Начало. Пшеск, 2025 (зарисовка)

Признаюсь без обиняков: мне удивительно уютно в сей мрачной бездне, что носит имя уездного города Пшеска. Он застрял во времени, словно старинная картина, покрытая вековою пылью. Лишь белые коробки кондиционеров на облупленных фасадах низких австро-венгерских камяниц да электрические фонари на узких улочках, жалкие приметы современности — напоминают, что минуло не одно столетие с тех пор, как город сей застыл в своём величественном упадке.

Даже железнодорожная станция, выстроенная здесь ещё во времена императора Франца-Иосифа, не в силах нарушить эту иллюзию: под новыми стеклянными навесами и громыханием скоростных составов всё так же угадываются строгие очертания старого вокзала, откуда некогда отправлялись почтовые поезда в Вену и Львов. Сквозь станцию, пережившую войны, империи и смену флагов по-прежнему проходят поезда — быстрые, блестящие, чужие, лишь на краткий миг касаются города стеклянными глазами вагонов и уносятся дальше, в иные, более живые места. Впрочем, Пшеск не в обиде: ему довольно и собственной размеренной жизни, не нарушаемого ничьей спешкой.

Одна из мощёных брусчаткой улиц, петляя меж старых домов, подобно змее, упирается в кладбище — старый некрополь, что давно уж превратился в музей под открытым небом. Рядом возвышается мрачный трёхэтажный особняк, на стене коего когда-то красовался крест, ныне же облупленный, стёртый беспощадным временем. Весь этот готический пейзаж нарушает одно-единственное пятно цвета — столетний куст жёлтой сирени, что, словно немой свидетель, пережил и тех, кто его сажал, и тех, кто когда-то любовался его цветением.

Любопытная деталь: ныне здешнее место именуют «Лавкой аптекаря» — изысканно стилизованный магазин, торгующий антикварными медицинскими приборами. Однако в старинных реестрах, до войны и после неё, значилось иное — «Погребальные услуги». В сороковых же годах прошлого века, лавка сия лишилась и имени, и души, и стала «Городским похоронным бюро № 1» — учреждением, в коем смерть перестала быть делом человеческим и превратилась в пункт статистического отчёта.

Герой, о коем пойдёт речь, не числился среди потомственных дворян, не заседал в столичных салонах и не искал бессмертия на полях сражений ради чужих корон, гимнов и титулов (впрочем, последнее ещё можно было бы обсудить).

— Странный был человек, — бормочет старая, высохшая, будто сама уже частично состоящая из пыли, пани. — Бабка моя ещё его помнила, да что толку… Ничего интересного.

Действительно, ничего интересного. А ничего интересного ли?

Ловлю себя на мысли, что и сам не до конца понимаю, отчего именно сей человек продолжает жить в отголосках прошлого. Отчего имя его до сих пор то и дело всплывает в обрывочных записях?

Грешен, люблю начинать с конца. С могилы героя.

Смело делаю шаг вперёд, миную ворота кладбища. Под ногами хрустит гравий. Где-то справа, за старой церковной стеной, стоит ещё один раскидистый куст жёлтой сирени, под коим расположились две могильные плиты. Надпись на одной из них гласит:

Otto Żłobek
Właściciel zakładu pogrzebowego
17.11.1881 — 12.04.1945

— Какая беспримерная пошлость — вчитываться в цифры — раздаётся надтреснутый голос старого проказника, в котором вместо усталости звучит тихое лукавство.— Вся жизнь, как день один, прошла. Да и быть мёртвым, признаться, имеет своё очарование.

Я медленно поднимаю глаза. Возможно, это проклятие места. Возможно, просто усталость, сыгравшая злую шутку. Провидение ли, разыгравшаяся фантазия ли, или просто моя давняя душевная болезнь дала рецидив. Но пожалте, вот он! Седовласый старик в старинном черном сюртуке. Стоит, прислонившись к надгробию, с трубкой в пальцах, подслеповато щурится на меня, усмехается.

— Полагаете ли, милостивый панычу, что мне было легко? — медленно повторяет он мой невысказанный вопрос. — Не ищите трагедии там, где её нет. Свет сей дурак, а я жил, как живётся. Хотел бы что исправить? Ну… пожалуй, нет.

Он глубоко затягивается, дым расползается в воздухе тёмными спиралями.

— Я вот что скажу вам, панычу… — голос его становится чуть суше, словно тень улыбки сошла с уст. — Положение ваше, смею заметить, и ныне не вызывает зависти. Стоит ли вообще писать обо всём этом? А стоит ли будить прошлое, которое никому не нужно?

Он лениво пожимает плечами, будто не ожидая ответа.

— А впрочем… кто я такой, чтобы что-либо запрещать? Пишите, коли пишется. Об одном только прошу: не поминайте коммунистов. Не желаю соседствовать с ними даже на страницах пусть даже самого захудалого романа.

Он отворачивается и делает несколько шагов в сторону своего старого дома. И тут с ним происходит странное превращение: походка его выпрямляется, шаг становится лёгким и упругим, словно сброшены десятилетия. Старческая немощь исчезает, будто её и не было. И вот передо мною уже не седой призрак. Передо мною Жлобек, каким он был тогда. Высокий, худощавый, в облике его угадывается что-то хищное. Ему снова не больше тридцати.

Он останавливается на полпути, оборачивается через плечо и, как старый приятель, озорно подмигивает мне. Снова затягивается дымом. И… растворяется в воздухе, словно никогда здесь и не стоял.

Лишь одна фраза, брошенная на прощанье, продолжает звучать в голове:

«Пишите, коли пишется…»

Чёрт с вами, пане Отто. Попробуем.