Кривой

Он родился кривым. Не метафорически — буквально. Позвоночник скручен штопором, рёбра выпирают, как сломанные ветки. Голова наклонена вбок, будто всю жизнь прислушивается к чьим-то шёпотам, но слышит только хруст собственных суставов.

Он не знал, что можно иначе. Дышал сдавленно, ходил медленно, жил боком — будто мир вокруг был нарисован кривым зеркалом, а он просто его отражение.

А потом увидел её.

Она шла по улице, и её тело было идеальной линией — от пяток до макушки. Не статуя, нет. Статуи холодные. Она была живая: лёгкая, гибкая, будто гравитация для неё — просто совет, а не закон. Он смотрел и не завидовал. Он радовался. Кто-то в этом мире не согнут.

Она заметила его взгляд. Подошла. Глаза как тёплый дождь.

— Я могу помочь, — сказала. — Но придётся довериться мне.

Он сбежал.

Прошли месяцы. Боль стала привычной, как старый шрам. Но однажды он проснулся и понял: больше не хочет быть кривым.

Её зал оказался местом из другой вселенной: высокие потолки, запах ладана, тихая музыка, в которой не было ни одной резкой ноты. Свечи горели ровно, без дрожи.

— Сядь прямо, — сказала она.

Смешно.

Он попытался. Сначала — робкий сдвиг плеч, попытка оторвать лопатку от привычного места, будто отдирая присохшую кожу. Мышцы взвыли — не просто сопротивлялись, а рвались, как пересушенные верёвки. Позвоночник, годами сросшийся в дугу, скрипел, словно ржавые прутья, которые пытаются выгнуть голыми руками. Каждый позвонок впивался в соседний, нервные окончания вспыхивали белыми искрами за веками. Грудная клетка, сжатая в спираль, расправлялась с таким хрустом, будто ломали рёбра изнутри. Дыхание стало частым и мелким — лёгкие не могли развернуться в груди, как скомканный лист бумаги. Пот стекал по вискам, солёный и едкий, но он не чувствовал его вкуса — во рту была только медь крови от прокушенных губ. Тело дрожало, как струна перед разрывом, и через десять секунд всё рухнуло обратно — в знакомый, уродливый покой. Он согнулся, прижимая колени к животу, и боль теперь была другой: не острой, а тёплой, жирной, разливающейся по спине, как кипяток. Он понял — это невыносимо.

— Хорошо, — она улыбнулась, будто он сделал что-то героическое.

Потом подвела к аппарату. Он напоминал гильотину для позвоночника — блестящие ремни, пластины, иглы.

— Залезай.

Страх ударил в живот. Но он залез.

— Расслабься.

Он соврал:

— Расслаблен.

Машина вздохнула — и впилась в него тысячей лезвий.

Боль.

Первое, что он осознал — боль здесь была умной. Не хаотичной, не слепой. Она входила точечно, как иглы акупунктуры, но каждая находила свой нерв, свой сустав, свой сросшийся осколок кости. Пластины сдавили рёбра, и он услышал, как хрящи трещат, расходясь веером. Иглы вошли в мышцы вдоль позвоночника — не протыкая, а раздвигая волокна, как клинья. Тело рванулось в панике, но ремни держали намертво.

Боль менялась волнами: сначала — жгучий холод, будто в вены влили жидкий азот; потом — огонь, который поднимался от копчика к шее, выжигая старые изгибы. Он почувствовал, как позвонки, годами сцепленные, как звенья ржавой цепи, начали расходиться. Не плавно — с щелчками, с хрустом, с чем-то похожим на вопль, но не из горла, а изнутри костей.

Секунда. Две. Пять.

Его тело теперь было графиком боли — чётким, без погрешностей. Каждый нерв вычислял свою координату в этом аду. Челюсть свело так сильно, что зубы треснули у корней. Пальцы впились в ручки аппарата, но он не чувствовал их — только пульсацию в висках, ритмичную, как удары молота по наковальне.

— Не сдерживайся, — сказал её голос, но он уже не мог отличить его от гула в ушах.

На тридцатой секунде сознание начало гасить само себя, как перегруженный компьютер. Он рванулся вперёд, ремни лопнули, и он рухнул на пол, снова свернувшись в свой старый, уютный уродливый клубок.

— Всё, — хрипел он. — Не могу.

Она наклонилась, прикоснулась к его плечу.

— Прекрасное начало.

Вытерла его пот со лба тканью, которая на ощупь напоминала то ли шёлк, то ли старую кожу.

— Ты знаешь, почему я выбрала именно тебя? — спросила она, разглядывая его, будто через лупу.

Он молчал, боясь, что голос сломается.

— Потому что ты чувствуешь каждый изгиб. Большинство людей — прямые. Они даже не замечают, как гнутся. А ты… ты видишь кривизну мира.

Она провела пальцем по его спине.

— Но чтобы выпрямиться, придётся пройти немалый путь.

Он не понял тогда, о чем она.

Но теперь в спине осталось эхо — память о том, что когда-то, хоть на мгновение, он был прямым.

Мой ТГ - @nauseoptimism