Маленькая попытка написать роман за месяц Глава 8

Круг восьмой. Грех и Гнев

«Раз – в тетрадку, два – в книжонку, в ад кромешный – три.

Как же жить теперь с глагольной рифмою внутри?»

Мария Тухватулина

«Кали-Ола». Кафе «Шахри»

Бывший бар, за два дня отсутствия на Земле, по указаниям хозяина был реконструирован. Поменялось и начертание надписи: теперь «Шахри» было выведено кроваво-алыми буквами и напоминало текст из старинной славянской летописи. 

Артур оформил себе вторую командировку на планету за неделю. Превышение полномочий? «Нет, не думаю», как повторял он сам. 

В баре –нет, теперь кафе, установили старинный экран во всю стену, и сейчас на нем показывали аналитическую передачу с «Третьего». «В мире религии».

Салафизм – беспрекословная борьба с неверными, – молодой человек в рясе без опознавательных знаков,  уверенно вещал с экрана. – Другое дело, что Пророк дал время для всех неверных в две тысячи лет, чтобы прийти к повиновению, и только после начинать джихад. Что ж делает ИГЛА? Нарушает завет Пророка, ведь и тысячелетие еще не прошло.

Хозяин новоиспеченного кафе, вышел из подсобки, ругаясь с кем-то, оставшегося в ней, остановился, уставившись в экран, секунды две рассматривал ведущего, потом переключил.

На «Четвертом» передача была не лучше…

Все в рамках современных законов и их трактовок. По нынешней трактовке Господь, сжигавший Содом и Гоморру, действовалкак радикальная антимонопольная служба. В каждом городе есть крупица Содома, но города стоят. Таким образом, мы получаем разрушение прописанных божественных законов…

Артур почти автоматически выделил для себя ключевые слова ведущего и что-то записал прямо на салфетке.    

– Меня это бесить начинает. Когда запахнет настоящим Концом света, им будет не до рассуждений, – Сергей подсел к другу, тут же на столе появился золотистый чак-чак и горсть конфет, вино уже было. – Сладкого администратор не закупила, как просил. Так что чем богаты, тем и рады. У неё, видишь ли, сессия, на филолога-магистра сдает. Вот еще и отпрашивалась. А куда я её отпущу, после погрома? Хоть за перестройкой присмотрела, не поленилась.

– Тебя еще заботит «Шахри», после увиденного? По глазам вижу, глушишь заботы наркотиками. Не теми ли воспоминаниями ангела, что тут некогда толкал один… 

– Зачем мне чужие? Мне и своих ужасов памяти хватает. Нет, мне легче сосредоточиться на том, что здесь и сейчас. А прилетит он сюда или мимо пройдет… в этом цикле. В общем, земные проблемы...

– Тогда давай тебе еще одну подкину. А ты мне скажешь сам: касается это тебя или нет. К нам ежеминутно приходят сигналы со всей системы, с Земли конечно больше. Каждый час сводка пусть запоздалых, но новостей из дальнего космоса, по крайней мере тех, какие были у государства в запасе. Они их дешифруют, и по чуть-чуть нам сливаю, в порядке общей погрешности. Некоторые с задержкой в дни, недели, годы. А вот эту мне с задержкой в неделю прислал отдел СМИ ИКУЕ[1]. Смотри, – Артур положил между упаковкой с восточной сладостью и конфетами «монетку» ручного голографа. Изображение пошло сразу:

К антирадиационной стене города из густого кустарника выходит человек в расстегнутой шинели, суконной рубахе темно-зеленого цвета, на которой справа виднеется знак «Гвардии», на ногах шаровары-бриджи и вместо сапог грязная обмотка вокруг ног. Впрочем, весь вид у человека был «рваный», а в волосах угадывалась грязь и прилипшие листья. 

– Он вышел к стене на северо-востоке. Камеры зафиксировали его сразу. Шел вдоль стены на юг. Там дальше будет, как его брали. Отбивался. Говорит на языке мертвых, чистом русском, Серег. Даже мы с тобой уже полвека как с акцентом говорить стали, я не говорю про неологизмы. Ладно, еще я, третье перерождение вне русского народа, а у тебя речь смесь пяти языков. Медики его обследовали, зафиксировали полный набор: естественно радиоактивный фон, обезвоживание, какие-то стимуляторы в организме, запущенный сифилис. Что он нес на их расспросы мне и говорить страшно: гвардеец красной армии и в том духе. Ему поставили диагноз в сфере психоневроза и мании. Я не медик, что-то могу напутать, а ты смотри-смотри.            

– Роси да-авно нет,– это медик, слушавший красноармейца, отвечает ему на вопрос о стране на ломанном мертвом. 

Сумасшедший бессильно опустился на колени и заплакал. Темные капли слез, больше напоминающие бензин, смочили рыжую бороду, заставляя её удлиниться клинышком. Или это уже давно сделал дождь, а слезы лишь заставили обратить внимание? Нет, если неделю назад, такого дождя еще не было, пусть и допрос происходит под открытым небом лагеря рад-обезвреживания. 

– Значит, крио-системы прохудились уже совсем, – Рипмавен удрученно смотрел на сумасшедшего.

– Какие к...–  раздраженно начал Артур. – Вальгала, да?

– Да. Рухнула на территории Сибири. Я её, когда падала, в портал затянул. Давно. Там миллионов тридцать, сам знаешь кого. Ничего, не найдут еще лет шесть, пока она в зараженной зоне, а там её или подлатаем или закопаю. 

– Хочу посмотреть, как ты её будешь зарывать.

– Может, сил еще подкоплю, а может, вспомню про первую главу учебника по некромантии: как пользоваться лопатой,– Рипмавен широко улыбнулся. – Ты же знаешь, в каких ладах иллидийцы с лопатой?! Сначала нанимают одних людей что-то закопать, чтоб столетий через двадцать нанять очередного Шлимана что-то раскопать, просто по тому, что вспомнили, как в древних руинах оставили любимую заколку...

– Агась, или карту с координатами нахождения в космосе звездного флота своих предков. Я вот помню, когда вскрывали одну старую пирамиду, где покоился мой прошлый труп, в сердцах раздобыл себе пару бинтиков и пальчик, правда, потом пришлось убить всех членов экспедиции. Естественно, виновато в их смерти было древнее проклятье и ряд неприятных случайностей. Мы ушли от темы, что с этим будешь делать?

– Ни-че-го, – Сергей показал каждый слог руками, прочертив в воздухе не законченный квадрат. 

– На тебе ж ответственность за них, раз нет Хельграда. Вы этих вояк собирали из пластов времени. Многие своих людей ценили. И ты ценил своих. Где тот командир 13-тым батальоном Таликс Бэйн, что провел веривших ему через Космос пешком, от звезды до звезды? И запустил с гибнущей планеты последний транспорт?       

– Где-то, Тём, где асы знали будущее, химеры пожирали не сдающиеся им миры, а ангелы и Бог были врагами. Мои солдаты были для меня всем, этот мир был для меня всем, Рязань для меня была всем, дочка, Вероника. Хиза, Оксана. Где теперь всё? Только отголоски в виде проблем. Далекое эхо отзвучавших голосов и песен. 

– Постепенно мы разочаровываемся во всём, что было для нас всем. А в тебе я вижу грех уныния, друже. И, наверное, не зови меня больше Артёмом, давно это было.

– Я свои грехи знаю. Каждого по морде отличаю – этих бесов. Вот он, любимый мой, родной, – Рипмавен кивнул на девушку, сидящую в углу кафе. – Блуд его зовут. Давно со мной, лет с четырнадцати, когда любовь свою первую встретил – Вероникой звали. Смотри, смотри – подмигивает мне, рожицу корчит. Нет, конечно, и другие есть – бесят вокруг меня видимо, не видимо. Бар этот держу – грех: людей спаивать, соблазнам подвергать. Я ведь однажды сам так девушку оставил за пьянки её непрекращающиеся, которые я – православный теолог и педагог на то время, пресечь не мог.  Вон – вон еще один бес побег, чуть меньше главного:  не скажу тебе, как его зовут, но рожа у него точь-в-точь моя, в зеркало глядеть не надо. Гнев часто гулять вывожу, похоть всегда с блудом рука об руку и меня под белы рученьки ведет. Богохульствую часто, да всуе имя Его употребляю: что не стих – то грех. Бог в каждой строчке. Думаешь на то Его воля? Нет уж, моя!

И притом призовет меня Он – крылья сами раскроются. Знать бы только – черные или белые? А может как у Стругацких – черным лебедем окажусь. Мир менять буду, да так, что остальным будет казаться это гибелью, а на самом деле замыслом Его окажется. Тем самым миром вечной жизни. 

Слушаешь меня? А ведь я сейчас богохульствую не меньше. У меня целый список моих бесов, кого я запер в себе, как смерть: Балеог, Баламут, Асмодей, Бегемот, Бельфигор.

– А ты темницу давно проверял? Ключики теребил? 

– У себя потереби лучше что-то. Без потомков для перерождения так останешься. Хочешь притчу? А, можешь не хотеть, за бесплатно расскажу, – Рипмавен отодвигает погасший голограф и берет комок медового теста, отправляя его в рот с видом гурмана. – Жила была грешница, работала представительницей древнейшей женской профессии. И жил напротив неё праведник, кем работал – не важно, но руки и честь свою не пятнал. Праведник вел жизнь праведную, каждый день ходил в церковь, исправно молился богу, носил ему в дар цветочки. А грешница, не покидая постель свою, трудилась. Зашел-вышел клиент – вдох-выдох и вся молитва. А умерли они, как у влюбленных бывает, в один день. Не насильственно, в постели своей каждый. И вот Бог посылает за душами их ангелов, оставляя наказ: праведника в Ад, а грешницу в Рай. Ангелы, пока шли за ними, сговорились еще раз у Бога спросить, не ошибся ли он? Старший созванивается с Богом, тот берет трубку и, будучи личностью всеведущей, сразу отвечает: «Нет ошибки, правильно всё!» Ангелы в большем замешательстве, да и дух сомнения в Божьей безошибочности их подначивает. А Господь возьми да поясни: праведник каждый день, проходя на службу в храм, мимо дома грешницы, слышал доносящиеся из её окон стоны и думал: каково это жить в грехе столь сладком? А грешница, видя, как праведник несет цветы в церковь, думала: каково это нести цветы своему Богу? И жалела, что её грешную душу туда не пустят. Вот так: праведник в душе мечтал пожить жизнью грешницы, а грешница мечтала об искуплении. 

– И к чему ты это поведал?

– Где-то в душе, тан, я мечтаю чтобы прапраправнук вон того верзилы расхристанного пришел ко мне в бар и заказал себе квасу. А я бы его им напоил, за хорошую цену и от души. Вот в это единственная проблема, которую стоит решать в любое время.

– Сколько близких у тебя осталось?

– Из забывших меня можно составить город.

– Ты себя давно в зеркало видел? Растолстел, борода до пупа, волосы не мытые, сосульками, глаз вот подбит, ногти на руках длинные и черные, – на этом моменте Рипмавен попытался втянуть руки в рукава свитера.– Изо рта воняет гнильем, ты не то, что на хозяина бара похож, сколь мало даже на человека.

– Не тебе меня судить, Арчи. Мне и кота на то хватает. Хронический тонзиллит у меня. А зеркала не люблю, как узнавать себя в них перестал, так и разлюбил. Моя несостоявшаяся сестра о таком говорила: боюсь однажды себя в зеркале не узнать, вернее, перестать узнавать. Да где она теперь? А про внешность… не для кого мне это. Две женщины любимые обе в землице лежат, дочка ушла, внуки повымирали ужо, праправнук один есть, да то пьянь пьянью, еще и наркотой балуется, а в хороший день мнит себя пророком настольных игр. Не хочу я для него, вообще ни для кого не хочу человеком больше быть, на самом деле осточертел мне мир этот, да только черти все приходят, рвутся сюда аки мухи к дерьму. Для этого ли мы флот останавливали, тан? Для кого? Вот тут мое болотце, и я в нем квакаю: изволь, приперевшись сюда, или квакать со мной в одной тональности, или убраться вон. Я никого не держу. И да, за выпивку заплатить не забудь, а то у меня годовой баланс не сходится. Как я потом перед Спасителем отчитаюсь? Не уплатил налоги как положено, а может денег этих какому ребенку на операцию как раз не хватит? Моя вина будет, а вино тобою выпито. Я конечно помню еще: да простим мы должникам нашим… Только сейчас и богословы говорят по всем чатам: войди в мир Спасителя без долгов перед обществом, ибо это грех великий, свои таланты по матрасам укрывать и все такое. В общем: уплати и встречай конец света спокойно…

– Ага. Только эти скоты божий дар с яичницей путают…

– А что если божий дар и есть яичница? – Рипмавен съел последний кусок чак-чака и крикнул на кухню, что б принесли омлет. 

– Вот ты скажи, ты ж видел Бога, которому служишь? Служил.  Сам обмолвился как-то.

 – Ну, видел. Не проси, не расскажу. Такое лучше не знать никому.

– Ну, хоть словечко одно. Как он выглядит? Старый? Молодой? Может он вообще дьявол, как принято изображать Лукавого, а мы верим, что выбор есть?! Кого мы встретим в финале? Я же не помню, что было во время войны с Ним.

– Нет. Хочешь, могу сказать, зачем я ему там понадобился.

– Скажи.

– Ему было интересно зачем. Вот зачем я, в некотором роде человек, искал способы стать богом и нашел. Да не один, а два способа. Я стоял там, как равный. Бог над клинком супротив бога в клинке. Он же давно пытается перестать быть богом. Супротив себя не пойдешь, исковеркав свое существование, получишь…

Омлет принесли.

– Вот смотри, как строили индусы свою космологию. У них вселенная была создана из расколовшегося яйца. Этакая мега точка бифуркации яичной формы. Большой взрыв, в общем, в виде раскола и омлета. Так может Бог однажды утром завтракал. Посмотрел на яйцо и решил, что оно достойно стать божьим даром. Естественно в расколотом виде. Вот и выходит, что яичница – божий дар. И ничего эти твои пройдохи не путают. 

Черный богослов ушел в подсобку и, судя по сиплым звукам, доносящимся из нее – захрапел, видя уже минимум второй сон. В его руках чернела деревянная коробка от чая, а возможно это была книга в своеобразной деревянной обложке.

Артур бросил на стол пару купюр, рассчитывая, что там хватит и на чаевые. Уже вставая, он увидел тот предмет, что Рипмавен мял в зажатом кулаке после омлета – кусок салфетки валялся за фарфоровой чашкой с недопитым чаем. На скомканной заляпанной жиром салфетке была лишь пара слов: «Зараженный чумою». 

Журналист вышел из «Шахри». Лил дождь. Какой день уже чертов дождь льет? Второй, третий подряд? И еще ужасная жара, почти тропики.  

У входа, под  не широким козырьком ютился нищий. 

– Скоро! Совсем скоро! Будда сразится с Люцифером, тот пожрет Солнце и настанет полная Кали юга!– кричал фанатик-пророк, держащий над головой транспарант на русском языке, с истекающей бутафорской кровью надписью:  «Покайтесь!» На самом фанатике из одежды была только футболка-балахон, едва скрывающая гениталии и спущенные почти до колен штаны. На футболке значилось: «Тор с нами!» Хотя, какой это нищий? Одежда вполне приличная, не рваная, разве что не стриженая борода у самого парня. Молод. Сейчас такие повсюду. Весь день до вечера коптятся на заводах холдингов и корпораций, а вечером побираются, иначе и не добрать денег, не угнаться за инфляцией. 

Хотел сказать: Бог подаст, но пришла мысль – а если тот самый Бог сейчас и просит милости?

Подумал и кинул «нищему» азиатскую пятидесятизайчиковую купюру, и довольным пошел прочь. Нищий улыбнулся и перекрестил подавшего. Банкнота, не успев намокнуть, скрылась в рукаве просящего милостыню.

Небеса просветлели.          

«Кали-Ола». Квартира №50 по адресу улица Воскресенская, дом 22b

Начальство все же отпустило, пришлось соврать, что на зачет. Зачет был вчера, пока хозяин отсутствовал. Сегодня он вернулся злой, но в баре уже успели навести порядок после перестройки. А мне дописывать диплом – вчера уже позвонил научный руководитель сэр Херштейн, потребовав рукопись в срок до сегодняшнего вечера. Зря ты, наверное, поступила в новый Горьковский литературный институт в Праге, Маша, ох зря! Сейчас самое то на теолога или менеджера среднего звена. А еще лучше к звездам! Улететь хоть бы на Марс и писать там свои хроники Земли. А то нет, злишься на саму себя: ни нормального диплома, ни новых стихов, зато в баре новая вывеска и стекла убраны. Да и живу ведь как! Живу в бардаке, хотя правильней говорить в борделе, сплю как сова, точнее не сплю, а только успеваю дремать. Моя голова не стоит и пары франков – бесценна её пустота, зажатая в рамку. И только стихи – стихии, под водочку с перцем, ужасно опасны для тех, кто живет в моем сердце. А ведь там со вчерашнего дня появилась новая комнатка: с симпатичным хозяином-специалистом по спецэффектам.   

В дверь не хорошо постучали. Мурашки пошли по коже. Дверь. В кладовую. 

Тук. Тук.

Теперь аккуратно и вежливо.

Тук.

– Просите – и получите, ищите – и найдете, стучите – и вам откроют.

Она и открыла. В голове промелькнуло:  ретро ужастик, где глупая баба-жертва и клоун, шепчущий «Тебя унесет». 

Мужчина, даже мальчишка. Бледная кожа, белый наряд, схожий с одеждой священника. И волосы до плеч, шевелящиеся каштановыми змеями. Он протягивает к ней руку… шаг назад, но дальше некуда, за спиной стена. Когда ты, дурёха, успела отступить? А он выйти из чулана. 

И взять твою руку! Подносит к губам и целует. Может, это любер[2]? Но у этой субкультуры с собой пластиковые цветы, а этот без них. 

На его руке блестит пара колец: печатка белого золота, с неясным изображением – вроде рыбак в лодке, а второе в виде головы медведя или волка. Оскаленная пасть. 

– У меня разговор к вам, мисс, и предложение. Нет, нет, от них нельзя отказаться, – парень садится на мою кровать и тут же на пол, из-за его спины, падают, звякая друг о друга две секиры. Вот теперь я понимаю: что отказать больше ни в чем нельзя. 

И час прошел, и два. Я уснула, прислонившись к стене плечом и головой. И сны, что я видела, были полны живых Слов. Материальных слов. Буквальных слов. Соседу стукнуло двадцать семь: огромная цифра, такая, как ставят из воска на торт, но огромная, пришла к соседу и стукнула его по голове двуручным молотком – почти Харли Квин. Я читаю свои стихи перед толпой: заедает микрофон, электроника из-за дождя дымится, и тогда я своим тихим голосом беру толпу в три, нет тридцать три тысячи человек на площади Четырех. И плачут иконы, и смеются дети. Я почти уверенна еще там, во сне, что переживу эти сны в реальности, уже переживаю. А вот сон наполняется стуком, громогласным стуком во входную дверь. И тогда  просыпаюсь, только не на кровати, а подперев дверь в чулан, словно пыталась не выпустить из него вновь кого-то.    

Поднялась и открыла дверь. Ничему тебя не учат, Маша, сны? Ни ума, ни фантазии.

За дверью в два метра роста пожилой мужчина в белом свитере. Он явно курил секунду назад что-то: курящий мужчина – анахронизм? Посмотрела на руки: сигареты нет, ни древней, ни электронной, только правая рука напоминает протез, или это металлическая перчатка? Вот ей он точно долбил в дверь. 

– Есть три вида женщин: Богородица – дева Мария,– он перешагивает порог квартиры, оттесняя меня в коридор. – Женщина-грешница – Ева. И между ними – Мария Магдалина, кающаяся грешница. 

Он идет в комнату, не смотря на меня, и я вижу на его свитере вышитые узоры крыльев. А еще он бос, и подвернуты слегка джинсы, только грязи нет на ногах его.

– Не люблю свое имя, хотела сменить на Ольгу и быть учителем истории, а стала филологом, работаю со словом, когда не администратор бара. 

– Вот и ответь, Мария: ты не заслужила ни огня, ни света, только покой, так как мне быть с тобой? Какое Слово его ты вынесешь и переродишь? 

Пытаюсь не слушать ангела, закрываю дверь. В голове только одно: найти фотоаппарат. Копаюсь в сумке – воистину черная дыра. Вот ты где, вылезай! Вот так, держа в одной руке древний фотоаппарат, а в другой взятую из ящика в прихожей, иголку, возвращаюсь в комнату. Ты глюк мой или цифровая иллюзия? Проверим.

Иголку втыкаю в палец. Ааай! И кровь падает на пол. Мужчина осуждающе смотрит на меня. Но молчит. Ага, смотрит, смотри, улыбочку! Фотография со вспышкой. Он даже улыбнулся: на снимке все тот же мужчина, улыбается, оголив клыки. И тогда я сажусь прямо на пол, где стояла, понимая: я дура, и я впустила в свою квартиру… кого?    

– Сначала ко мне пришел дьявол и предложил мне на выбор: быть знаменитой сейчас, но чтобы после смерти меня тут же забыли или – о, это всесильное или – быть никчемной, но потом до конца света видеть из адского варева, как после смерти меня боготворят. Быть может, я уже выбрала. Теперь ко мне приходит кто… ты, Ангел? Бог? И ты говоришь мне:  я не заслужила ни огня, ни света, только покой, что, мол, тебе со мной делать? Бог со мной, но, Господи, не своди с меня своего взгляда. Как я уже сказала, час, может год назад ко мне приходил дьявол и предлагал любовь.

Человек (ангел? бог?) рассмеялся. И в смехе его прозвучали хоры молитв. 

– Мой гость, мой ангел, я не стала рок-звездой: ни выбритых висков, ни нервных срывов. Цветком в стакане, первою грозой – ничем, в своей мгновенности красивым. Я не курю у клуба в пять утра, вздыхая, что напился барабанщик. Я знаю, как безжалостна игра любить меня попсовой, настоящей. Не за стихи, не против, не сочтя за краснопёрку рака на безрыбье. Да не уступит данности мечта, что властвует талантливыми, злыми. Мой ангел, я под лампочками звёзд живу на кофеине и контрастах. И говорю о глупостях всерьёз, а на письме подчёркиваю – красным.

Ангел встает и уходит, на прощание, вместо слов, проводя по зеркалу в коридоре рукой: осталась красная надпись: «Просто представь, что апостол озяб, дожидаясь, связку ключей теребит – откликаются все колокольни». 

Подошла к зеркалу, оно нещадно отразило меня усталую: накрученные с утра кудри слиплись и висят каштановыми клочьями, на лице морщинок, как у бабушки, только в глазах еще синеет жизнь. Письмена ангела наложились на мое отражение, превратив меня в филологиню, у которой даже кожа – слова. Тронула надпись указательным пальцем, испачкалась. Поднесла палец к губам и, зажмурившись, лизнула. Потом второй палец, уколотый иголкой.

Кровь.

Помада. Ха…

Тук-тук. Секунда тишина и снова: Тук-тук. Мария подошла к двери, привстала на цыпочки, дотянуться до глазка… и в следующий миг дверь сорвало с петель, её буквально вытянуло в подъездный коридор. В образовавшемся проходе стоял человек (или не человек?): в черном, с черной розою траурной, какие на смерть. 

 – Что же ты наделала, Анна… Мария, что же ты наделала, – он проходит мимо и идет в комнату, где садится в кресло, продолжая свой безответный монолог. – Ты понимаешь, какая ты плохая? Ты, выбранная Им нести Слово Его, ты выбрала слово, но не Его. И ад засеян в сердце твоем…

Я и не удивлялась, после дьявола и ангела может ли удивить человек? Даже в черном. Разве, что почувствовала себя Есениным или некой Анной.

– Что ты хочешь от меня? Пришел зачем?

Он замолк, удивленно и внимательно посмотрел мне в глаза: черные-черные, ан нет – разные, двухцветные. 

– Мария, дочь Арины, дочери Анны, дочери Полинарии, я хочу от тебя одного: чтобы гореть в аду с тобой. Спустись со мной во Ад и сокруши его словом Его. Твой ад – внутри тебя. Мы пойдем в него.

– Хорошо. А кто ты?

– Вернувшийся. Я Мартин, предок твой. 

– Хорошо, Мартин, предок мой, будь что будет, но не накликай нам с тобой беду, а, то я уже и так взята под руки и иду по жизни с совершенно двумя разными смыслами…

Он не поверил мне, я видела это в его не лукавых глазах, и он прав – никому еще не сдавался человек, который не видит зла.

– Мы вместе снова разомкнем цепь, цепь зла, как сделал это однажды я.

– Но зла же нет.

– Зло есть, верь мне. И сейчас его семена в тебе. 

Вот так, именно после таких слов и становятся либо поэтами, либо самоубийцами. Иногда и без всяких «либо».

Мартин отворяет дверь в чулан и произносит, как пароль имя: «Вергилий». Не вспыхивает свет, но темнота пола в чулане оборачивается лестницей. Мартин берет меня за руку правой рукой, его левая рука искрит и переливается серебром, и мы начинаем спуск вниз, по этой чуланной лестнице. Нежели там, правда, ад?

Шаг. Шаг. Шаг. Нарастает гул. Здесь что-то гудит за стенами. Шаг. Шаг. Нет запаха серы, гари или жара. Есть холод. 

– В космосе холодно, – Мартин не оборачивается, но отвечает на мои чувства. – Вот, еще шаг сама.

И я делаю этот шаг, выныривая из темноты спуска в темноту широкой залы. Тут низок потолок  и на стене передо мной огромные окна, а за ними тоже темнота и звезды. А еще не вешу ровно ничего – тело отказало признавать в себе пятьдесят пять килограмм живого веса. Глаза привыкают быстро: к красным свечениям в зале и движущимся звездам за окнами.  И к силуэту стоящей ко мне спиной женщины посреди этого зала. Это мой и чужой силуэт одновременно. Она оборачивается ко мне: сходство куда больше. Наши семейные глаза – уникальный дефект не понятно, какого уровня, если в лаборатории генетики не вычислили ген. Глаз с черным зрачком и глаз с белым зрачком. Вот только эта женщина не человек. Красные щупальца растут из её рук, не волосы спадают по плечам, а костяные наросты. Не пугает облик, она знакома мне, она родная мне. 

Свет на стенках усиливается и начинает мигать, красный, как знак тревоги. Женщина-демон отдает кому-то приказы, но смотрит на меня. Речь её – рычание и поток коротких слов на языке мне неизвестном. 

– Дай ей имя! – голос назвавшегося Мартином, рассекает шум рыка и сигналов.

– Ты – Ариадна. Нет, ад стоит выбросить из имени твоего, ты – Арина. Слышишь меня? Ты Арина!

Женщина-демон замолкает и делает шаг в мою сторону. В её облике начинаются изменения: щупальца опадают, как сухие ветки при урагане, и шипы на голове…

– Я Арина, страница. Я…

За окнами, потухают звезды и что-то большое проносится. Это корабль! Космический корабль! И я на таком же! 

И тут мостик взрывается. Говорят в космосе не слышно взрывов, только не тем, кто внутри взрываемого корабля.

Я кружу по космосу. Невесомая. Среди обломков и трупов, разлетающихся в разные стороны с огромной скоростью. Вижу левиафанные корабли-киты, возможно и я была на таком же, их колонну-косяк разбивает черная стрела, сложенная из нагромождений кубов-гробов.

Мое вращение прекращается: теплая рука ловит и утягивает туда, где есть гравитация. На черную лестницу в ад. 

– Еще одну. Еще одно звено.           

Шаг. Шаг. Шаг. И яркий свет. И крики. Взмывают в небо ракеты и обрушиваются на ряды бегущих по трупам созданий, напоминающих чертей. Оборачиваюсь: уходит вверх гора. А вокруг мешанина из оторванных рук, зубов, хвостов, ног пальцев. И по ним марширует женщина, теперь при свете, я вижу в ней сразу демоницу. Другая, не Арина. И взгляд родных глаз. Она не видит меня, указывая и направляя орды чертей, бесов, суккубов (больше в моем словаре нет названий нечистой силы). Здесь прорван фланг, здесь… кто ты? Чье имя остается? Наугад?

– Анна!– кричу демонице. И ни черта.

– Ан! Полина! – рогатая голова резко поворачивается ко мне и ревет на языке львов и шакалов.

– Апполинария, – столь забытое, вычеркнутое из лексикона имя, дается мне с трудом. Женщина становится другой, не человеком: разрывается на ней что-то вроде скафандра, лезет наверх обычная рубаха в клевер, а лицо, руки покрывает шерстка. Теперь она напоминает фавна. Фавна в мужской рубашке в клевер. 

– Я Фаункловер, я девушка с флейтой. Я… 

Лицо бывшей демоницы разрывает выстрел. И сотни бесов, лишенные командования, бегут в обратную сторону, падая на трупах собратьев и людей.      

Чернота забирает свет. Лестница сама устремляется под ноги. А рука Мартина тянет в обратную сторону, наверх. Хоть делай фотографию «следуй за мной». 

Шаг. Шаг. Шаг. Куда больше шагов, чем когда спускались. Шаг. Шаг.

Снова свет, но не дневной и не звездный, обычный квартирный ламповый. Выходим из чулана. Мартин еле движется, переставляет ноги как пьяный, и чтобы не упасть, ухватывается металлической рукой за дверь в чулан. 

– Последнее звено: твое собственное. Твой ад я не знаю, – Мартин дышит с трудом, пот капает с его лба, Мартин, по-кошачьи пытаясь высунуть язык. – Если придет выжившая, скажи: за матерью Тьмой ад больше не следует. И кодекс не рушим. 

– Чей это был ад?

И тогда смеется, назвавшийся Мартином, смехом отца моего и деда, смеется звонко, почти по-детски.

– Ад памяти моей и рода моего. Ад, куда Спаситель не спустится сокрушить его, пока я в черном списке у Космоса, – он отпускает от двери металлическую руку. И мир ластиком стирает Мартина из моей квартиры, вымарывает, оставляя не человека, но образ черного котенка в моей памяти.

Уже поздним вечером, переходящим в раннее утро, я задамся одним вопросом, единственным, на который смогу дать ответ сама. Дать, не сойдя с ума. 

– Кем мы значимся в сводках Бога, если он вдруг заглянет в список? У меня почти есть диплом филолога, а ещё – полбутылки виски, – и засмеюсь тем самым смехом Мартина и продолжу. – Так далеко-далёко когда-то самый близкий. А, может быть, у Бога я тоже в чёрном списке?

[1] Иммиграционное контрольное управление Европы.

Примечание Александра Шумаева

[2] Смешная субкультура. Мужчины дарят одиноким девушкам на улице цветы, а девушки прыгают на идущих в одиночку мужчин, целуют их и изображают коал. Любят свободный секс. Примечание Каина