Полуночная гостья. 7.53

И я сердцем коснулся усталого сердца Орлицы, проливая обильно всю силу, 

                                                                                                              которую жадно скопил.

Острый, даже как будто бы твердый, безжалостно режущий свет                                                                                                                                 все пространство вокруг затопил

И, тревожно меняя цвета, совершенно меня ослепил.

И ослепшими полностью, полными полночью, плачем больными глазами 

                                                                          я все-таки видел, как все изменилось вокруг. 

Я опешил, испытывал оторопь, даже, пожалуй, испуг.

Страх чертил над моей головой, словно коршун, за кругом круг.

Страх шипел: Не радуйся! Постой!

Может, сделал ты совсем не то!

Но прочувствовал тонко – и сердцем, и плотью – всю тихую, тайную, 

                                                                                      неповторимую радость матерой земли,

На которой отныне повсюду цветы золотые,

Голубые, фиолетовые, алые,

Белые – совсем небывалые

И совсем простые

Средь травы, на кустах и деревьях цвели.

Старый парк и не помнил такого густого цветенья.

Заскользили в нем странные сущности тенью.

 Разноцветные рыбы в реке в догонялки играли.

Облака золотые у солнца полнеба украли.

Тайное – осветилось,

Сложное – упростилось,

Радость волнами катилась.

Да, сегодня я миру всему подарил позолоту.

Ювелирная вышла работа.

И Орлица оделась, улыбаясь несмело, в золотого тумана волшебное одеянье,                    

В золотое теплое сиянье

Скромно спрятала простое обаянье

И застыла, как в древнем и в дебрях дремучих затерянном храме забытое изваянье.

Вот сиянье по скованной льдистой застылостью плоти, стекло, 

                                                                          растекаясь расплавленным золотом на полу. 

Солнца луч уподобился вмиг колдовскому жезлу.

Взмах – и выпустил блик, словно бы золотую пчелу.

Блик лизнул, блик мазнул изваянья скулу.

Небывалым дохнули сквозь празднично длившийся день чудеса.

Налегли изумленным деревьям на плечи любопытные небеса.

И к лицу побледневшей Орлицы прихлынула снова краса.

Краше прежнего прихлынула краса,

И восторженно смеялись небеса.

Так любовь свои вершила чудеса.

Накатившей красою полна

Сквозь разверстую бездну окна

В блеск чудной,

Блеск хмельной

Полетела она,

Небесами пьяна,

И уже только яркою точкой видна.

И взметенный неистовством светлой вселенской волшбы 

                                                                                      я вдруг вихрем взлетел за ней вслед.

Под давлением тяжко смыкающих челюсти сил трепетал на груди амулет.

Аплодировал ветер, взирая с довольной улыбкой, на облачный наш многоактный балет.

Нет границ, нет барьеров и непроходимых преград. Продолжались мы в небе, 

                                                                                                  а небо продолжилось в нас.

Чтобы чуда таинственный отблеск сгоревшей свечой не угас,

Простирали отчаянно в вечность мы краткий текучий чарующий час.

Погрузились, как прежде, мы в реку, сорвавшись с раскатистым смехом 

                                                                                                  с насупившегося небосвода.

Взахлеб ликовали

И нас миловали,

Целовали нас страстно, в столь долгой разлуке меня не забывшие, светлые верные воды.

Безусловного выбора миг наконец-то настал.

Я уже на прибрежном песке прошептал:

– Я не против, чтоб дальше опять прозываться поэтом.

Только вправду я – Макс. Хоть когда-нибудь вспомни об этом.