Всяческая страсть - от диавола

Город затаился, ждал. Побеленные до колен деревья выстроились вдоль дорог, ощетинили ветки со свежим, светлым надпилом. То хмарь, то ясно. Ветер лупил грязные тучи в бока, раскачивал вербы у Театральной аллеи, путался с елями возле университетских ворот, заигрывал с привставшей на цыпочки голой сиренью, с пятисаженных тополей на площади Жертв Войны стряхивал сережки как окровавленных гусениц. В скверике у Дома Советов перехватывал прутья оголенных берез, чиркал по небу кубом тюремной больницы, окна которой, отмеченные каиновой печатью, были темны… Неприглядная, дожидалась зачатия земля, тревога витала в воздухе, и чем щедрее, изобильнее изливалось небо, тем болезненнее ощущалась тревога.

В овражках залежался снег, на слюнявых сырых пригорках вытянулась трава – мартовская, вскормленная кровью Атиса, – взрезала чернозем червячками бледных, недоношенных щупалец, ртом младенца припала к соскам земли. Ветви рвут облака, ветви – пики, чьи наконечники разбухли, точно кончики грудей роженицы; ветви мечутся от ветра, боли… рядом котики красного тальника испускают летний, а потому неожиданный аромат.

На заре – теперь я просыпался до света – сквозь мимозино облако тальника пробиралась звезда одиночества – Люцифер, – по иным поверьям – планета влюбленных Венера, – и нашептывала, что всяческая страсть от диавола, и я строчил: … какая в этом году весна! – и изнывал от томления, и кусал самописец, и записывал: ах, какая весна, – и перечеркивал. Обильное солнце сочилось сквозь шторы, разжиженным медом, маслом струилось в стекла, разменной монетой подрагивало по углам, искрило, поджигая в воздухе пыль… разве опишешь?.. обессиленный, я оставлял самописец.

И больше всего солнца было по понедельникам, средам и четвергам.

Я выводил на полях ее имя, – бестрепетно, почти бесстрастно любуясь на оставленный чернилами след, – над ее затылком искрила мелочь, пылинки; в задумчивости приподняв бровь, она кусала кончики коротких ногтей, под косой вились разрозненные локончики, отбрасывали на шею тень, но всего тоньше и соблазнительней были завитки у височных долей – искушение для моих ослабевших рук, – я смотрел на нее, и отчего-то страшно свербело в носу: не то чихнуть хотелось, не то заплакать…

Анна – на всех языках. Вариации благословенного имени – двойные, двухсоставные, сложные, где доминирует однообразное АН… твое близнецовое имя-перевертыш – у меня кружится голова, когда я представляю, что этим именем называли девочек тысячи лет назад…Чернокосые библейские еврейки носили твое имя. Мое место было сзади и наискось, я смотрел на нее, и губы томило неотвязное, словно безыскусный мотив, желание.

В Оберсвале была весна.

Ах, какая весна была в Оберсвале! всеохватная, щедрая, карающая безумием, – но расточительней всего было небо, распадающееся на звуки: от треньканья птиц до гудков далекого воздухолета. Я разучился ходить, теперь я только бегал – вприпрыжку, шалея от скорости, свежести, тумана в солнечном окоеме, – я бежал, а мотор за моей реберной клеткой бухал, – нетерпеливый мой ребенок, с чего тебе стучать?

И чтобы унять сердцебиение, я оглядывался по сторонам, высматривая девушку; это был голод, и насытить меня могла одна она.

Голодны мои глаза: я смотрю и не могу насмотреться. Голодны губы – мне бы говорить о ней, говорить… Голодны руки – временами я готов охватить ее – всю

что это? – спрашивал я себя 

И правда, что это? - author.today/reader/318922/3000973