Трэш-салон имени Бабеля, или Как Яков Моисеевич стал гуру одесского дурдома (продолжение)

Яков Моисеевич, хоть и был крепко зафиксирован в смирительной рубашке, сидел в холле психиатрической больницы с видом победителя. Эту обитель душевного спокойствия местные, конечно же, ласково окрестили «Одесским филиалом Привоза». Вокруг него бурлил хаос, достойный самых отборных трэш-сказок самого Фишмана: Лидочка Мурзенко, вдохновленная, декламировала свою новую поэму «Селёдка в космосе», дядя Сёма Абрикосов, наш личный уличный фонарь, беспрестанно мигал, а Доцент Партсхаладзе, сегодня явно в режиме «мясника-философа», размахивал ложкой, как дирижёрской палочкой, требуя, как он выразился, «артистической тишины».

Профессор Забывако, потирая руки, словно перед грандиозным кулинарным шоу, объявил: «Сегодня, господа, мы открываем первый ‘Литературный салон имени Бабеля’! И наша звезда, несомненно, Яков Моисеевич!»

— Яша, — сказал Профессор, поправляя съехавшие на кончик носа очки, — ваша задача проста, как шницель на Привозе: развлекать наших дорогих пациентов историями. Чем абсурднее, тем лучше. У нас тут, знаете ли, такая конкуренция за внимание, что Лидочка со своими бесконечными одами селедке уже всех до седьмого пота замучила.

Яков Моисеевич прищурился, и даже смирительная рубашка не могла скрыть его хитрого одесского блеска в глазах:

— Истории? Да я вам такое устрою, что даже ваши клизмы будут аплодировать стоя!

Он уже живо представлял себя на импровизированной сцене, окружённого восторженными слушателями, а в голове вертелись первые строчки нового, совершенно умопомрачительного шедевра: «Зайчик Софочка и сумасшедший оркестр Привоза». Но тут в холл, тяжело ступая, вошла новая фигура — пациент по кличке Боря «Тостер». Боря, лысый как колено, с горящими глазами, искренне верил, что он — реинкарнация кухонного прибора, и каждое утро, к ужасу санитаров, отчаянно пытался «поджарить» чьи-нибудь тапки, пока у него не отбирали спички.

— Яков Моисеевич! — возопил Боря, бросаясь к нему с объятиями, насколько это позволяла свобода движений. — Вы гений! Я ваш самый преданный фанат! Прочитал вашу «Трэш-сказку с Привоза» в библиотеке, пока от этих… [он выразительно кивнул в сторону санитаров]… прятался! Это же чистое золото! Особенно про Барсука Ребе и его шницель судьбы! Напишите про меня, Яков Моисеевич! Я хочу быть Тостером Судьбы!

Яков замер. Фанат? Да еще и в дурдоме? Он даже не знал, как к этому относиться. Неужели у него теперь целая секта имени Зайчика Софочки? Но идея про «Тостера Судьбы» была, надо признаться, до абсурда привлекательной. Он уже видел, как в его новой сказке появляется герой — Тостер Боря, который поджаривает проблемы врагов, но иногда, по неосторожности, случайно сжигает целый лес.

— Хорошо, Боря, — кивнул Яков, стараясь не выдать свое изумление. — Но сначала ты мне расскажи, как ты стал… тостером. Это же не каждый день такое услышишь.

Боря выпрямился, словно собираясь произнести речь на Нобелевской премии.

— Это было в 2017 году, прямо на Дерибасовской! Я ел чебурек, а он, гад этакий, был такой горячий, что я почувствовал себя… поджаренным тостом! И тут меня осенило: я не Боря! Я — Тостер! Великий Прибор Божественного Нагрева! С тех пор я поджариваю всё, что плохо лежит: носки, старые газеты, чужие нервы…

— Гениально! — пробормотал Яков Моисеевич, уже записывая в своей голове, которая, кажется, работала быстрее, чем когда-либо: «Тостер Боря сжигает шницель судьбы, вызывая пожар в Криво-Косом Королевстве». — Ты принят в сказку. Но сначала, мой дорогой фанат, помоги мне выбраться из этой… ну, вы поняли.

Боря хитро подмигнул, словно старый подельник.

— Это мы мигом! Я точно знаю, где санитары прячут ключи — в ящике с надписью «Не трогать, это для клизм». Они думают, никто не догадается!

Пока Боря, с видом опытного диверсанта, отвлекал санитаров, изображая, что «поджаривает» швабру, Яков, с помощью Лидочки (которая, конечно же, согласилась помочь только в обмен на обязательное упоминание селёдки в его следующей книге), выбрался из ненавистной рубашки. Свобода! Он чувствовал себя Зайчиком Софочкой, сбежавшей от Филина Моисеевича, да еще и с бонусом в виде нового фаната.

Первый «Литературный салон имени Бабеля» начался с традиционным одесским опозданием, потому что дядя Сёма категорически отказывался «светить», пока ему не достанут лампочку помощнее. Когда все наконец собрались, Яков Моисеевич вышел на импровизированную сцену — перевёрнутый ящик из-под лекарств — и, откашлявшись, начал:

— Дети… то есть, уважаемые пациенты! Сегодня я расскажу вам новую, совершенно уморительную главу про Зайчика Софочку! Встречайте: «Софочка и Тостер Судьбы»!

Он импровизировал на ходу, как настоящий одесский рассказчик: Софочка, устав от бесконечных гамм, решила стать рок-звездой и устроила грандиозный концерт в лесу. Но её рояль случайно поджёг Тостер Боря, который хотел «подогреть атмосферу» до небывалых высот. Филин Моисеевич, как всегда, пытался всех утихомирить, но вместо этого сам запел панк-версию «Ой, на горі два дубки». А Барсук Ребе, вдохновлённый огненным шоу, отбил такой шницель судьбы, что вызвал самый настоящий ливень, который потушил весь лес.

Пациенты были в полном восторге, буря аплодисментов и криков наполнила холл. Лидочка аплодировала, крича: «Добавь селёдку в этот дождь! Пусть будет рыбный день!» Доцент Партсхаладзе, в режиме «мясника-критика», орал: «Это шедевр! Чистый фарш! Просто песня!» Даже дядя Сёма мигал в такт аплодисментам, создавая незабываемую светомузыку. Но тут в холл, словно вихрь с Привоза, ворвался Аркадий Шмуклер, с кальяном, из которого клубился аромат абрикосового табака, и букетом явно подержанных ромашек.

— Яков Моисеевич! — воскликнул он, бросаясь к писателю. — Я пришёл спасти вас! Роза Марковна сказала, что вы сошли с ума, но я вижу, вы просто в ударе! Давайте петь про какашку вместе! Это наш хит!

Яков побледнел.

— Аркаша, ты опять?! Я только начал новую, высокую литературу, а ты уже портишь мне весь пиар!

Но пациенты уже подхватили ритмичный крик: «Ка-каш-ка! Ка-каш-ка!» Боря Тостер, вдохновившись, даже попытался поджечь стул для «дополнительной атмосферы». Профессор Забывако, сияя, записывал всё в свой блокнот, бормоча: «Это новый одесский парадокс: чем безумнее, тем популярнее!»

В самый разгар этого безумия, когда Доцент Партсхаладзе уже почти начинал танцевать румбу с Лидочкой, в холл вошла Генриетта Николаевна. Её появление было как гром среди ясного неба — даже Боря Тостер от неожиданности выронил спичку. Она окинула взглядом царящий хаос: Якова, который теперь размахивал освобожденными руками, Аркадия, пыхтящего кальяном, и Лидочку, которая, похоже, окончательно перешла на панк-мотивы в своих «селёдочных» стихах.

— Яков Фишман! — этот голос, казалось, перекрыл весь шум Привоза. — Я приехала проверить, не выпрыгнул ли ты опять в окно. Но вижу, ты тут устроил филиал Дерибасовской!

— Генриетта Николаевна! — Яков чуть не упал со своего ящика. — Это не я! Это… вдохновение! Это же наш «Литературный салон»!

Она прищурилась, и в её глазах мелькнула искорка чего-то очень одесского.

— Салон? Это больше похоже на цирк, Яша. Но знаешь что? Продолжай. Если уж ты сумел организовать этих… — она обвела рукой изумлённых, но притихших пациентов, — в литературное сборище, может, ты и правда гений. Но я слежу за тобой. И за этим, — она ткнула пальцем в побледневшего Аркадия. — Если опять увижу песню про какашку, обоим двойка!

Неожиданный поворот случился, когда Генриетта Николаевна, вместо того чтобы возмутиться и уйти, прошла в первый ряд, села на свободный стул и, с видом главного критика, потребовала продолжения. Яков, вдохновлённый её присутствием (и, надо признаться, страхом получить двойку), выдал новую главу: Софочка и Тостер Боря случайно вызвали Злого Единорога-Пылесоса, который начал пылесосить весь лес, включая кроликов и даже мысли. Но Генриетта Николаевна, в образе Феи Скучающей Огурцовны, превратила Единорога в самый обыкновенный солёный огурец, который Лидочка тут же включила в свою новую, самую гениальную, по её мнению, поэму.

Пациенты ревели от восторга, выкрикивая «Огурец! Огурец!». Аркадий, забыв про кальян, начал импровизировать совершенно бессмысленный, но очень ритмичный рэп про огурцы. Даже Профессор Забывако пустился в пляс, утверждая, что это «терапия движением в чистом виде!». Яков Моисеевич понял: он не просто в дурдоме — он в эпицентре нового литературного движения.

Но на следующий день пришёл счёт за сгоревший стул, который Боря всё-таки поджёг, не удержавшись от соблазна. Профессор Забывако, хитро улыбаясь, сказал:

— Яков Моисеевич, ваш салон — это, бесспорно, успех. Но за стул придётся отработать. Пишите продолжение, а я пока организую вам тур по другим дурдомам Одессы. Представляете? «Трэш-тур Якова Фишмана по местам боевой славы!»

Яков вздохнул. С одной стороны, слава, признание, фан-клуб в смирительных рубашках. С другой — перспектива получить ещё один счёт, и Боря со своими спичками. Но он уже точно знал: следующая глава будет про то, как Зайчик Софочка устраивает рок-концерт прямо в дурдоме, а Тостер Боря случайно поджигает не только занавески, но и парики санитаров, вызывая новый, совершенно немыслимый одесский парадокс.

Мораль (если она тут вообще нужна, а не просто «так оно и было»):

В Одессе даже дурдом может стать сценой для гениальности.

Если у тебя есть фанат, который поджигает стулья, держи его подальше от занавесок, а уж тем более от париков.

Генриетта Николаевна всегда появится в самый неподходящий момент — и это самый лучший стимул для творчества.