Немного о войне

    Она сидела в просторном, мягком кресле со старой, истёртой обивкой. Руки у неё быстро перебирали спицами, проходя петлю за петлёй, а вокруг неё, кто на ковре, подогнув ноги, словно восточные султаны, кто на лавке подле белёной тридцатилетней печи, сидели внуки и беседовали о своих важных делах — во что завтра играть, к кому вечером в гости идти, когда родители приедут и сколько блюд будут стоять на столе по случаю их приезда. И лишь одна девочка — старшенькая Варенька, которая отличалась любознательностью и открытостью ко всему новому и неизведанному, стояла напротив бабушкиного комода, старенького, дореволюционного, и разглядывала фотографии, стоявшие на нём. 

- Бабушка, а чем ты в войну занималась? — вдруг поинтересовалась она, повернувшись

- Да так… В колхозе работала, да людям помогала — уклончиво ответила она, не откладывая вязание

- А евреев спасала?

- По возможности, спасала.

- А партизан? Коммунистов?

- Партийцев в погребке укрывала, если на то надобность имелась, а партизанам помощь оказывала, если просили.

     Девочка заулыбалась, загордившись собственной бабушкой, которая казалась ей настоящей героиней, словно сошедшей со страниц какого-нибудь выдающегося романа. Отойдя от комода, села на лавочку. Остальные навострили уши, в ожидании продолжения.

    Общее молчание заставило бабушку продолжить рассказ. Отложив вязание, она начала:

- Партизаны неподалёку от нас обитали — в в четырёх-пяти километрах отсюда, за речушкой Серёжкой, где нынче Савеличевский колхоз находится. Лагерь у них был большой, на человек триста или даже четыреста, уж не помню точно, да вот только, не боялись они ничего — как надо было спасти какую-нибудь захудалую деревушку в два-три домика от уничтожения, так они сразу же, на всех парах отправлялись на её спасение, не взирая на силу врага, а он, особенно в первые месяцы, имел крайнюю силу — всё рвал и метал по округе, в поисках партийцев и членов их семей, людей в полон уводил, разорительные операции затевал, а всё это для того, чтобы выкурить отрядец на поле чистое и налечь на него со всех сторон, да бить, что есть мочи.

    Решив, что аппетиты внуков в среде познания удовлетворены, она поднялась и отправилась в спальню, дабы прилечь на пару минуток, но тут, последовал очередной вопрос:

- А как папка мой жил?

- Устала я — ответила она глухо — пойдите, поиграйте на улице, или деду помогите. Он трактор чинит.

    Дети, словно большая волна, хлынули во двор, ни о чём особом не думая, и только Варя, смышлёная и сообразительная девочка, идя в конце процессии, размышляла над тем, что, собственно говоря, произошло.

   Она открыла дверь в собственную комнатку, скользнула в неё и лязгнула ключом, дабы никто не потревожил её прежде времени. 

    Закрыв окно и плотно задёрнув занавеси, она присела на кровать, постепенно осунувшись, развалившись из стороны в сторону, походя на унылый, сгорбившийся утёс, который оказался погружён в собственные, гнетущие мысли.

- В голове — пусто, а на сердце — грустно… - прошептала она, констатировав собственное состояние

    Ей давно не становилось так худо на душе. В последний раз она ощущала смердящее дыхание прошлого, целых пять лет назад, когда её старший сын осознал, кем является на самом деле, чему поначалу, совершенно не поверил: желая добиться иного вердикта, он из раза в раз, на протяжении последующего, мучительного часа, протягивал жалобный взор на мать, словно молил изменить свои показания, сказать, будто это шутка или нечто в этом роде, но она, по природе своей сильная и волевая личность, вовсе не врала и, даже более, защищала высказанную точку зрения, пусть это и скребло сердце, выжигало на нём место для новых шрамов. Сын признал своё поражение, принял реальность в полной мере и ушёл из дому на пару дней, не сообщив, когда именно возвратится обратно. Лишь через время она узнала, что он отправился со своей женой на Алтай, дабы отдохнуть, развеяться и окончательно выбить мать из колеи. 

    Та места себе не находила — всё корила себя за некоторую резкость, грубость слов, не простительную ей, как учительнице, которая всегда находила общий язык с ребятишками. Что уж тут поделаешь…

     Она вновь окунулась с головой в тот роковой сорок первый год, который так хорошо начинался — в одну из морозных январских ночей, она, гостя у матери в Смоленске, вдруг почувствовала некоторый дискомфорт. Не придав этому должное внимание, ибо, было уже весьма поздно, она, спустя минут десять превратившись в истошные мычания и вскрики, ощутила бремя родов в полной мере, которое неимоверно растягивало, рвало её изнутри. На протяжении более получаса, пока мать и муж собирали вещи, одевали роженицу и садились в подоспевшую скорую помощь, она всё боролась с желанием закричать во всё горло, дабы выплеснуть накопившуюся энергию и бурю негодования. Подобное получилось лишь по приезде в больницу, откуда вскорости, заметно побледнев, в силу малокровия, она вышла с ребёночком на руках — маленьким Серёжей, названным так в честь отца, который, к сожалению, погиб где-то далеко в Средней Азии под Ташкентом, ведя борьбу с басмачами, оказавшимися не из робкого десятка. 

      Следующие пару месяцев, жили мирно, чинно, спокойно, не испытывая особых лишений, а уж тем более весомых неудобств, которые могли опалить их маленькое счастье — первенца, который так быстро рос, наливался сил, проявлял искреннюю, по-детски наивную любознательность, которую мать старалась всячески удовлетворить. С утра и до часов двенадцати она была занята домашними делами, а к обеду, когда приходил муж, садилась с ним и малышом за общий стол, да начинала читать его любимую книжечку про отважного человека, который, несмотря на все тяготы и лишения, боролся за жизнь, не взирая ни на какие тяготы. Серёжка внимательно вслушивался в голос матери, стараясь разобрать смысл слов и их суть. Хмуря брови и поглядывая на текст, время от времени он сдавливал руку матери в тех моментах, которые казались ему наиболее важными, волнительными или значимыми, а она лишь легонько прижималась к нему. Оба они умилялись тому, каким чутким, добрым он растёт, после чего, перекладывали его в кроватку-качалку, дабы тот смог восполнить силы, а родители — поговорить друг с другом с глазу на глаз, спокойно посидеть друг с другом, ведь следующая возможность счастливого единения, могла выдаться лишь вечером.

     Когда карапуз уже начал активно ползать, а Надя в полной мере восполнила силы после родового стресса, аккурат к Первомаю, дабы навестить внучка и подсобить по хозяйству, приехала мама — добрая, стройная женщина, лицо которой и нрав, были тронуты несколько увядшей дланью девичьих лет, которые заставляли глаза искриться, голос звенеть, словно чистая мелодия скворца, который так долго и настоятельно упрашивал дочь принять дорогую, памятную реликвию семейства — золотое ожерелье с перламутровыми горошинками-звёздочками, которое прямо-таки искрилось и переливалось в лучах яркого, слегка коловшего жаром, неба.

- Бери-бери — говорила она — мне уж и ни к чему оно. У тебя сохраннее будет, да и тебе в нём стоит ходить, олицетворение молодости, а не мне, бабушке.

     Долгих препирательств не последовало — Надя и так нацеливала глаз на него, всячески намекая на это и даже пару раз открыто требуя, ибо, уж очень хотелось молодой крови, игравшей в ней, покрасоваться перед подруженьки и, при случае, обольстить какого-нибудь задорного юнца, только, то было давно, когда ей ещё и восемнадцати не было, а теперь, в пору материнства, она смотрела на него на сорочьими, дикарскими глазами, которые видели в данном подношении лишь цветастую погремушку, а нечто большее, похожее на признание в ней самостоятельной, полноценной домохозяйки, достойной доверия. 

- Благодарю вас, мама — пролепетала она, сердечно обняв её

   Так они и жили дружно — дочь растила сына, строила планы на будущее, мать помогала ей, равно как и по хозяйству, не горя желанием покидать уютный, просторный домик (комнатку ей выделили отдельную, в дальней части дома), а муж, если имелась надобность, чинил забор, латал крышу, мастерил мебель и следил за придомовым участком, только и думая, что об улучшении хозяйства и качества быта…

    До 22 июня 1941 года. Страшная дата, возвестившая свой приход злобным клёкотом Юнкерсов и Хенкелей, свистом падающих бомб, опередивших петушиную перекличку на добрые полчаса, взрывами и световым заревом где-то севернее, около Смоленска, древнего, русского города, который, равно как и в далёком 1609-ом году, враг разрушал из чего только можно — лишь бы не было этой твердыни на пути к Москве. С замиранием сердца Наденька с Серёжкой на руках, стояла возле окна, приобняв мать, которая без толку обрушивала гневливые словечки в сторону советской армии, которая, дескать, не смогла защитить её дом и родные места, а Алексей отвечал ей, мол, нежданно-негаданно всё это произошло, вот и…

- Ну, вот и налетели они на нас, словно саранча — он указал в сторону языков пламени у горизонта, над которыми, словно мошки, роились десятки десятков истребителей и бомбардировщиков — их вон как много, аж не счесть, вот.

- Отговорки всё это! — в сердцах трепетала мать, закрыв глаза, дабы не видеть, как град её молодости, превращается в руины — Хотели бы — защитили!…

- Нечего попусту воздух из лёгких гонять — встала меж их ссоры Надя — нужно сплотиться, а не ссору разводить.

       Они и сплотились, да не только их маленькая семья превратилась в способную, крепкую ячейку, но и всё село, под гнётом внешней угрозы, осознало ценность доверия друг к другу и важность хороших, добрососедских связей, ведь, никогда не знаешь, в какой момент тебе потребуется помощь другого.

       С самого начала войны маленькое сельцо в 30 домиков, или же в двести с хвостиком человек, сплотилось в единую, крепкую плеть. Каждый, по мере сил своих, помогал другому, если того требовали сами обстоятельства, трудился не покладая рук, сдавая скот в райотдел, распахивая всё новые поля под овощи с зерновыми и передавая родным на фронт всё самое необходимое — портянки, бинты для перевязки, холщовые рубахи, мыло, банки пищи, да мешки сухарей с бумагой и чернилами, дабы те, имея силы, подкреплённые дополнительными харчами, смогли писать домой о собственных военных подвигах.

    Мир и спокойствие длилось недолго — уже через две недели, прошла первая колонна людей, которые бежали из павшего Минска, Западных областей Белорусской и Украинской ССР, из Вильно, который подпал под оккупацию, Львова, Бреста, Гомеля, Могилёва и даже из Харькова, Киева, Риги и Таллина — бесчисленные вереницы обозов, до отказа гружённые всяким бытовым скарбом, соседствовали с измождёнными, исхудалыми людьми, шедшими непонятно куда, под проливной град жужжащих Юнкерсов, которые, словно мальчишки в тире, задорно открывали пальбу по беззащитным семьям. 

    Жители деревеньки, видя данную несправедливость, каждый раз открывали огонь из ружий, дабы припугнуть противника, и заставить его лететь не над землёй, а несколько выше, что, как правило, помогало. Самым главным, развитым стрелком, оказался Алексей — за пару недель ответных атак, он, как ему казалось, смог сбить две-три «Штуки» и прострелить дюжину-полторы, отвадив врага от постоянных, ежедневных рейдовых налётов.

    Восстановление мирного, спокойного неба, позволило вечером, в первых числах июля, собрать экстренный сельский совет, на котором было постановлено, что ни один сельчанин не будет сотрудничать с врагом, не станет пренебрегать помощью лишённым крова, не посмеет отказать в помощи другому и обязательно войдёт в тайную партизанскую ячейку (последнее было оговорено ,уже поздно вечером, в среде самых деятельных и патриотичных представителей села). 

- Верны навеки своей совести! — в конце собрания воскликнул Алексей

- Верны, да такими и будем! — мгновенно ответило порядка сорока голосов

    Последующие дни проходили в головокружительном темпе — дети помогали родителям работать в поле, оказывать помощь скитальцам, возводить укрепления и укрытия в лесу, за болотом, пока матери готовили похлёбку, запасали продукты и припрятывали вещички по разным тайникам и схронам, держа избы в исключительной чистоте, а отцы, преисполненные чести и истового мужества, запасались патронами, винтовками, горючими материалами, возводя в километрах 4-5 полноценный партизанский городок с системой тоннелей. Тем же занимались и Надя, которая, в качестве дани сложившейся традиции, продолжала в обеденное время почитывать подросшему сынишке его любимую книжечку, сидя бок о бок с мужем, который ежедневно преодолевал внушительное расстояние, дабы, как в прежние, мирные времена, ощутить тепло и спокойствие дома, временно снять камень ответственности с доброго сердца.

      И вот, в числах эдак 20-ых июля месяца, в окрестностях деревни стали блуждать части разбитых 16-ой, 19-ой и 20-ой Красных армий, которые, в попытках пробиться к своим, искали лазейки в фронте, эдакие полупустые бреши с малым количеством противников, но как только те натыкались на главу партизанского отряда Алексея Константиновича Доброва, то сразу же сметались его громким, бойким голосом:

- А ну-ка, ребятня, вступайте-ка в партизанские отряды! Нечего вам тут без дела валандаться!

      И эти молодые, совсем зелёные ребятишки, будто одурманенные командным тоном и залихватским отношением, группками примыкали к новообразовавшемуся очагу сопротивления, который всё рос и рос с каждым днём. А как была «рада» жена этого задорного усатого командира, которая, испытывая ежедневный стресс и некоторое нервное расстройство, совершенно не понимала, зачем он решил возложить на себя столь тяжёлую, опасную ответственность.

- Да тебя ведь повесят, если поймают! — однажды воскликнула она, испытывая потребность узнать истинные причины

- Да чтобы по возможности защитить тебя и наш край родной — спокойным голосом ответил он, поглаживая жену по голове — Настало время самим взяться за оружие и встать у врага на пути, а иначе, кроме меня и односельчан, за такое может и не взяться.

       Надя стиснула его в объятиях, расцеловывая столь милое лицо.

- Вот и правильно, зятёк — ответила мать, зашедшая с внучком на руках, стоя у порога — человек большого сердца и чистой совести ты. Серёжка будет таким, правда, Серёжка?

       Тот лишь угукнул и не более того. 

       С того важного разговора, Надя успокоилась, сконцентрировавшись на поддержке мужа и шитье разного рода комплектов одежды, главным образом, для детей-сирот, которые с недавних пор наводнили округу, благодаря…

      Благодаря действиям отряда А.К. Доброва, который, ведя непримиримую, ожесточённую борьбу, исходя из добродушных, общечеловеческих побуждений, отзывался на клич о налёте карательного отряда мгновенной огнестрельно-штыковой атакой, спасая кого можно и восстанавливая, что возможно. Не жалея сил, он, как настоящий Советский гражданин, помогал каждому слабому, кооперировался с иными партизанскими отрядами, которые, к его маленькому удовольствию, были втрое, а то и в четверо меньше его размашистого, боеватого «отрядца» в пять сотен молодчиков. 

     В последние числа октября, он оказался полностью погружённым в подготовку операции по освобождению близлежащего Савеличевского колхоза, в котором осело три сотни немцев, желавших превратить некогда богатый уголок данной местности, в центр управления всем районом, чего совершенно нельзя было допустить, ведь…

- Ваши дома находятся не так далеко от этого рассадника фашистской заразы… Да и моя Надька тоже — последние слова вызвали одобрительный, мужицкий хохот. Решено было начать 7-го ноября.

7-ое Ноября.

       До восхода солнца было ещё далеко, но в одном из домов вовсе не спалось.

- Ну, Наденька, я ведь вернусь вечером, что же ты! — по-доброму журил жену Алексей — не стоит так убиваться попусту.

- Да кто же тебя знает-то, дурья башка — отвечала она, сжимая мужа в объятиях — ты ведь всегда на рожон лез, что же могло измениться-то? 

- А вот я тебе обещаю — он слегка оттолкнул её, дабы смахнуть слёзы со столь любимого лица — в этот раз, постараюсь быть поаккуратнее. Этого — он посмотрел на забинтованную ладонь — более и не повториться, только, прошу тебя, будь спокойна за меня.

- Буду… буду ждать тебя.

- Немцы идут! — словно раскат грома ударит невдалеке — через час тут будут!

      Утро только начиналось, деревня спала, но крик тревоги заставил каждый дом встрепенуться и в срочном порядке засобираться. То тут, то там вспыхивали газовые лампы в окнах как старых, так и недавно сложенных изб, слышны были топот животных, почувствовавшие в собственных стойлах приближение неминуемой угрозы, разного рода мельтешение, будь то упавшая супница, разбившаяся тарелка, хлопнувшая дверь, разного рода ругань, возгласы, перекрикивания, которые лишь усиливались мраком на улице, нагоняя пущего страху.

- И как нам быть? — спросила мать, вяло спускаясь с печи — что делать-то? Солдатики-то, нынче, далековато будут, в километрах шести-семи, не успеют вовремя прийти, да им и не до нас, пока что. Это-ж, сколько в одну-то сторону? Минут 40-45, и то, разве что бегом, а обратно то, с час, не меньше. Как думашь?

     Надя поспешно собирала вещи и кидала их в свежевырытый потайной подвал, дабы хоть что-то уцелело после пожаров. Серёжка сидел перед ней, вглядываясь в мать. Столь родное лицо, черты которого были так милы и нежны ему, вмиг обугловатились, потемнели, осунулись, будто их подменили.

     Ему стало страшно, боязно, неуютно. Он никогда не видел её такой. В порыве сыновьей любви, он подполз к ней и обнял.

- Мама…

    Дальше — всё как в тумане. Она помнила бегство из села вниз по склону, вглубь оврага. Помнила лязг моторов и свист пуль, общий гулкий топот и безмолвное снисхождение вниз, туда, где расстилались спасительные болота. Помнила, как сын, раненный в плечо, кричал от боли, извивался на руках, истекая кровью. Глаза его, не выражали ничего, разве только безмолвный страх, застывший ужас и желание отогнать источник бед собственным криком. Она видела перед собственными глазами заход в болото, вместе с сотней, если не больше, сельчан и всё этот крик, который будто проедал воздух. А враг всё нагонял, шёл по пятам и с минуты на минуту должен был показаться на склоне. 

«Что делать? Как быть?» - думала она, безуспешно качая малыша на руках…

     Тот не унимался. Закрыв ему рот ладонью, она лишь приглушила опасный звук, но не более. А угроза уже показалась на возвышенности.

     К ней аккуратно приблизилась мать, похлопала её по плечу, жалобно, заглянула в Надины большие глаза, полные слёз и осознания неизбежного, да начала потихоньку опускаться вниз — сначала по грудь, затем по плечи, а после — по шею, совместно с дочерью.

     Он тонул долго — минуты две-три — до того сильно желал жить. Всё глотал болотную муть, выпуская наружу пузырьки воздуха, барахтался, извивался, пытаясь вырваться, а она, мягкими материнскими руками держала его тельце, которое вскоре обмякло, перестав подавать признаки жизни.

    Через минут десять нагрянули немцы. Пустив в болотную гущу слабые залпы — в основе своей метясь в центр, где никого и не было (благо, они об этом не знали), направились вперёд, рыская по лесной гуще, пока, через полчаса, их не погнали в противоположную сторону бравые партизаны, посвистывая беглецам вслед.

- Эй, вы, головушки мои родные — радостно воскликнула Алексей, узнав жену — вылезайте-ка из грязи этой болотной. Надька, ты представляешь, сколько мы немцев сегодня порешили? Не поверишь — двести штук! Ох, как нам савеличевцы благодарны были, за то, что мы их от ига этого, фашистского, избавили! Эх, сласть, а не работа! — заметив, как понуро и странно смотрят на него остальные головы, словно не видя, что впереди, он спросил — А чой это вы на меня так газеете? Уж случилось что…

    Он бросился в воду, нырнул туда полностью и в мгновение ока ощутил на руках маленький комочек.

- Нету больше серёжки… - прошептала осиротевшая бабушка

Хочу

      десять дней и ночей, она совершенно не ела, а воду в неё приходилось вливать самостоятельно, после долгих уговоров и просьб. Сна как такового она не имела, лишь изредка окунаясь в мрачные, валяясь в стоге сена, засасывавшем, словно болотная трясина, да и негде было, первое время — более половины изб пожгли немного, а их уничтожили основательно, да так, что практически ничего и не осталось — только угли, да подвал с уцелевшим схроном. 

      Когда же жилище было восстановлено, муж на ночь уносил её в дом, клал подле себя, накрывая одеялом и часами напролёт обсуждая невинные пустяки и шалости из прошлой жизни, желая пробудить в ней воспоминания тёплые, здравые, но глаза той, которая была ему дорога, казались совершенно пусты. Дабы ускорить процесс возвращения к жизни, он выводил её на улицу, аккуратно перенося на руках от одной избы, подле которой он чинил крышу, латал стены, менял окна, к другой. Мать также не оставалась в стороне — она поила родную дочь, пыталась кормить с ложечки, кутала в тёплые одежды и, если того требовала нужда, отводила в отхожее место. 

     Сельчане, видя подобную заботу и осознавая, насколько поступок Нади по-настоящему Велик и Благороден, приносили в дом её, разного рода дорогие платья, косынки, спелые фрукты и овощи, стругали качественную, первоклассную мебель, скопом, в дюжину, а то и две человек, сидели подле неё и старались говорить с ней, думая, будто именно присутствие людей, разного рода поддержка, помогут ей быстрее пережить горе, но она всё отказывалась от пищи и практически не пила. 

      Губы её потрескались, грудь впала, оголились рёбра, исхудали бёдра, только живот почему-то никуда не девался. Однажды, в те редкие минуты, когда дом был свободен от гостей и посторонних глаз, она в спешке задёрнула занавеси, затворила двери, встала напротив добротного, дореволюционного зеркала, который шёл от пола до потолка, подняла юбку до грудей и осознала.

 - Я — беременна — шёпотом, дабы правда не упорхнула, словно синяя птица, пробормотала она, а затем, чуть громче — Я — Беременна!

      Лицо налилось болезненным румянцем, глаза засветились почти как прежде, губы заалели, а руки затряслись в волнении. Дабы не упасть, она тихонько спустилась на деревянный пол, продолжая разглядывать себя.

 «Ох, как я исхудала!» - роптала она на себя - «вовсе о будущих детях не думаю!»

      С того дня она пошла на поправку, а соседи ей в этом всячески помогали — ребятня каждый день приходила и спрашивала, как дела её обстоят, просила почитать им и всё интересовалась самочувствием. Взрослые приходили под вечер, обязательно принося с собой гостинцы — пелёнки для деток, мясо, да качественного, молока хорошего и прочего, что могло пойти на пользу Надьке, а она, сидя рука об руку с мужем, всё радовалась тому, что сможет вновь обрести счастье, несмотря на некоторого рода трудность… болото-то было холодным.

     Такие застолья и постоянная толкотня продолжались до последнего месяца беременности. Тогда уж, не до гостей было, впрочем, они всё-таки продолжали навещать дом, собираясь под окнами, благо, позднеапрельское тепло вполне позволяло чувствовать себя вольготно.

      И вот, в первомай, после затяжных, тревожных родов, на свет появился… точнее, появились две девочки, такие большие, со здоровым румянцем, что мать и нарадоваться не могла, только сердце, как ни странно, вновь заныло.

 - Мальчика хочу — стыдясь собственных слов, объявила она

 - Разве тебе мало дочек? — спросила мать, держа её за руку

 - Очень хочу — она посмотрела на мать

       Та всё сразу поняла. Тоска и память поубиенному вновь начала жечь изнутри. Дабы избавиться от неё и липкого налёта на ладонях, которыми она топила дитя, раз в неделю (впрочем, и до родов данные случаи имели место быть, но лишь в качестве исключения), рано утром, когда ещё петухи спали, а в доме было тихо, она шла к рукомойнику и до ссадин намывала ладони, а затем всё чаще и чаще, пока от приятной кожи не остались лишь рубцы, да шрамы, оставленные ногтями. То продолжалось весь Май, по в первый день лета, к ним в дом не ввалился Алексей, который тут же посадил на шею Наденьки светловолосого малютку, двух лет от рождения, не более, который точь в точь походил на…

 - Держи тебе Серёжку! — восклицал он — спрятался от меня, бурундучонок наш!

       Так они и жили — одной большой семьёй, более не зная большого горя и страданий, а село их, будто обрадовавшееся воцарившемуся счастью и спокойствию в доме Добровых, каждый раз на первомай и первый день лет, устраивала неимоверное застолье, во время которого, семейство одаривалось разного рода вещицами, добрыми, чистыми пожеланиями, да и обыкновенными радостными возгласами. Впрочем, о семье никто не забывал и в будничное время, возведяНадю в «первую и единственную леди округи», которую очень любили все, а в особенности — дети, которые отныне ходили к ней не просто так, из доброты сердечной, а за знаниями, ибо Доброва Надежда Сергеевна решила обрести профессию педагога, в чём ей помогал муж, таскавший домой разного рода литературу. Сам же он, став главой колхоза, совмещая данную деятельность с партизанской, сумел восстановить в округе мир и спокойствие, где были рады каждому, кто следовал общечеловеческим принципам норм и морали.

      После войны, село захлестнули улыбки и счастливые объятия — свыше трёх сотен человек вновь воссоединились друг с другом — матери и отцы обрели своих сыновей и дочерей вновь, решив остаться на породнившемся их детям месте. 

      Время шло, колхоз рос быстрыми темпами, каждый раз побивая рекорд по сбору зерна то на 10, то на 15 процентов, что давалось вполне легко и просто — рабочих рук имелось необычайное количество, а самое главное то, что каждый из жителей желал трудиться, работать не покладая рук во благо общества. Такой настрой, провёл по всему селу дороги, возвёл полноценную школу, пару магазинов, автобусную станцию, небольшой детский сад, здание администрации, импровизированный кинотеатр, краеведческий музей, совмещённый с галереей, разбил три уютных парка, множество клумб, засеянных разного рода цветами и даже осушил болота, которые в поривыстые дни отравлял испарениями сельский воздух. Как только работы по исправлению почвы были закончены, из отлого спуска, прямо рядом с тем местом, где Надя спаслась с матерью, забил бойкий, мощный ключ, который вдалеке перерастал в полноценную реку — реку по имени Серёжка, на которой было запрещено строить какие-либо мосты, плотины и прочее, а также сливать в неё нечистоты и ловить рыбу.  

Итог 

      Дверь аккуратно скрипнула и в комнату, неся с собой корзинку с пряниками, большой стакан крепкого чая в одной руке и потрёпанную книжицу в другой, аккуратно поставил вкусности на стол, зажёг настольную лампу, а сам подошёл к жене, обнял её и спросил:

 - Грустишь небось?

 - Грущу — ответила она

 - А я тебе, подарок принёс — он протянул к ней книжицу, название которой стёрлось

 - Что-то знакомое… - пробормотала она, открывая подарок

     С старенькой, тридцатилетней давности фотографии, смотрели на неё два любознательных глазика, которые она так часто вспоминала. С оборотной стороны, было написано:

 «Пусть Серёжа растёт крепким и умненьким

                                                                       с любовью, бабушка 21.01.41

  Помни мать и отца своего, бурундучок

                                                              от любящего отца и мужа 22.01.41

  Да будет тебе светлая дорога по жизни, мой ненаглядный, долгожданный сынок 

                                                                                         твоя мама 23.01.41

 Я всегда буду помнить тебя...

                                                                                                           07.10.41

     Она полистала книгу — к каждой главе была прикреплена памятка, в которой она излагала собственные воспоминания, дабы не забывать о нём.

-Это самый лучший подарок. Я тебя люблю.

     Они крепко-крепко обнялись, пробыв в таком положении более часа.