Что, уже суббота, что ли?

Надаль Жосси́, или как его называли и стар и млад «дедуля Жосси́», был крупным мебельным магнатом и меценатом искусств. Как и Лэк, его фамилия была вхожа во все виктонские дома без исключения. На его высокие деревянные стульчики со спинками, украшенными резными шишечками, сажали малышей, а взрослые протирали штанами и юбками обивку его гарнитуров, просиживали бессонные ночи за его письменными столами, простаивали их за бюро — или, напротив, засыпали сном праведников на кушетках, тахтах и кроватях. Порознь или вместе — с тем, чтобы три сезона спустя купить детскую кроватку Жосси́ с уже знакомыми шишечками и замкнуть круг.

Мало кто из виктонцев не помнил, каковы были эти шишки на вкус: древесные, гладкие, с ноткой ванильного лака, — не чета любой другой горькой мебели, о которую они пробовали чесать взбухшие дёсны с растущими зубками. Родители часто писали на комбинат с требованием изменить дизайн колыбелек; наименее восприимчивые к искусству отпиливали шишечки сами, не дожидаясь, пока подрастающее чадо их изгрызёт. Годы шли, а дизайн не менялся и стал уже национальной классикой.

Но дедулей Надаля прозвали отнюдь не за это.

Во-первых, за восемнадцать внуков и количество правнуков, возрастающее в геометрической прогрессии: с таким набором наследников его семейное дело грозилось жить ещё долго, что Клотина Лэк неоднократно ставила на вид своим сыновьям (она не желала торопить их с женитьбой, но была обеспокоена тем, чтобы заводы, когда придёт время, были переданы в надёжные подходящие руки).

Во-вторых, за активные инвестиции в развитие детского досуга. Надаль жертвовал деньги на открытие художественных и музыкальных школ, домов творчества, студий, спортивных кружков и секций, детских площадок и тематических парков по всей стране. Он часто посещал их во время праздников и устраивал творческие вечера, конкурсы, состязания.

А его старший сын, в свою очередь, пристрастился к искусству и колесил по Западной Велии в поисках редких полотен. В своём столичном особняке, выстроенном в форме пирамиды со сглаженными краями, он собрал крупную коллекцию, но, едва дожив до сорока пяти лет и зарождающейся язвы желудка, влип в скверную историю в куртъюртской Кыдгре, когда попытался добавить к своим экспонатам веточку с Древа Предков.

Он прекрасно знал, что любой, кто прикасается к Древу, не имея на то полномочий, совершает тяжкое преступление, но не осознавал в полной мере его тяжести. Надеялся сойти за дурачка и, если что, откупиться. Куртъюрт посчитали иначе. Ни деньги, ни связи, ни положение не смогли упасти его от смертельной кары — а отломанную им веточку Хранитель Древа после очищающего ритуала распорядился отослать родственникам Жосси́ — так сказать, в назидание.

Предприимчивый виктонец добился-таки своего, пусть даже это стоило ему жизни.

Его особняк в центре Виттенгру открыли для посещения публики и организовали в нём картинную галерею, а из злосчастной ветки сделали центральный экспонат у входа, он же мемориал. Поместили её под стекло, рядом с портретом владельца особняка, а на широкой белой стене изобразили внушительное панно: узловатое угольно-чёрное дерево, менявшее листву согласно сезонам. Сейчас, на шестой неделе абалтора, столичные деревья принялись, наконец, наливаться багрянцем и золотом, сбрасывать лист за листом — и работники галереи решили, что настала пора обновить панно. Сняли с него изумрудные листочки альфера, но тут подкралась очередная выставка и работы были временно приостановлены. Дерево осталось по-зимнему нагим, неприкаянным. Джет сидел напротив него на обитой ромашковым гобеленом банкетке и ждал.

«Ох уж этот Юда, — размышлял он, поглядывая по сторонам, — пригласи даму в картинную галерею, сказал он. Почему именно сюда? Придёт она теперь или нет, неизвестно. Лучше бы я назначил ей встречу в конторе в выходной день, когда там никого нет. И как я сразу не сообразил?»