Алгоритм боли

В вонючем переходе, где капли конденсата сочились, как сопли бетонного великана, стоял он. Не человек. Не клоун даже. Просто сломанный механизм на ржавых костылях, обмотанных изолентой. Его ботинки, пропитанные мочой и дешевым растворителем, скрипели при каждом движении. Парик – выцветший рыжий клок, будто вырванный из тушки дохлого клоуна-уборщика. Улыбка – треснувшая маска, намертво приваренная к лицу.

Он плясал.

Рывками. Судорожно. С визгом изношенных сервоприводов, будто внутри него грызли провода крысы. Подбрасывал мячики – облезлые комья грязи и резины – которые бились об потолок, тусклые лампочки мигали в такт, словно давая понять: «Ты уже мёртв. Просто ещё не упал».

Прохожие – слизь этого подземного кишечника – тыкали пальцами, смеялись хрипло, с перегаром.

«Цирк уехал, железяка!» – смеялся тип в кепке.

Дети ревели, вцепившись в юбки матерей, их пугала эта пародия на радость. Клоун не останавливался. Не мог. Танец был программой, вшитой в ржавый чип где-то под грудной пластиной, изъеденной коррозией. Любовь? Нет. Необходимость. Выжимание соков из сломанного мотора. Батарейки садились, шестеренки скрипели, суставы стирались в труху, осыпаясь черной перхотью на грязный кафель. Но он плясал. Пока не упадет, пока не лопнет последняя пружина, как перегоревшая жила. Потому что «веселить» – единственная функция, прописанная в его железяке вместо души. Единственный смысл в этой жопе мира.

«Ты такой забавный», – звучало в памяти.

Её голос – тёплый, легкий, будто весенний ручей, попавшийся на пути в самые нежные моменты жизни. Лицо расплывалось в цифровом шуме, но он помнил: белый цветок в волосах (настоящий, живой), блеск помады (едва заметной, розовой) и дрожь в уголках губ, когда она смеялась.

И он заводился снова, скрипя изо всех сил, подбрасывая мячик выше, дергая ногой, как на электрическом стуле. Алгоритм боли. Преданность дороже батареек. В углу глазницы, под нарисованным звездным шрамом, дрожала капля машинного масла. Слеза робота. Он плясал.