Ханжество как форма духовного страха

Работая над повестью "Чистая", я столкнулся с любопытным феноменом. Читателей куда больше задела сама идея "переосмысления греха", чем сцены эксплуатации, торговли телом или жестокое насилие. Упрёки приходят не столько в адрес описанных практик, сколько в адрес того, что в тексте затрагиваются религиозные основы.

Почему так?

На первый взгляд, это кажется парадоксом. Ведь проституция, продажа тела, эксплуатация сознания должны вызывать более сильное отторжение у читателей, у общества. Но именно мысль о том, что грех можно трактовать иначе, чем привыкли, оказывается для многих страшнее самой жестокости.

Мне кажется, что причина кроется в устройстве духовных систем. Религиозные догмы для значительной части общества - это не просто набор правил. Это каркас реальности, устой, который обеспечивает стабильность внутреннего мира. Если мы подвергаем сомнению трактовку греха, мы фактически ставим под вопрос саму структуру морали, а значит - и саму идентичность человека, его способ различать добро и зло.

Эксплуатация тела воспринимается как "грязная", но вполне понятная практика. В ней нет вызова системе ценностей. Её легко осудить, от неё можно дистанцироваться. Но "переосмысление греха" разрушает привычный ориентир. Если грех может быть переопределён, то и вера в неизменное основание мира оказывается шаткой. И это вызывает панику, гнев, агрессию - защитные реакции, в которых люди путают собственное чувство безопасности с истиной.

По сути, мы имеем дело с ханжеством - готовностью терпеть описания самых мрачных форм унижения, пока они не задевают сакральное. Ханжество всегда проявляется там, где страх сильнее любопытства, а догма сильнее желания понять.

И всё же литература существует именно для того, чтобы открывать трещины в кажущейся монолитной системе. Повесть "Чистая" не о том, чтобы оскорбить веру, а о том, чтобы задать вопрос: кто и как имеет право определять грех? Человеческая ли это категория, или инструмент власти?

И, возможно, именно поэтому слово "грех" звучит для читателя страшнее, чем слово "проституция". Потому что первая угрожает порядку смыслов, а вторая - лишь телу.

Несколько вопросов к Вам, литературное сообщество АТ:

• Почему мы легче принимаем истории о продаже тела, чем попытку пересмотреть духовные догмы?
• Что пугает сильнее — эксплуатация человека или мысль, что грех можно назвать иначе?
• Почему мы готовы закрыть глаза на унижение плоти, но не на сомнение в «святом»?
• Разве вера становится слабее от вопросов, или слабее от страха их задавать?