Ты плакала. Оля, солнышко, да что случилось? 

Сделав глубокий вдох, Оля спросила: 

— Ты Пашку помнишь? 

— Твою педагога по вокалу? Помню. 

— Её страшную историю со вторым мужем помнишь? 

Николай тут же стиснул зубы и его лицо пошло желваками. 

— А то как же! 

— Помнишь, как я твердила после того, что узнала, о том…

— Что мораторий на смертную казнь ошибка? А то! Как вспомню, у самого мороз по коже. 

Я вот не знаю, смог бы я на месте Пашкиного нынешнего мужа удержаться и своими руками…

Теперь точно также, как недавно Лена, Оля истошно кричала:

— Коленька, НЕ НАДО! 

— Что? Я не понимаю…

Коля смотрел на жену в полном недоумении. 

— Что не надо? 

— Не произноси это! Ты должен быть ему благодарен!!! 

Стоя рядом с женой, Коля положил ей руку на лоб. 

— Оль, у тебя жар? Ты бредишь? 

— Брежу? Нет, Колюня, я не брежу. Мне не было двух лет, когда я осталась сиротой. Меня сразу привезли в детдом. Там нашелся мальчик на три года старше меня. Он стал моим защитником. Скоро туда пришли мама с папой и я выбрала их. Они решили, что потянут только меня. Но мальчик продолжал защищать меня и пытался понравиться… маме с папой. Летом, пока готовились документы, мама с папой строили для всех детей пикник, но к вечеру в лесу начался пожар. 

Мама держала меня на руках, а сзади подошел мой защитник. Он был напуган, и прижался к маме со спины. Обнял её. Но тут подлетел папа и оттолкнул его, а потом обвинил в том, что мальчик хотел украсть у мамы деньги. А она была в платье, где и карманов не было. 

Позже один хулиган захотел в столовой попортить мне лицо кипятком. Ему помешал мой защитник. Сам страшно ошпарился, а у меня только шрам на щиколотке остался. 

Папа не разобрался, думая, что мой защитник виноват в произошедшем и сделал ему физически еще больнее. 

Потом извинился…

А мама ничего не знала, и, когда в игровой комнате достала куклу, я увлеклась ею, а тут пришел мой защитник и заметил солдатика, которого мама вроде бы дала ему….а потом бросила назад в ящик. 

Коля молча смотрел на Олю так, словно у нее выросла вторая голова, а она продолжала говорить:

— Так вот, мама с папой меня забрали домой, и я как сыр в масле купаюсь до сих пор. 

А через год за моим защитником пришел биологический отец и… в тот же день, забирая его из детдома, при всех унизил, жестоко. 

Сам представь, какое он дал сыну «воспитание». 

Сегодня днем к маме приходила женщина, ставшая моему защитнику любимой. Женой. 

Оказалось, мама сохранила того солдатика и отдала ей для него. Надеюсь, он примет. 

Оля замолчала, а Коля мягко, ласково положил ей ладонь на плечо. 

— Так как зовут твоего защитника? 

Растерянно Оля посмотрела мужу в серые глаза. 

— В смысле? Ты не понял? 

— Что я должен был понять, Оль? 

Сначала она положила обе руки ему на плечи, удерживая зрительный контакт. 

— Моего защитника зовут Юрий Алексеевич Столяров. Нет, не полный тёзка. Тот самый Юра. О котором ты только что чуть не сказал то, что нельзя о нём говорить. 

Именно благодаря ему ты считаешь меня красивой. И, если тебе интересно, как сложилась его жизнь после заключения, можешь почитать. Я сделала закладки. 

Знаешь, Коль, человека можно сломать, но изменить нельзя его истинную сущность. В пять лет он прикрыл меня от кипятка. Принял эту боль на себя. В сорок-четыре прикрыл собой напуганного малыша. И за это нам всем явилось Чудо. 

Почитай, будет интересно. 

И больше не смей даже думать дурно о моём защитнике! 

Ни говоря ни слова, Николай сел в кресло, где только что сидела Оля, придвинул к себе ноутбук и начал читать. 

Дочитав, встал, взял ноутбук и жестом позвал за собой жену. 

Вдвоем они спустились вниз. Диана спала на диванчике перед телевизором в гостиной, а Лена и Гена пили чай на кухне. 

— Думаю, вам тоже будет интересно это почитать, — обратился Николай к тестю с тёщей, оставил им ноут, взял на руки Диану и понес наверх, в спальню, а Оля тенью пошла за ним.