Маленькая попытка написать роман за месяц Глава 10

Первая десятка взята! Текст еще не совсем развалился. Есть надежда дойти до "конца".

Круг десятый. Что в имени твоем, Спаситель?

Дант облажался, не досчитав круги.

Александр Сальников

«Кали-Ола». Город №3. Площадь Четырех

Перед дверью Храма №1 Официальной Церкви Европы стоял мальчик, лет пяти. Его минуту назад не пустили в храм, объяснив, что маленьким и без родителей не положено законом. Мальчик, опечаленный, сел на ступеньки храма и заплакал. 

– Не плачь, малыш. 

Мальчик оглянулся на голос – на ступеньку ниже рядом с ним присел Господь. В белых одеждах, в глазах ребенка он светился как килотонный взрыв бомбы из исторических роликов-хроник. Малыш тут же, сбиваясь, вытирая сопли, и начиная задыхаться от волнения и подступившего кашля, объяснять, что его плохие люди не пустили в Его храм. Что таков закон их. И что мама и папа отказались от него, от его рождения, а куда теперь идти, он не знает. Вот и пришел к дому Бога. Господь выслушал и положил руку правую на голову ребенка, успокаивая его…

– Не печалься, малыш, меня они туда тоже не пускают.

«Кали-Ола». Город №3. Больница святого Витте

Дверь здесь тяжелая, с трудом открываю её двумя руками, чуть не сломав синюю розу, зажатую в левой руке. Я прихожу сюда уже тридцать два года. И каждый раз не знаю, с чего начать. Наташа сидит всегда в одной позе, вернее лежит в позе эмбриона на своей кровати в палате №23. Попросил, чтобы её никуда не переводили и сам оплачиваю счета. Я эгоист: Наташа, моя ученица, моя последняя ученица – повесил временную петлю именно на неё, раз за разом со спасения её жизни начинается мой круг и так до прихода его. Теперь не спас, говорю же, что эгоист – я устал от этого. Первый и последний раз, когда не буду ничего делать. Совсем. Даже им ничего не скажу, что знаю, как все будет. Если только напрямую спросят, тогда не смогу отвертеться – колдовская традиция давит. Но все равно прихожу к Наталье в больницу. В прошлых петлях было хуже, нет, может даже лучше: она была калекой, с перебитыми ногами, была неуправляемой в гневе, была серийным убийцей-каннибалом, была… Теперь почти овощ. Я не спас тебя, Наталья, не знаю, что будет теперь с тобой, даже если мир останется самим собой. Тогда ты останешься  здесь навсегда, внутри своих воспоминаний, из которых не затронуты демоном лишь самые первые, природовые. Что ты слышишь, когда я вхожу в твою палату? Только сердцебиение матери и свои крики при первом вздохе, когда было очень больно от врывающегося в них воздуха. Жаль, сам я помню куда больше. Целую жизнь, хватившую на четыре-пять жизней человеческих при желании. 

Зная, что ты меня не слышишь, каждый раз читаю тебе:      

В какой же век поэты-маги

Волхвовствавали на Руси,

И перья  – острые, как шпаги

Под суд вели?

В какой России век спокойный

По сроку век?

И где тот гений в Черном фраке

И Человек?

В какие дали нас заманит

Шальная грусть?

Услышать, выкрикнуть,

Исправить... боюсь.

Боюсь. Боюсь твоих пробуждений, потому что не могу исправить это, сделать постоянным.

Одно прикосновение и так, пока не отпущу руку.

– Здравствуй, Чё.

– Здравствуй, спящая…

Никогда не договариваю: красавица. Ты постарела, Наташ, это я могу выбирать возраст, раньше мог, желая этого. 

Помогаю ей подняться и одеться. Мы пойдем в сад на заднем дворе больницы, и каждый встречный медик из отдела «немых», как их тут называют, будет удивляться нашему чуду. Словно еще не насмотрелись на чудеса в этом мире. 

– Как ты? – мы входим из палаты, и Наталья на миг заглядывает в огромное окно в коридоре.

– Как попугайчик, которого кошка тянет за лапу по полу, а он еще и кричит: «Поехали!»

Она улыбается, почти смеется, ровно так, как я помню её смех. Накормленная моими воспоминаниям, моей памятью о ней самой. Ты никогда не изменишься Наташ, пусть не внешне, но памятью и душой, а я никогда не узнаю, какой бы ты могла быть – ведьмой, подругой, женой, ученицей. 

Стой, стой, не отпускай мою руку! Вот так, сам почешу тебе носик. Розой в левой руке можно дышать и любоваться. 

– Ты говорил: ищу Бога. Ты нашел Его? Узнал что-то о нем?

Улыбаюсь. Старая игра, каждый раз добавляю по строчке. Ей нравится… той ей нравилось. Теперь женщина по левую руку от меня, немолодая дама с воспоминаниями юной девушки. Знаешь, ты помогаешь мне познавать Его, даже не желая этого. 

Мы выходим из здания, идем по кленовой аллее и я читаю ей нараспев: 

Ему не безразличны жестокости людские,

Он просто плюнул на них, и следит лишь за теми,

Что происходят под его именем.

Ему не нужны молитвы, великие посты,

Острые бритвы, кресты и купили,

Он благодарен лишь за одно –

Чтобы иногда колокола пели,

Пускай и не ему.

Бог атеист, при этом из самых первых –

Он не верит, что есть кто-то над ним,

Так что все атеисты гораздо ближе к нему, чем остальные.

Бог не ждет своего срока,

Не ставит причин, когда он вернется

Или начнется очередной отсчет

Конца Солнца. Мир лишь игрушка,

Кто из нас игрушек не ломал?

Бог одинок, ибо ангелы молчаливые посланники и только,

Это как говорить с письмом.

Он не в небе, не на земле, не в сердце...

Бог – это Сеть, что оплела пространство 

Между плотью людской. Как воздух, только гораздо плотнее... 

Стоит поднять камень, и он там,

Стоит сжечь дерево и он в нем,

Но нет его в храмах, иконах, крестах

Бог не любит быть мертвым, распятым как его сын,

От того он приходит во снах, всегда молодым.

Он вовсе не триедин – это попахивает расстройством личности,

Скорее он всегда в пути, так что нам, человечеству, кажется, что он только выходит, идет, и уже пришел. Но он стоит на месте и крутит Землю.

Бог не прощает, не сердится, не подставляет вторую щеку, как бы ни умничали одиннадцать придавших его,

А еще не смиряет плоть перед женщиной...

Зачем убивать тайну рождения пошлым названием грех?

Он такой же, как все – 

Мы похожи, он всегда спрятан под нашей кожей,

И выходит, когда кто-то творит.

Бог один.

Только имен много,

И каждое значит:

Не ври.

А вот и он. Давно жду, когда он придет. Жаль, что сейчас, в мои часы с Натальей. Черный свитер, поверх куртка с опознавательными знаками инквизитора: перевернутый крест, похожий на меч. Мятые брюки – в твоей жизни опять нет женщины, как и в моей. А туфли ты всегда держишь в чистоте. Оружия не видно, только зонт болтается на нитке в левой руке – тебе и этого хватит, при необходимости, человек, чье оружие: вера в безверие.

– Здравствуйте, товарищ Рипмавен. 

– Здравствуй, Шум, ты же не любишь встреч со мной. Эта…

– Я знаю Наташу, Сергей, вел дело её отца, кажется в седьмом году. Здравствуй, Натали.

Женщина в смущение.

– Саш, она тебя не узнает. Прости, она помнит лишь то, что помню о ней я. Не знал, что вы знакомы. Запомню.

– Не для твоей памяти выслеживал твои перемещения по городам, Рипмавен. У меня для тебя новость, – Александр подошел совсем близко и протянул колдуну зажатое в кулаке перо. Рипмавен не взял его.

– Дай, то, что в кармане, левом нагрудном. 

Из кармана свитера был извлечен серебряный крест, православный. 

– Можно? – Наталья обменивается с Шумаевым – роза на крест. Пальцы женщины ощупывают крест: он слегка согнут, почернел, гладкий лик Христа, оплавленный. Не лицо – маска. Еще один обмен: Наталья взял у Александра перо – черное, из крыла ворона. 

– Это вы. Ты и ты. Крест и ворон. Крест бесполезен, пером еще можно писать.

– Ты сказал, она помнит лишь то, что помнишь о ней ты.

– Рассказывал ей эту историю, как сказку. И знаю эти предметы, давным-давно отдал их матери Хизы Хелен Заор, чтобы её магия пощадила нас в Хельграде. Был еще один: кусок сплава илирона. У тебя они откуда?

– Отдала подруга, вместе со списком, как бы тебе сказать, списком апостолов сына Его. Не полным, там столько вычеркнутых имен, что не понять, кто еще остался, а кто нет.

– И это твоя новость?

– Да. Ты ведь знаешь, кто такие апостолы?

– Первые встречные, поверившие слову Его.

– Э, всегда думал особо избранные им…

– Иаков был обманщиком, Петр имел взрывной характер, Давид завел интрижку, Ной был частенько пьян, Мойша убил человека и был заикой, Мариам сплетничала, Фома сомневался в его чудесах, Закхей был карликом, Авраам стар, Лазарь мертв. Заметь, я вышел за пределы апостольского круга. Те, на кого снисходил его выбор, редко были действительно «избранными» особо. Так, рабочий материал. Он делал избранных им особыми, а не наоборот.

– Но теперь избрали нас. Мы должны нести Слово Его людям.

– Вот и неси.

– Мне товарищ Бог не встречался, так что слов его не ведаю. А тебе?

Закрываю глаза. Закрывает глаза моя душа. Закрывает глаза моя тень. И на глубине в сто измерений, закрывают глаза мои сущности: ворон, перо, химера, Таликс Бэйн, Сергей Эфрон, кудесник, маг, полководец, ученик… И открывает вавилонский раб, выкупленный тавматургом  Мерцелиусом. Третьей жизнью до жизни Христа. Он еще не Спаситель, но воплощение Гнева Его. Лишивший согласия народ Вавилона, даром ему Слова на многих языках. Испепеляющим имперские тюрьмы. Учащим захудалого химерыша обращать солнце в камень. Черт, еще проведать Павла. И тут же мои глаза открываются, возвращая время в здесь и сейчас. В мир, где Он вернулся, но никто не знает ни милости его, ни гнева, никто не знает, где он. 

– Так давно, что кровь его еще не была собрана в чашу, а крест растащен на щепки. И в имени его еще не было…

– Не было чего? Договаривай.

– Угрозы. Спаситель, а не Судья. Чувствуешь, инквизитор, разницу между спасать и судить? 

– А я встречала, – улыбается нам Наталья.

И я тут же начинаю копаться в памяти, в той, что касается жизни Натальи. Где ты тут, Учитель? Где?

– Где вы встречали его, Наташа? – это Шумаев хватает её за обе руки, выронив розу. И она отпускает мою руку. Чудо растаяло. Не тряси её, Александр, она снова в утробе своей матери и слышит своего бога – материнское сердце. 

– Успокойся, Саш, не тряси её. Она уже ничего не помнит. Ничего. Саш!

– Где?

– Успокойся, – с трудом перехватываю его руки, тут же подхватывая Наталью, стремящуюся вернуться в позу зародыша прямо здесь, посреди парка. Не впрыскиваю в неё свою память, я не в состоянии сосредоточиться на этом заклятии. Сеть и так дрожит из-за чувств Шумаева. Но вот он успокаивается, ровно дышит, и я даже слышу в его мыслях, как он читает стихи Бродского – тоже способ привести себя в порядок.

– Ты ищешь Бога, а я однажды встретил Его лично, а после Сына Его. Точнее это было в обратном порядке. Теперь он тут, у меня под кожей, до дрожи и мурашек. До страха его встретить снова. А теперь страшно встретить совсем другого. Если мы назначены кем-то апостолами, то не завидую нам, Александр. Возможно, стоит не искать Его, а держаться как можно дальше. А уж у меня точно нет времени на поиски Учителя, ибо я худший ученик его.

«Кали-Ола». Город №3. Улица Огней святого Вита

Девочка семнадцати лет выходит из больницы. Красными волосами девочки тут же завладевает господин ветер, он треплет их, заставляя стегать хозяйку по щекам. Девочку встречают, вот он идет – на вид такой же семнадцатилетний парень. Минуту они идут рука об руку, останавливаются. Чуть сгорбленно он стоит спиной к входу в больницу и «курит» – вместо сигареты пластинка-дозатор на крыле носа. Выдох: густой пар вырывается из ноздрей, пушистый дракон растворяется тут же в порывах ветра. Девочке не холодно, но она дрожит, парнишка спишет это на раннюю осень. Пусть будет так.

– Ведь не больно? Говорил же, не больно. Не больно ведь было? 

Вместо ответа молодая не мама прячет бездушность и слезы в глазах. Парень пытается обнять девочку, тянет руки, даже думает снять свою куртку, накинуть на любимую, как это делают персонажи в старых фильмах. 

Хлоп! Хлопок одной рукой – пощечина вместо слов и девочка убегает. Он даже не пытается её догнать – горит щека, клокочет в горле обида десятком оскорблений. Только смотрит её вслед, вспоминая вчера: когда она размазывала поцелуи по его лицу, обещая убийство. Хотя какое это убийство? Устранение паразита, пары клеточек. 

Её он больше не увидит, завтра пойдет к другой. Скольких Бог простит заядлому подлецу?

Бежать, бежать! Подальше от больницы и него. Мимо главной площади, мимо огромной башни корпорации с розой-верхушкой, мимо… в спину ударил звук колокола и тут же к нему присоединился еще десяток колоколен соседских церквей. Остановиться. Дура, стоять, слышишь? Словно русскую тройку на скаку, спросив: «Куда, родимая, несешься?» От себя не убежать – и от своих решений. С трудом она оборачивается к главному храму, нет, к звону колоколов. Пальцы пытаются нащупать форму распятия, Троицы, хоть одного знакомого знака, из тех, коим учили в школе учителя, дома мама. Не нашла. И тогда девочка складывает руки лодочкой, словно собирается зачерпнуть воду из ручья, даром, что осень этим вечером отключила свои дожди, наверное, все выплакала. 

– Боже, слышишь? Когда он кричит – покачай на руках.

– Мама, – её кто-то дергает за подол платья сзади. И она оборачивается.

Перед ней стоит мужчина в белой одежде и держит за руку пятилетнего мальчишку. Мальчик и дергал её за край платья. 

– Ваш сын? Меня…

– Твой, – мужчина поднимает ребенка на руки, и вотпротягивает его девочке. Она колеблется, а ребенок смотрит на неё её же карими глазами и у обоих катятся из глаз слезы-близняшки.

– Покачай сама.

Она протягивает руки к мальчику… и принимает младенца. 

– Хоть в четырнадцать, хоть в сорок: помни, это твой ребенок плачет здесь, со мной.        

«Кали-Ола». Квартира Шумаева тем же вечером…

Холостяцкая квартира инквизитора напоминала келью, если ты не был в монастырях – то келью вдвойне. Аскетизм превышал все мыслимые пределы: круглый стол едва выше пола, встроенная в стену камера морозильника, диван, как спальное место, еще одно – матрас на полу. Две другие комнаты было просто пусты, разве что хоть какая-то отделка и телефонная трубка, столь древняя, что Шумаева можно было бы обвинить в укрывательстве древностей. Иконы? Нет. Грегор видел еще прошлой ночью, как инквизитор молится на окна. Или на закатное небо за ними? 

Этим вечером она сидели за столом, на полу, скрестив ноги. Вся еда: рисовая водка в маленьких чашечках и нарезанный толстыми кусками багет с чесночным запахом. Чашечек было три. 

–  Однажды товарищ Рипмавен обмолвился при мне: первый учитель его здесь, на Земле, носил имя Мерцелиус. Сегодня товарищ Рипмавен напомнил мне косвенно эту историю. Якобы именно Мерцелиус заключил договор с ангелами на горе Синай, куда войско Инферно загнало их. По договору Мерцелиус принял в себя Клинок, упасенный ангелами от демонов, а с тем Клинком сущность Бога, не полную, но достаточную для называния себя Сыном Его. А раненые в бою с ангелами и демонами колдуны, согласились принять в тела свои светоносных воинов Его из тех, кто был ранен молохами. И те так и жили в телах их, а сами колдуны, точнее души их, отправились в путешествие в иные миры. Красивая сказка, в которую я теперь верю. И, слава Богу, я атеист, иначе бы не выдержал этой веры. 

– И что? Среди персонала «Лексбери-Сити» есть Мерцелиус? – Грегор зевнул, но в зевке том уже звучали нотки – именно так он сам, Александр общается с Гильштау. С кем говоришь ты, бывший ас?

– Ты не дослушал. Мерцелиус заключил сделку: пообещав несколько жизней вверх, несколько вниз – иначе говоря, то, что уже прожито им и его колдунами и что проживут. Они это могут. В каждом рождении он носит новое имя, ведь это зависит от родителей, а не его желания.

– В нашем обществе было иначе, как только вскрывалось «возвращение» бессмертника, так ему возвращали имя, полученное еще при первом рождении.

– Дослушай. В рассказе Рипмавена была интересная вещь о его учителе. У него был брат Игнациус, с которым Мерцелиус соперничал во всем. Так вот, у нас есть работник «Лексбери-Сити» Игнацис Медин. После поездки в их главный офис Александро Северного, я пробил всех работников на Земле. Как говорит Фаулер в новостях «Первого»: совпадение? Нет, не думаю.

Гильштау проявился уже пьяным. Шатающийся божок, в оранжевой скаф-скафандре, сидел на полу, косо посматривая на обоих мужчин. Громко икнул, но вместо пьяной речи, голос азиата зашептал почти молитву, нарастающую приближающимся громом:
     Где бы ты ни был, Господи (дальше зову по имени),

К тем, кто тебя не просит, к тем, кто тебя покинули,

К тем – на пасхальный праздник, к этим в Москву тридцатых,

Дай им чистейший воздух. Дай им пожить Богато.

Нет тебя, где ты нужен! Не на земле, не выше.

Боже, кому ты нужен? Коли, не ловишь с крыши

Падающих и летящих сонных и юных очень

Самоубийц, а так же – просто убийц себя же!

Где бы ты ни был, стой же – небо дрожит от шага,

Дай нам немного больше воли любить, как надо.

Если не сможем сами – сына пошли – он сможет.

Тут говорил Рипмавен: Бог – это тот – под кожей.

Гильштау протянул руку к третьей «стопке», но не взял, лишь накрыв сверху куском багета. Она не для него.