Когда электричество стало ересью

Свет не отключали. Электричество исчезло по неизвестным причинам как явление. В мире не осталось ни одного работающего источника — ни в розетке, ни в батарейке, ни в солнечной панели. Пропали не провода, а само явление тока, словно исчезло магнитное поле или перестала действовать гравитация. Люди долго не верили. Первые часы пытались звонить, проверяли автоматы, искали короткие замыкания. Затем принесли генераторы, ветряки, даже пытались выжать энергию из статического заряда. Всё оказалось мёртвым. Электричество ушло, как воздух из комнаты — без шума, без предупреждения, оставив только головокружение и страх.

В ту же секунду исчезла вода. Не потому, что закончилась — без электричества не заработал ни один насос. Давление пропало сразу. В кранах — тишина. В колонках — пустота. Воду нельзя было достать, даже если она была рядом: просто не доходила. Следом погибла канализация: нечистоты застревали, трубы заполнялись, переполнялись и начинали смердеть. Горожане сначала метались в панике, затем замерли, потом стали копать. В каждом дворе появились ямы — глубокие, чёрные, зловонные. Их никто не охранял, но все понимали: это теперь санитарный центр. Вёдра стояли рядом, пластиковые канистры наполняли и выливали в эти дыры. Воздух впитал всё это, как губка: гниль, аммиак, тухлую безысходность. Даже снег пах иначе — не свежестью, а больной печкой, вонючей ямой и мёртвой водой.

Здание театра «Современник», когда-то белоснежное, торжественно подсвеченное вечерами и наполненное шумом публики, превратилось в мрачный памятник прежней жизни. Колонны, гордо подпиравшие портик, покрылись копотью от постоянных костров у входа. Афиши давно ободрали на растопку, а стеклянные двери разбили мародёры в поисках съестного. Теперь в фойе стояли импровизированные кровати из театральных кресел, выдранных из зала, а по полу валялись программки спектаклей, которые больше никогда не состоятся. Названия пьес казались нелепой насмешкой: «Три товарища», «Горе от ума», «Последние» — и прохожие отворачивались, словно от немого укоризненного взгляда.

Город стал абсолютно аполитичным. Никто не обсуждал правительство, не вспоминал о партиях и лидерах, не спрашивал, кто виноват и что делать. Обитателям было всё равно, кто наверху и есть ли там кто-то вообще. Те, кто раньше кричал о заговорах, замолчали первыми, столкнувшись с реальностью: никакая политика не помогала согреться, не насыщала желудок и не возвращала в квартиры свет. Вокруг осталась только голая правда — голод, холод и бесконечная необходимость обмена.

Сам Денис приспособился к новой реальности. Первые месяцы не верил, что это надолго, а затем осознал: навсегда. Вскоре исчезли любые продукты из магазинов, закончились спички, стали редкостью свечи. Молодой человек быстро понял, что имеет ценность: консервы, крупы, соль и керосин. Население теперь меняло всё, включая одежду, книги и даже лекарства, только бы получить банку фасоли или коробок спичек.

Его дом на Чистопрудном бульваре стал островом стабильности. Соседи держались вместе, поддерживали огонь в квартирах, обменивались едой и новостями, а когда нечего было сказать — молчали. Почти у всех появилась своя буржуйка: кто-то притащил её по обмену, кто-то смастерил сам из водопроводных труб, старых кастрюль и кусков арматуры. Вечерами в квартирах потрескивал огонь, коптящие языки которого отражались в тёмных окнах. Денис редко приглашал гостей — не из жадности, а потому что у каждого был свой угол, свой жар, своё пламя. Греть чужого стало делом исключительным, почти интимным. Молчание за железной печкой превратилось в главный язык времени.

По вечерам, когда во дворах загорались многочисленные костры и воздух наполнялся горьким дымом, Денис видел, как меняются лица соседей: серые, уставшие и безучастные, они двигались медленно, будто смирились с реальностью, где каждый шаг — испытание на прочность.

Порой казалось, что город больше не жил, а только выживал — упрямо, беспросветно, без цели и смысла, кроме одного: пережить сегодняшний день и встретить завтрашний.

Читать: https://author.today/work/501563