Как не дать другу, и не попасть под раздачу 2

Финальная сцена харассмента на студенческой вечеринке. Начало в предыдущем посте.

Увалень?!! Сама Безобидность?!! Вот так номер!

В общем, услышав его голос, все мои инстинкты, рефлексы и даже реакции, «схлопнулись» и неимоверным усилием я вывернулась из своего унизительного положения – мы оказались лицом к лицу!

– Совсем сдурел, да? – с ноткой жалости, спросила я.

В ответ он возложил руки на мои плечи и забормотал, что-то, типа: ну, чего ты? чего? ты же сама!

Как я уже говорила, в таких компаниях мне бывать приходилось нечасто, и поэтому, возможно, мое поведение и выглядело предосудительным, но все же, вряд ли дотягивало до таких обвинений. Об этом я и объявила во всеуслышание.

Он мягко не согласился, заявив, что такая провокация с моей стороны не может вызвать его удивления, так как обучение в институте подходит к концу, а наши взаимные симпатии должны, наконец, материализоваться во что-то существенное.

Конечно, и в плане окончания института, и в плане симпатий, он был немножечко прав, но вот в отношении материализации, у меня были небольшие сомнения, которые я и попросила развеять, во избежание двоякого толкования.

Он охотно согласился, заявив, что эзопов язык, может, и впрямь, подтолкнуть к недопониманию, после чего сообщил, что, по его мнению, мне не составит большого труда привести наши обоюдные физиологические потребности к их взаимообразному удовлетворению, в силу наличия у меня большого и специфичного опыта.

Когда я поинтересовалась, чем же мой опыт, кажется ему таким специфичным, он обозвал меня «княгинюшкой», а затем произнес название гостиницы, которая и правда пользовалась дурной репутацией, в силу присутствия многочисленных дам столичного полусвета, и в которой, приходилось бывать и мне.

– И что с того? – делая вид, что не расслышала прозвище, и, недоумевая лицом, спросила я.

Он очень удивился такой непонятливости и тезисно постарался донести до меня мысль, что де, по его глубокому убеждению, которое «кстати, может разделить и комсомольское собрание курса», посещение таких мест слабо «состыковывается» с высоким званием строителя коммунизма.

Я не стала разочаровывать его откровением, что эти места посещают многие участницы предполагаемого собрания, а ограничилась заявлением, что политикой не интересуюсь и не вижу какое-кому дело до моих визитов, куда бы то ни было.

Изумившись аполитичности, он перестал давить по линии идеологии и перевел разговор в экономическую плоскость, намекнув, что ни для кого не секрет – визиты в «эти места» сопряжены с получением весомой надбавки к стипендии, и это сильно огорчает сокурсников, поелику, в силу своей половой принадлежности, они не могут позволить себе такой подработки.

Поняв, куда он клонит, я вспыхнула и заявила, что подобные инсинуации неплохо бы подкрепить доказательствами.

В ответ Увалень пожал плечами и заметил, что оснащенность подобных мест средствами видеофиксации, возможно, мне хорошо известна, и поэтому пикантные подробности моего пребывания там, могут быть подтверждены не только свидетельскими показаниями, но и «плёночками» соответствующего содержания, которые он, пользуясь своими неформальными связями, обеспечить сумеет.

Поскольку его намеки становились все более прозрачными, а образ Штирли немедленно возник в голове, я похолодела, попыталась проглотить комок в горле, и, не достигнув в этом успеха, промолчала.

Правильно расценив мое молчание, он не стал передавливать, а начал мягко педалировать институтскую тему, особо упирая на свои душевные качества.

В частности, им было заявлено, что только скромность не позволила ему поделиться такой «прямо скажем, чувствительной информацией» ни с кем, а заодно предложил пораскинуть умишком на предмет того, как данная информация может сказаться на моем пребывании в институте, если совершенно случайным образом сумеет просочиться в вышестоящие инстанции.

Я пораскинула и призналась, что, на мой взгляд, это выглядит подлостью.

Увалень не совсем согласился с такой оценкой, хотя и признался, что передача столь «болезненной информации в деканат» вступит в противоречие с теми дружескими чувствами, что он испытывает ко мне. И, чтобы не доводить его до этой крайности, не заставлять метаться, между зовом гражданского долга и химерой совести, порекомендовал не упрямиться и по дружбе сделать то, что я делаю за «зеленые баксы», охочим до всего русского нерусским, иными словами, поделиться эскортными навыками не только с нерезидентами, но и с ним.

Увидев, как я позеленела от злости, услышав такое непристойное предложение, он поспешил добавить, что свидетели моих недостойных поступков, тоже хотели бы получить от меня удовлетворение, но, в отличие от него, готовы довольствоваться и денежной компенсацией за свою молчаливость.

И, чтобы избавить меня от последних иллюзий, Увалень назвал пару-тройку знакомых имен, а также пределы их финансовых устремлений, – «естественно, в зелени», – которые не могут подлежать обсуждению потому, что с «места», которым я «рублю ту капусту», что называется, «не убудет», а также оттого, что такая мера социальной справедливости, возможно, заставит меня призадуматься о возвращении «того самого места» в лоно морали и традиционных семейных ценностей…

Вихрь мыслей бушевал у меня в голове, пока он произносил этот спич! 

[...]

Конец! Конец репутации!

Я бросила на Увальня умоляющий взгляд…

Он покачал головой и красноречивым кивком намекнул, в каком моем положении, есть смысл продолжить беседу. А чтобы намек был понят мной правильно, надавил на плечи сильнее. Было очевидно: убедившись в силе одного моего безусловного рефлекса – хватательного, мне предлагается продемонстрировать навыки владения другим.

И я…

Что было мне делать?

Я вынуждена была покориться…

В конце концов, думалось мне, пока я опускалась перед ним на колени, об этой дружеской уступке с моей стороны, не узнает никто. Это будет только нашей тайной. Маленькой, грязной, но, все же, тайной.

Мысль о том, что уступив раз, придется уступать снова и снова, даже не посетила меня. А уж о том, что придется молить свидетелей; молить слезно, униженно, заискивающе заглядывая в глаза; молить о том, чтобы они умерили свои валютные аппетиты и дозволили оплатить их молчание безраздельным владением моих совершенств, – тем более!

Да! Увалень не дал времени подумать об этом! И лишил возможности представить этот кошмар! Тот кошмар, в который готов превратить мою жизнь! Тот кошмар, в котором не будет ничего помимо бесчестья! Наконец, тот кошмар, что будет длиться вечно и превратиться в мою неизбежность!

Ведь, боязнь потерять репутацию в среде однокурсников; невыносимость самой мысли об ударе, что нанесу родителям; страх окончательно пасть в глазах Херца: все это превратило бы меня лишь в средство, для реализации самых непристойных фантазий и удовлетворения самых низменных страстей. И скорее всего, страстей групповых! Страстей, грязных и мерзких, в пучину которых я бросалась бы не только добровольно, но и с облегчением, испытывая чувство благодарности к тем, кто снизошел до моих униженных просьб!

Такова, нелегкая женская доля! Такова, расплата за то, чтобы выглядеть прилично в глазах других! Такова, ее цена!

И я заплатила бы эту цену! Так или иначе! Всю целиком!

Но не сейчас, потом. Поскольку, сейчас предстояло сделать первый, и потому, самый унизительный взнос! Сделать, презирая себя! Сделать, кляня свою слабость! И сделать его – добровольно!

Я коснулась коленками кафеля…

Чуть в стороны их… для удобства…

Приспустила мужские брюки совсем…

Придвинулась ближе… еще…

Опалила дыханием пах... вот опять…

Подняла, полные слез, глаза, в безумной надежде, что, быть может…

Но нет! Непреклонность в ласковом взгляде и нетерпеливое движение рукой…

Он ободряюще коснулся моей головы…

Поощрительно подтолкнул ее…

Чуть еще…

Понимая, что следующий толчок поставит под сомнение мою добровольность, я охватила руками его ноги…

Прижалась грудью…

Вдохнула «ароматы»…

Призывно раскрыла рот…

Провела языком по губам…

И приблизив их вплотную к…

Со всей силы боднула головой, одновременно, дернув сомкнутые руки на себя!

Его рефлексы оказались не на высоте – помешало предвкушение, да и спущенные брюки пришлись очень кстати. Не успев сгруппироваться, Увалень грохнулся на спину и ударился затылком невдалеке от порога. Замер – видимо, не ожидал такой прыти…

Раздался деликатный стук, и я, немного переместившись, щелкнула замком…

– Ох, пардон! – вытаращив огромные глазища, воскликнула «княжна», когда отворила дверь. – Как изысканно! Браво!

И ее изумление было нетрудно понять!

Вряд ли она знала о ласках «по-пролетарски». Но, вне сомнений, сумела оценить их изящество, увидев, как моя короткая юбочка покрывает чью-то голову, и, услышав, как из-под нее доносится, какое-то чавкающее мычание…

Излишне говорить, что мужская половина тусовки была шокирована поболе – что с них взять? варвары! – но в итоге все закончилось хорошо, и было принято совместное решение, что этот конфуз не получит дальнейшей огласки, а наша маленькая с Увальнем тайна, о его пристрастии к лингвальным изыскам, не покинет пределов квартиры…

Полностью глава тут.