Бабам в море не место

(Почитайте же, друже, и гости почитайте! Оно сгенерировано мной вам )

Птицелов прибыл в маленькую гавань Долины поздним вечером, как раз, когда пошел снег. Его верный вельбот был нагружен нехитрыми пожитками и несколькими клетками. Он отпустил почти всех пойманных птиц, оставил только лучших, которых собирался продать позже — в Купеческой Гавани.

В глухой черноте между небом и морем из ниоткуда в никуда летел мокрый крупный снег. Пристань Долины отмечали желтые, как яичница, тусклые фонари. У мостков швартовались два баркаса-тяжеловеса, стая легких лодчонок и черная громадина промыслового судна — многовато для рыбацкой деревни. Знакомый ялик тоже покачивался у причала. Значит, Птицелов прибыл по адресу. Все в порядке.

Он привязал лодку к свободному причальному столбу, задал птицам пшена и воды, хорошенько укутал клетки. Подумал было тоже переночевать на лодке, чтобы никого не тревожить в ночи, но увидел неподалёку от пристани огни таверны. По всему было ясно, что там тепло и весело. Птицелов замерз и вымок в пути, его закаленное нутро взмолилось и потребовало горячей еды и жаркого камина. Почему не зайти сторговать ночлег, да заодно спросить про братьев, чтобы с утра навестить их?

Птицелов сунул за пазуху все деньги, проверил перо, убедился, что лодка закреплена как следует, потом снял с носа бортовой фонарь, спрыгнул на берег и отправился к теплу. Фонарь горел тускло, его не худо было бы заправить керосином, но скользкую от снежной каши дорогу он освещал терпимо.

В таверне сильно пахло жареным лещом, а посетителей по понятиям Томаша было больше, чем нужно — человек восемь-десять, он не считал, просто сразу понял — перебор.

Один большой стол для громкой компании, один маленький для двоих рыбаков, что пытали свои кружки, не снимая верхней одежды. Свободных столиков хватало, на каждом уютно светила керосиновая лампа, а в глубине просторной комнаты горел камин. Обычная таверна: грязный, нахоженный сапогами пол, низкий закопченный потолок, широкая лестница на второй этаж с потертыми деревянными ступенями. Стойки бара не было, просто дверь на кухню, откуда и несло рыбой, и, откуда на ленивый дзыньк колокольчика тотчас вышла хозяйка — худая золотоглазая женщина, строгая и усталая.

— В такую погоду море бродяг не любит, — сходу сказала она. — А мы не брезгуем. Добро пожаловать! Что желаете?

— Ночлег и ужин. Да керосину бы фляжку.

— Керосин вышел весь. Утром в лавке спросите. А ужин сделаем, да и комната наверху найдется. Потеснимся.

— Есть у вас что-нибудь, кроме рыбы?

— Свиные сосиски с кашей.

— Сойдет, — Птицелов потушил фонарь и сел за свободный стол поближе к камину. — Пинту еще! — крикнул он женщине.

— А как же! — отозвалась та из кухни.

Давненько уже не сидел Томаш под крышей, на стуле со спинкой, не грелся у прирученного огня, давненько не видел столько хмельных людей. Ну, если не считать этих странных братьев, то никого не видел толком с летней ярмарки.

Перед гостем быстро появились кружка пива и большая тарелка с дымящейся едой, приготовленной ловкими женскими руками.

Это была не жидкая уха с костра, непропеченная картошка или подгорелая каша без соли, нет. Это была жирная, ароматная сосиска с хрустящей корочкой оболочки, из которой мясной сок тек прямо в рассыпчатую кашу с тимьяном. И квашеная капуста тоже оказалась хрустящей и кислой, а пиво — холодным и темным... Одним словом, Птицелов изошелся слюной, но ел медленно, специально наслаждаясь забытыми вкусами.

Всякий раз после сезона охоты на птиц он думал: «Привычка — мощное оружие. Люди недооценивают ее силу.»

За три месяца можно отвыкнуть и от соленого, и от сладкого, спать на мягком и мыться горячей водой. Потом все будет в радость, все будет казаться слишком сладким и кислым, слишком теплым, удобным, прекрасным. Но пройдет день-другой, неделя, и ты снова привыкнешь, и снова перестанешь испытывать одно простое житейское счастье и отправишься на поиски другого.

За большим столом, у стены с тусклой картиной пили-ели человек шесть рыбаков, видимо все меж собой друзья — одна команда. С другой стороны комнаты, за столом у окна — те двое. Старик, чей цепкий взгляд поймал Томаша сразу же, как тот вошел, но не найдя в Птицелове ничего любопытного — отпустил. Возле старика расселся усатый толстяк — веселый и дружелюбный тип, из тех, кто будучи хоть рыбаком, хоть плотником, все равно больше всего в жизни уважают еду и безделье. Вот эта парочка и переговаривалась через всю таверну с одним человеком из большой команды. Видимо, только крикливый рябой громила и был в компании из местных, он и притащил своих соработников переждать в тепле непогоду.

Рябой перекидывался со стариком и толстым колкими фразами, хвастал небывалым уловом и волшебной удачей. Старик вредничал, смеялся и не верил, а громилу это обижало.

— Вот те с места не сойти, дядька Кормале, — клялся он, привстав из-за стола и бия себя кулаком в широченную грудь. — Косяки сами за нами плывут — знай сети тащи.

— Ну, конечно. Так-таки сами и плывут, — старик расселся пошире, сердито склонил голову. — Я тебя, Тит, с детства знаю, ты соврешь — не дорого возьмешь!

— Да чтоб я сдох, если вру! — Тит был уже заметно пьян и разговаривал, в основном, жестами.

— Сдохнуть успеешь, — раззадоривал хвастуна старик. — Все там будем. Улов у вас хороший, верно, сам трюмы видел. Ну и? Бывает удача.

— Не слыхал я про такую удачу, чтоб каждые три дня в гавань полный трюм тащить. Два месяца к ряду, как выйдем в море — рыба сама в сети прыгает.

— С чего бы вдруг? — весело встрял в разговор толстяк. — Медом на тебе намазано? Али приворот узнал? Ежели узнал — поделись с коллегами-то. А так, впустую хвастать — разговор гнилой.

— Не могу, — Тит глупо развел руками. — Секрет это, дядька Шанье, не серчайте.

— Знаем мы такие секреты! — старик Кормале хитро потер бороду. — Сторговал, небось, у морской ведьмы рыбацкого счастья, а чем, дурак, платить будешь? Натурой?

Даже Птицелов, который рыбацкие байки знал очень примерно, понимал, что живчик-старичок берет хвастуна на понт, просто так, от нечего делать.

— Вот-вот! Ведьмы таких, как ты, любят, — подлил масла в огонь толстяк. — Вон, какой крепыш вымахал. Заберёт колдунья тебя на дно морское — эх, пощекочет.

Тут оба рыбака покатились со смеху, а Тит покраснел от злости, но губы надул, как дитя.

— К морской ведьме только псих на поклон пойдет, — хмуро выпалил он. — И нечего зубы скалить. Не вру я. Девка у нас в команде. Новенькая. У нее дар рыбу чуять.

Команда Тита отреагировала неодобрительно. Кто-то даже ткнул его локтем, чтоб тот сел и заткнулся.

— Девка? — хохотнул толстяк, и они вместе со стариком опять засмеялись в голос, один — басом, а другой — противным лающим смехом.

Посмеявшись вдоволь, старик сказал:

— Это же надо! Все знают, что ты ходок, Тит. Но чтоб в глубокое море бабу брать да еще этим хвастать? Бабам в море не место. А что, мол, она ещё и рыбу чует, это ты, подлец, нагло брешешь...

— Я? Брешу?! — Тита слегка повело, он ухватился рукой за стол, уронил кружку, к счастью уже давно пустую. Вернув равновесие, Тит махнул кулачищем в сторону своей команды. — Скажи им, Польга! Ну!

Птицелов, который уже справился с ужином и допивал пиво, раздражаясь на глупые разговоры пьяных рыбаков, не смог не полюбопытствовать. Тем более, что женщин-рыбачек он никогда не встречал.

Среди друзей Тита — обычных бородатых парней — выделялся безбородый юнга в широкополой шляпе. Да и не то чтобы выделялся. Юнга и юнга, малец. Кружка перед ним стояла вдвое меньше привычной, да и выпита была лишь до половины. Сидел малец с краю, головы не поднимая, так, что тень от шляпы срывала лицо, а когда разговор о девке пошел, тут он встал и поспешно, даже с вызовом, стянул шляпу.

Стриженые до плеч светлые волосы упали на лицо. В больших серых глазах стоял гнев, яркие, клювиком губы обиженно поджались, острый с горбинкой нос побелел от злости. Девка.

— Дураков чуять у меня дар, — голос рыбачки оказался низким, глубоким, с легкими чужедальними нотками. — Как зашла в таверну, сразу почуяла — эти почтенные люди у окна — ума недалекого.

Она выбралась из-за стола, добавила своим приятелям:

— Титу не наливайте больше. Нам завтра в море.

И пошла на кухню, спрашивать у хозяйки, где ей можно лечь. Проходя мимо Томаша, сердито зыркнула исподлобья, отчего ему сразу стало неловко.

В таверне воцарилась полнейшая тишина, все протрезвели. Молодая рыбачка утерла нос всем болтливым мужикам сразу. И еще одно обстоятельство заставило смеющихся устыдиться: под мужской курткой, на спине у девушки выпирал небольшой, но весьма несимпатичный горб.

Каждый, кто был в таверне, почувствовал себя неуютно, словно вдруг оказался один на один со случившимся. Тит сидел, пьяно опустив голову, того и гляди уснет. Его приятели не привыкли оставлять недопитые кружки, быстро замахнули у кого что оставалось и, забрав Тита с собой, побрели спать. Старик и толстяк, впечатлившись тем обстоятельством, что рыбак и впрямь оказался рыбачкой, да еще такой дерзкой, сидели притихшие, растерянно крутили усы.

Птицелов тоже засобирался спать, да вспомнил, что хотел спросить.

— Я так понял — вы местные, — обратился он к старику и его приятелю. — Не скажете, как мне найти двух братьев? Вон, их ялик там, у причала, чайка на корме нарисована.

— Долговязых? — переспросил толстый рыбак. — Живут у нас, да. Тут недалеко. Пойдешь влево по берегу, а как деревня кончится, сразу сворачивай. Там по дороге, спиной к морю, минут десять и увидишь дом. Большой такой, кирпич неокрашенный, башня на доме с флюгером — не промахнешься.

— Спасибо. А кто они такие — братья эти?

— Они-то? Так музыканты. Говорят, перед королем играют. А тебе, друг, зачем верзилы понадобились, коли ты и не знаешь о них ничего толком?

— Мне по делу спросить. Мы знакомы. Спасибо за помощь.

— На здоровье, — пожал плечами толстяк и обратился к старику. — Надо же, Тит, каков стервец! И впрямь девку в команду прибрал. Виданное ли дело?

— Мда... — старик задумчиво повозил туда-сюда по столу пустой кружкой. Было ясно, что он расстроен. — Мир потихоньку сходит с ума. Пойдем-ка, Шанье, и мы по своим старухам, время позднее.

«Выходит, музыканты...» — Птицелов приуныл, забрал бортовой фонарь и отправился наверх. Зря, поди, приехал. Посмеялись над ним горе-рыбаки, да и все.

В комнате пахло плесенью. В брошенном у кровати ржавом совке поджала лапки мертвая муха, на единственном облупленном стуле — пустой кувшин и стакан. Кровать, окно, у окна — веник. Вот и все удобства.

Птицелову и их было много. Он лежал на соломенном матраце и слушал, как в соседних комнатах басят захмелевшие рыбаки. Странно было на душе, непривычно и душно. Вот чего только на белом свете не бывает. Длинные, одинаковые парни — врунишки; девушка-горбунья, что приманивает рыбу, и вот это вот... Птицелов сунул за пазуху руку, погладил перо.

«Лучше бы я ночевал на лодке. Привычнее.» — подумал Томаш.

Голоса примолкли, он забылся, но вскоре снова проснулся.

Последние двадцать лет Томаш спал чутко, слух его обострился и научился различать тонкие особенности птичьих звуков. Теперь он слышал тихое хлюпанье копыт во дворе, фырканье лошади, шуршание одежды. И еще он отчетливо разобрал слово «лубт», которое по очереди произнесли два разных голоса. Птицелов знал это грязное слово. Все знали, но никто в северном королевстве не осмелился бы сказать вслух.

Томаш напрягся, почуяв недоброе. Он соскользнул с кровати и осторожно встал у окна так, чтобы не бросать во двор тень.

Снег укрыл всю землю и перестал сыпать. Мир стал куда светлее, хотя Птицелов моментально понял по звездам, что проспал от силы часа два-три. Утро еще не наступило.

Три всадника ожидали вдалеке, у причала. Птицелов видел чёрные силуэты людей, сидящих верхом на лошадях, недвижные, четкие на фоне побелевшего моря. Трое других притащились глубокой ночью во двор таверны. Они вполне могли бы искать здесь еды и ночлега. Могли бы, если б не запрещенное словом чести ругательство.

Не привязанные лошади топтались в снегу двора, пускали ноздрями пар, но всадников, посмевших осквернять себе рты, видно не было.

Внизу скрипнула дверь, осторожные шаги раздались в зале таверны.

Повинуясь бродяжей привычке выслеживать опасность первым, чтобы быть готовым, Томаш вышел из комнаты на лестницу.

Он умел двигаться бесшумно, не дыша и приглушая стук сердца. Умел становиться тенью, и даже прятать тень ему было по силам.

Сверху виднелась только небольшая часть зала. Освещенный одной керосиновой лампой фрагмент стены, угол стола и дверь на кухню. Женщина-хозяйка вышла в обозримый квадрат света, на ней была длинная рубаха, растрепанная коса спускалась до пояса, в руке горела свеча. Пламя колыхалось от сквозняка.

— Кто-то вошел? — спросила она в темноту.

Черная тень метнулась к хозяйке. Блеснуло острие меча. Томаш не пошевелился, но душа его тотчас застряла в пятках. Человек в плаще схватил женщину за косу, прижал меч к ее горлу и произнес что-то грубо, но тихо, прямо в ухо несчастной.

Та не посмела ни кричать, ни говорить, просто указала рукой на кухню. Человек в плаще опустил меч и исчез из поля видимости. Хозяйка вжалась в стену, закрыла от ужаса рот руками. Еще две черные фигуры скользнули мимо нее.

Птицелов слышал возню на кухне, один короткий женский вскрик, снова возня, словно двигали мебель, но больше никаких звуков. Только рыбаки по-прежнему храпели по своим комнатам.

Минуты не истекло, как мимо испуганной женщины скользнули три черные тени — одна несла на плече человека, завернутого в такой же черный плащ. Бандиты не особо церемонились с ношей. Дверь хлопнула, ноги хозяйки таверны подкосились, и она медленно сползла на пол.

Птицелов быстро вернулся в комнату, встал у окна наблюдать. Всадники спешно выводили лошадей со двора таверны. Ожидающие у пристани дружки сразу тронулись с мест, и весь отряд двинулся на юго-запад. У одного бандита поперек лошади лежал груз. Человек. Видимо, та рыбачка.

Птицелов сел на кровать. Ведьма лысая! Вот жеж ведьма! Не надо было вообще лезть к людям! Если бы он заночевал на вельботе, его комната досталась бы рыбачке. И, может, пьяные рыбаки смогли бы ее защитить. Может, но вряд ли. Птицелов прислушался. В доме по-прежнему стоял храп, внизу тихо всхлипывала испуганная женщина. Томаш встал, пошел будить рыбаков, стучать им в двери и орать: «Вставайте!»

Затем он спустился в зал, разжег керосиновые лампы на столах, нашел на кухне кувшин с водой и стакан, чтобы дать хозяйке.

— Что ревем? Что за кипиш? — первым на лестнице появился хмурый бородач, тот самый, который уводил с посиделок болтуна Тита. У него были мясистые, тугие, словно приклеенные к сердитому лицу, щеки, и когда он жадно припал к графину пить, щеки энергично заходили ходуном вверх-вниз.

Пришли и остальные. Старший из них, седой уже, но не полысевший, а напротив, лохматый как баран, боцман, с морщинистым лицом, украшенным носом-картошкой и лучистыми, еще пьяненькими глазами, остановил взгляд на Томаше и нахмурил белесые брови:

— Это ты, мужик, тут буянишь?

— Они ее забрали, — глухо произнесла хозяйка. — Девчонку вашу. Вот просто вынесли как мешок картошки.

— Забрали? Польгу? Кто? — удивился бородач.

— Трое пришли. С мечами. Потребовали горбунью. Сгребли с лежака и вынесли. Все. Откуда я знаю кто? Вам виднее! Таскаете всяких девок...

— Их шестеро, — вмешался Томаш. — Всадники. Направились на юго-запад.

— А ты кто такой?

— Никто. Ночую я здесь. Просто в окно видел. Поспешить вам надо. Они уже далеко. Но по следам на снегу их можно найти в два счета.

— Да кто ж пойдет искать? — хмыкнул бородач. — Я с мечами бандитскими брататься не собираюсь.

— Ну, да. Если подумать, Польга — баба скрытная, — почесывая волосатую грудь, добавил другой рыбак. — Кто знает, за что они ее?!

— Да за что угодно, — хмуро буркнул седой боцман. — Но, скорее всего, прознали про дар. Все Тит. Трепло. Ему бы и всыпать не грех.

— Разбуди его сначала, — хохотнул бородач.

— Такой талисман, как Польга, всякому нужен, — рассуждал боцман. — Да только за подобные подарочки судьбы обычно расплачиваться приходиться. И не монетой. Так что я точно не пойду ее выручать. У меня семья — пять душ. Охрану зовите.

— Охрана нужна, — согласился кто-то. — Ведьма с ней, с девкой. Но не дело это, чтобы бандиты запросто по королевству болтались, людей крали. Есть у вас в долине гвардейцы?

— Есть, как не быть, — хозяйка таверны поднялась со стула. — И то верно, растолкаю Ромира, пусть осторожно огородами сбегает до господина начальника.

— А я пойду, досплю, — зевнул бородач, забирая с собой графин с остатками воды.

Птицелов не стал дальше слушать, поднялся в комнату, взял свой фонарь, оставил на кровати плату за ночлег и ужин, а затем вышел во двор. Первый снег прилично помесили лошадиные копыта. Было пять утра или около того.

Он вернулся на вельбот. Птицы спали, сунув голову под крыло — под парусиной держалось тепло. Томаш открыл все клетки, собрал кое-какие вещи в свою сумку, потом с трудом зажег бортовой фонарь и пошел по берегу туда, куда ему велели — к большому кирпичному дому с флюгером. С моря дул ледяной ветер. Птицелов ненавидел людей. Прямо сейчас, в этот момент, он ненавидел их особо сильно.