Хаосит. Стихи. 18+

Я – воин из рати Хаоса. Для вас еретик поганый. 

Мой кейс – трёхлинейка Гаусса да штык-молодец трёхгранный. 

Метлой борода топорщится, а череп краснее залупы.

Не смей от «залупы» морщиться. Пересчитаю зубы.

Делу владыки Баала, рождённого с хером зубастым, 

присягал на кроваво-алом, серпастом и молоткастом. 

А Прометею без печени, что воскрес в осквернённом соборе, 

присягал на орлами меченном власовском триколоре.

Затем присягал без разбора я тому, кто заплатит больше. 

По всем ледяным территориям от Порт-Артура до Польши. 

Пока не настигла холера на страшном седом Урале, 

где злые пиздец староверы оглоблей в башку уебали. 

Чтобы, говнюк, не шарился по церквáм, образа прибирая.

Подфартило, начётчик сжалился и упрятал в сугроб за сараем.

Я лежал там, укутанный шкурами, в студёную зимнюю пору, 

а уральцы с глазами-обскурами – затем, чтобы бросить в прорубь – 

искали. Искали истово, шагая на лыжах широких 

по равнине из снега искристого и по склонам на горных отрогах.

Не нашли и отправились пóстовать, прославляя рожденье Спасителя 

антифóном: «Погосту – погостово, уд аршинный – в уста Искусителя».

Ну а я вдруг расслышал во мраке… нет, не то, как за мною крадутся. 

В сараюшке – на сене, собаки! – невзирая на холод, ебутся.

Потихоньку забрался на крышу. (Не куколд ли, скажите на милость?) 

Будто кошка – всё выше да выше. Доски, хрустнув, как кость, подломились.

\/

Кому-то страшен холод лютый, а кто-то любит всей душой. 

Удрав из блядского приюта в места, где пахнет черемшой, 

те, чья судьба – развлечь дрочилу, устроив педофильский трах, 

герои наши, Влас и Мила, нашли убежище в снегах.

Ну, как в снегах… В деревне Вуду, где староверы-кержаки, 

что предавали самосуду за гомосячьи блудняки 

посланников царя-надёжи (гандонов, охуевших вкрай), – 

для нужд приблудной молодёжи бесплатно óтдали сарай.

Вы спросите, почто же Вуду, ведь аномалия ж, алло? 

Сегодня отвечать не буду. Итак, в сарае – там тепло – 

герои наших сатурналий, забыв прикрыть хоть сеном срам, 

свились в подобие спиралей, устроив славный тарарам. 

Любовь воистину священна, и грех их, в общем, невелик.

Людмила, преклонив колена, стонала и срывалась в крик, 

покуда Влас работал тазом. Потом упала, хохоча. 

А Влас косился страстным глазом на женственный изгиб плеча, 

его касаясь временами. Он был опять уже готов.

Приютским было, между нами, по восемнадцати годов.

(Я их детьми назвал затем лишь, что либерален дохрена. 

Опять цензура в ниши земли пришла незваной, как война. 

Опять наветы и доносы, опять не смей и не моги. 

Опять ебучие обсосы готовы вынести мозги 

тебе и мне. Какая жопа. Гандоны охуели вкрай. 

Прости, читатель. Каллиопа, прости и ты. Вернусь в сарай).

А в нём неостроумной шуткой (шутить так – нужно быть скотом) 

свалился страховидла жуткий с башкой, обмотанной бинтом. 

Из-под небес, как божья кара, как Стеньки Разина княжна.

Любому ясно, наша пара была слегка удивлена.

 /\/\

Восстаю перед ними идолом – дурак дураком, если честно, – 

моментально увенчанный титулом «обсос» (видно, что-то на местном).

Замечаю, что им неприятненько, и что áхуй у них непритворный. 

Говорят: – Что за клоун ты, дяденька? Отвечаю: – Дык, рыжий. Ковёрный. 

Поотстал от блуждающей труппы. Той, где карлики, маги, уроды. 

Пёсьеглавцы, ожившие трупы, персонал небинарной природы. 

Где танцует на тонкой верёвке голышом бородатая баба. 

Обезьяна в суконной поддёвке пародирует Клауса Шваба. 

Где скальпирует мёртвую панночку Брут – другой, из неримской легенды. 

Где оркестр исполняет «Цыганочку»… –…где ковёрные – иноагенты, – 

перебив, усмехается тёлочка. – Запизделся ты, дяденька, люто. 

Вроде, складненько, гладенько, в ёлочку. Только мы-то, заметь, из приюта. 

Столько раз заправляли арапа нам, что враньё узнаём с полуслова.

Чую, как на челе исцарапанном ужас пишет: Попался! Херово.

\/\/

В приютах наших скоморошьих Устав безжалостный таков: 

хватают отроков Даждьбожьих и Чернобожьих пиздюков, 

ведут гуськом по мрачным кельям, вручают часослов, псалтырь. 

Потом – ни дружбы, ни веселья. Кароч, СИЗО и монастырь. 

Лишь накануне Мясопуста привозят детям балаган, 

в котором трахает мангуста гадюку, а медведь – цыган. 

Где клоун служит пидорасом у самых конченых омег.

Вот тут-то наши Мила с Власом сорвались и ушли в побег.

И что ж, представьте, убегали от этой буффонады, бля, 

затем, чтоб вновь, на сеновале, судьбы хазарская петля 

вернула в лоно цирка, сука. (Про лоно каламбур. Цени). 

Пример их – беглецам наука. Ан не кручинятся они.

Уже испробовав свободы – под знаком Вуду, ну и чё? – 

они решили: коневоды их не стреножат нипочём. 

И этот, с головой-залупой и бородищей как метла. 

Неважно, умный или глупый. Таким на свете несть числа. 

Идут-бредут от дома к дому, через сугроб, через овраг. 

Из аксолотля в амбистому. Обратно – хуюшки, никак. 

В конце пути – шатёр в полоску. Флажки и касса, все дела. 

И зазывала, свойский в доску, и нос оттенка марсала 

на тонкой радужной резинке. И люди, мошкарой в костёр, 

оставив головы в корзинке снаружи, движутся в шатёр…

Прервать бы это непотребство, но справятся ль мои птенцы? 

Ведь в них ещё играет детство. Пускай у Власа бубенцы 

побольше, чем у хаосита, а бёдра Милочки моей 

как у матроны плодовитой, а титечки – того крупней…

Ну ок, становится яснее, где ключ к победе. Нагота. 

Мы все-то неразлучны с нею, и, значит, греки неспроста 

ваяли голыми героев. И дев. И тех, кто пополам. 

Итак, полночною порою, надумав сокрушить бедлам, 

уже не дети, Влас и Мила, встают в сиянье наготы, 

и хаосит – урод, громила, поёт для них. Давай и ты, 

в порыве бури гормональной, когда решишь сломать шаблон, 

пусть это нерационально: –  Hey, clown, leave those kids alone!