Монохром. Очерк о том, что остаётся в памяти

Я написал этот текст очень давно. Пару дней он попался на глаза, когда я перебирал старые файлы на компе.

Никто не ждёт слов и никто не стремится заговорить первым; аппетит растёкся по всему телу, само тело отныне – бесконечное желание утолить фиктивный голод; люди готовы лишь слушать. Все голоса единичны и одиноки, обрывки человеков. Осень выгнала на улицу мерзлоту; солнце приобрело какое-то чистое, безжалостное свечение; холод, словно божественный элемент, вскрывает химическую структуру явлений, подводя несводимое к одному знаменателю разнообразие к собственной фигуре; когда приходит зима, вместе с ней приходит и её бытие – всё белое и неразличимое. В подступающей климатической унификации сильнее всего звучит то, что собрало в себе наибольшее количество тепла – о чём мы думали с наивысшим содраганием и вниманием. 

Местоимения весьма экспансивны, они – пародия глаголов и существительных. 

Холодный вечер, мокрые фонари, сырой свет. 

Образ иссякает. Тут я сталкиваюсь с собственным невежеством, поскольку образ – сложенное и входящее в себя созерцание, сейчас же – образ требует меня.

Тени превозмогают свет; что-то остаётся в полумраке. Она встаёт на скамейку, жалуется на судьбу. Я курю вторую сигарету – и её я стараюсь выкуривать как можно медленнее, чтобы остаться рядом подольше. Она начинает петь; происходящее походит на забаву. Фонограмма перебивает голос, но вместо голоса я слушаю всю её фигуру. Мир притормозил свой ход на её жестах. Вдруг, продолжая петь, она подходит вплотную ко мне. Я не отрываю взгляда от её лица; она смотрит на меня. Уже после песни я спрашиваю её имя; я пытаюсь не выдать волнения – говорю очень тихо, но она слышит меня и отвечает, протягивая руку. Я пожимаю её со словами «очень приятно». Сквозь прикосновение кожи я будто оказался причастен совершенно иной стороне какого-то коллективного существования, но я прекрасно сознавал, что без данного причастия я бы обрёк себя на судьбу никудышного шпиона. Про себя я проговариваю её имя; я не замечаю, как набор букв вскорости обрастает тайной. Моё тело мелко дрожит, поддаваясь всё больше странному, вдохновляющему и пьянящему волнению. 

Я подбираю слова чересчур быстро, потому что хочу увидеть её лицо. 

Она стоит очень близко; её существо, её присутствие рядом – нечто, что сообщает окружающей действительности смысл, подобный всетональному звуку; смысл, обречённый на вечное прочтение и вечное толкование, и оно будет самой жизнью. Она кажется странной, но это манит сильнее всего. Её знаки внимания, не принуждённые что-либо обозначать и к чему-то отсылать, письма без отправителя и адресата, объекты неравномерного, стихийного обмена, - всё равно что наркотик, неиссякаемый источник интерпретаций. И в данный момент моделью интерпретации мне видится дыхание; мои лёгкие – не продукт плоти, а этот образ, вырезанный из области апперцепции и до нахальства самодовольный. Я обращаюсь к могуществу собственной бедности – всё, чем я могу напитаться, преодолевает телесную перцепцию, поскольку последняя – уже область регламентирующего обмена. Но глаза – это перебежчики, авантюристы; номинальность, не оторванная от реального эквивалента, а со всеми остатками поглотившая его. Виртуальность – тот же вор, крадущий ничего, однако, одновремененно он уносит с собой всякое, даже самое обширное, богатсво. 

Я вспоминаю движения. Это трудно. Воплощённое воспоминание отнимает у композиции движения, преступая собственное содержание, и добирается до цельного действия. Воспоминание приравнивается к жесту.

Я помню, как, продолжая танцевать и петь, она коснулась моей груди рукой. Тело тогда еле отозвалось на это, но сейчас память уже поглотила тело и с силой взывает к этому прикосновению, к этому случаю. 

Нечто произошло – я должен пойти на риск, выписав этот образ до конца. Но я не знаю, я ли пишу этот образ, либо же образ принял в себя мою фигуру? Отдёрнуть все мысли – только видеть.

Заметив, что я собираюсь уходить, она подошла проводить меня. Напоследок я попросил ещё сигарету.

Всё, вплоть до самой мелкой детали, стремится стать вписанным в образ, жаждет стать элементом речи – проговариваемоей мелодией, сообщающейся интонацией. Я вывожу из себя законы образа, вместе с этим образ – потенция меня как цельной интонации, звучащего выражения, высказывания. Я вовлечён в любовь как незаконный участник, наподобие маргинального субъекта. 

Я заказал себе кофе и сел неподалёку от прилавка. Для остроты взгляда и полноты картины можно сказать: сижу в придорожном кафе, за окном – рассветные американские прерии; куда ни кинешь взгляд – пространство восторжествует. На парковке стоит мой автомобиль; ехать далеко, и бензина осталось полбака. Это просто воображение. Сейчас за окном другое пространство, но оно также торжественно неисчисляемо и какие только ни придумаешь единицы измерения, они окажутся обманутыми плавучестью координат. Всё зыбко, помимо запаха и вкуса кофе, которое стоит прямо передо мной, и перспективы, которой я обрамляю пространство. Человек, по сути, это постоянно ограничение себя; стремление опрокинуть взгляд наталкивается на какую-то естественную границу. Моя плоть вкраплена во тьму пространства, она реагирует на неё – по коже пробегает бесконечность, но сам я – сплошная остановка, неизбежная конечность. Невозможно думать не остановившись, и такая остановка родственна тем мгновениям вселенной, едва та пережила Большой взрыв. 

Материя находит в себе избыток – и выпускает себя на волю. Избыток везде, поскольку материя, в сущности, есть равноположенность всех точек, натяжённое тождество времени и пространства. Моя мысль – моментальное воспоминание, вибрация после взрыва, попытки опомниться, когда памяти уже нет, а мир вновь есть. 

Человек весь покрыт самобытными слепками действительности, и последняя вместе с человеком сходят на нет при виде этих слепков; мы желаем отчистить себя, реконструировав действительность, но раз за разом терпим крах. Если действительность и есть, то сущность её – секунда или мгновение слепка. Штрих исполнен действительностью и утверждает факт самозарождения. Слова находятся потом, но та причина, что язык является исключитльно человеческим достижением, зиждется на идее выступить за границы штриха, приблизиться не к полотну, а к почти не существующему пространству между краской и бумагой. Потому человек невозможен. Мы – существа от небытия, постоянные не люди, а – что-то другое. Вне-голоса, вне-штриха, вне-жеста. 

Биографию человека можно свести к числу усилий стать собственным видением в противоположность видения слепка. 

Мне остаётся только допить кофе. В запасе лишь несколько минут, правда, я уже и забыл, куда тороплюсь. Несколько раз я оборачиваюсь в сторону окна – бесцветная погода словно бы проговаривает нечто невнятное, неразборчивое.