Иуды не пишут апокрифов

Если стены дома обладают памятью, сегодня в твоей комнате они должны проснуться. Вздохнуть и выдохнуть. Запах свежего глянца журнала. Все его статьи перечитаны, на полях мусор стихов, написанных чернильным пером. Ручка приглянулась, когда натруженно гудел ксерокс, печатая чужую далёкую жизнь. И почему-то верхний уровень А4 всегда проседал и буквы строф рассыпались на нежелание краски ложиться на снег чистого листа. Незапятнанность. Как будто вместо меня, они берегли чистоту и нетронутость белизны. Мне было интереснее с другими, пока у тебя внутри рождался неоперабельный космос.

И даже потом, когда всё кончилось, вспоминались не вечера в домашнем бункере, а то далёкое и больное. Ручка была гладкой матовой чёрной, стальное перо с упрёком смотрело на бумагу, пеняя за редкие подходы и забвение. Писать письмо в тюрьму или? Клетчатый, как флоризелевский Банионис, карманный блокнот пух от чужих, переписанных от руки стихов. Вместо тюремных маляв, картонная коробка от блока питания с треугольниками, самолётиками исписанными глупыми строчками. Неотправленные письма, отложенное чувство. Молитвы у томатной звезды парника, ощетинившегося арматурой и не орденами подвязки бунтующей от капельного полива зелёнки.

В твоей комнате запах оставался долго. И не только запах. Звук. Только там он был слышен отчётливо, как бьющееся стекло. Тонкий гул протяжного резонанса стекленеющего в глазах воздуха. Лежать на твоей кровати было больно. Не из-за пустоты и холода, из-за фразы "положить на всё с прибором". Её странное воплощение или игра воображения. Казалось, что сквозь землю в тело впиваются тонкие дротики леденцов бывших вилок, ножей и ложек. Однажды, во время ремонта на кухне, вся утварь на пару дней переместилась в ванну. С тех пор казалось, что эта ванна с почерневшим мельхиором вилок, чашами половников, спиралью венчика всегда подо мной. Прошивает насквозь и кости, и песочное тело.

У каждого из нас была своя жизнь и общая крыша, съезжавшая поочерёдно. Помню отрешённые глаза хирурга, глупый плакат у дверей реанимации, неуверенность фальшивого подбадривания: "Прорвёмся" и тишину последнего звонка. Иногда включаю твой ноут, шастаю по улицам скачек и галереям фотографий, не предназначенных для меня. Никогда не тянуло грешить чтением чужих писем...Но, когда-то нужно снимать сутаны святости. Это не про жизнь и не про землю. В твоих письмах ни слова обо мне. После этого стало легче, значит, отчуждение было не формальным, настоящим. Так откалывается кусок льда от вечной мерзлоты. Противоестественно, как зубцы Лабубу приветом от Чебурашки, призраком лабуды и детского лепета, который раздражает при переходе на маты.

Сегодня твоему космосу девять лет. Ноут не открою. Прости. Раньше била память, теперь - беспамятство. Пусть цифра хранит. Она вернее, чище и дольше, чем стертая асфальтом человеческая флешка серой массы за лобовым стеклом. Проходя по сегодняшним текстам мимо фантазий о ломках предательства, часто скептически ухмыляюсь дерзости браться за эту тему. Иуды не пишут апокрифов. Верёвка оказалась резиновой, как ахматовский гвоздь, заставивший жить дальше. Дышите стены, вместо меня.