Не умничай - битым не будешь

Раз за разом я прокручивал варианты – один хитроумней другого, – отвергал и снова прокручивал, пока не услышал от Филолая, что его новый бойфренд полгода назад прошел сокращенный курс лекций на параллельном женском факультете. Я принялся расспрашивать; мне посоветовали поднять устав. В уставе черным по белому было прописано, что студент, желающий обучаться у конкретного преподавателя, имеет право на факультатив. Я отправился к ректору.

Было еще не поздно – повернуть назад и выбраться живым и с целой шкурой из авантюры, целью которой было сомнительное приятельство с бантом из провинции. На перепутье – у дверей в кабинет ректора, – я замедлил шаг, – однако за моей спиной стоял тот, чей голосок, бывало, слышался на конце чернильного самописца, и говорил он: что, Тончик, слабо?

Я не всегда исполнял обязательства перед самим собой: наблюдатель ослабевал, – но сейчас он бдел, подзадоривал. Не гены ли авиатора, не гены ли… – сомневался я, когда с занесенной рукой стоял у кабинета ректора: постучать? не постучать?.. Словно поставив точку в моих размышлениях, дверь распахнулась, какой-то человек, странным образом смахивающий на медведя, прошагал мимо, и вот толстун – сердитый и невнимательный – спросил меня, какого ляда мне надо (или немного повежливей). Мне ничего не оставалось, как шагнуть в кабинет.

Он слушал, выстукивая дробь по столу, весенний пейзаж за окном занимал его гораздо сильнее. Мартовская хмарь, вздутые – у каждой флюс – тучи, на торце соседнего корпуса четыре раскаленных добела окна (форма для расплавленного олова) отражали белесое небо и черный ствол тополя, что кланялся и поднимался. На газоне перед торцом ему вторило – или началило – живое дерево. По кабинету туда-обратно сновал секретарь, с экрана квакающего видеофона в мой монолог врывались гости. Я смолк, идея уже не казалась ни утонченной, ни остроумной; чем больше фраз использовал я для доказательств, тем легковеснее они становились. В трех словах: не мое дело, – ректор отказал мне в прошении и отослал к кураторам.

Несколько дней я бегал с этажа на этаж, добывал справки – по клочку от каждого университетского чиновника, – индульгенции, где подписью и печатью заверялась моя благонадежность и мое благомыслие. Самым участливым оказался куратор нравственности, он расспрашивал, сетовал, что такой приятный мальчик связался с сомнительной компанией.

«Только из милосердия терпим Ивейна Ивена», – повторял он, лопаясь от елея; с лупой у коровьего карего ока (отчего синеватый белок наливался кровью) изучал мою зачетку, нога покачивалась, ряса раскинулась непринужденным веером, как где-нибудь в гостиной, и как в гостиной, на столике торчала ваза с фруктами, валялись журналы, выбор которых меня удивил. На обложке верхнего спящий Эндимион показывал зрителю хребет и правильные полусферические ягодицы. Ниже эфеб, подретушированный, наполовину из теней и намеков, подмаргивая из-за плеча, поддевал трусики. Перехватив мой взгляд, Блудяй длинно улыбнулся, спросил, почему женский курс. Я брякнул наобум: доцентша, труды, регалии…

«Конечно, у нее ученая степень», – не без зависти протянул куратор, лицо его ушло в губы: ореховое, лоснистое, с широчайшими кошелечками вместо щек, – он покачивал головой, обритой досиня, тусклый пыльный свет протягивался от серег, и покачивался, и таял… перехватив ручищей яблоко, он развернул его на ладони: ешь, – и отечески улыбнулся, когда я нерешительно надкусил; и с той же отеческой улыбкой выпроводил меня за порог, где я избавился от яблока, бросив в урну: под багровой кожицей плод оказался с гнильцой.

От куратора нравственности я полетел к ректору, где битый час проторчал в приемной. Секретарь опять сновал, толстяк спал, с тоской озираясь на соседнее здание. Капало. Тополь стоял неподвижно. Пухлый сонный человек с нездоровым чревом сдвинул мои бумаги на край стола – словно все это он когда-то уже видел, – сказал: «Принеси расписку от родителя». «Но…» «Ты несовершеннолетний. Без согласия родителя не позволю».

Я сослался на устав, но видно в упорстве я уступал Анне; к тому же не к месту, совсем неожиданно заквакал чертов видеофон. «Расписку от отца», – повторил ректор и, на три четверти показав жирную спину, снял трубку.

С четвертого этажа я мчался вприпрыжку, словно ягодицы жгло; я понимал, что отец никогда не даст мне расписки. Съехав до половины лестницы, притормозил: близнец! Развернулся и снова побежал, – на сей раз на пятый этаж, где мой Филолай с ленцой вкушал плод наук, никогда, впрочем, не находя его терпким.

«Ты, что, очумел? – сказал близнец. – Что мне там делать? Да и тебе…»

«Не твое дело. Мне, – плел я, – нужна хорошая физика. Там доцентша…»

«Фи-изика? Послушай-ка, с каких это пор такое рвение?»

Тогда я прибег к шантажу, я загибал пальцы, и с каждым загнутым к ладони перстом Филолай становился отрешеннее и скучнее, он знал, что у меня были основания загибать пальцы, и что я ему никогда не отказывал.

«Ну, хорошо, но что мне там делать? – взмолился он.– Ворон считать? Я ж на такой материи со скуки сдохну!»

«Будь рядом. Если ты скажешь, что тоже записался, академик меня отпустит».

Близнец крутил носом, авантюра была ему не по нутру. Внезапно он обернулся и спросил с ходу, в упор:

«Все это из-за Анны?»

Стоила ли авантюра выеденного яйца - author.today/reader/318922/2990632