Отрывок из "(Не) чистая сила"

Внезапно вижу, как совсем рядом дорогу переходит Влад, и резко замолкаю. Только его здесь не хватало и именно в эту минуту! Наши взгляды встречаются, сердце, на мгновение замерев, ускоряет ритм, вызывая новую волну негодования. Я когда-нибудь перестану так реагировать на него?

При каждой встрече моё тело начинает жить собственной жизнью, наплевав на все прежние незыблемые установки. Будто снова возвращается та тринадцатилетняя беззаботная девочка, наивно хлопающая длинными ресничками, беззаветно верящая в доброту, свет, и это мне дико не нравится.

Раздраженно хватаю пакет, и несусь в сторону дома, не оборачиваясь и всё ещё чувствуя на своей спине пристальный взгляд серых глаз. Сама не понимаю, от чего бегу, но не могу остановиться. Кажется, если замешкаюсь хоть на секунду, случится непоправимое. Словно это не студент-второкурсник увидел меня в темноте, а кровожадный монстр, жаждущий лишить жизни, и мне нужно срочно укрыться, спрятаться в такое место, где он до меня никогда не сможет добраться.

Выдыхаю только когда за мной с грохотом захлопывается подъездная дверь. Что это сейчас было?

Всё происходящее напоминает дешёвый сериал, где актёры неумело играют чувства, и это выглядит настолько фальшиво, что хочется выключить. Но я против воли продолжаю смотреть, хотя понимаю, что оно того не стоит. Какая-то сила заставляет меня зависнуть на отвратительной игре, на тупых сценах, совершенно неадекватных, будто я надеюсь разглядеть в этом фарсе что-то настоящее. Потому что где-то в глубине души знаю: оно там есть.

Устало вваливаюсь в квартиру, пропахшую сигаретами и алкоголем. Добро пожаловать в мой персональный ад. Сбрасываю обувь, а вместе с ней странные и совершенно неприемлемые ощущения.

На узкой кухоньке горит свет. Ветер колышет старую штору, напрочь забывшую, когда её стирали в последний раз. Она вздымается до самого потолка, почти касаясь рюшей мутного плафона, но единственному человеку в этом выстуженном осенним воздухом пространстве снова не до неё.

Мать сидит за столом, широко расставив локти, с тоской поглядывая на полупустую бутылку не самого лучшего коньяка. Тарелка с когда-то лежавшими беспорядочной кучей, толсто нарезанными кусками полукопчёной колбасы и недорогого сыра давно опустела. На дне стеклянного стакана виднеются капли тёмной прозрачной жидкости. Без закуски не пьётся.

— Принесла? — В мутных глазах мелькает едва уловимая радость, и узкие губы кривятся в благодарной улыбке.

Молча выгружаю продукты на стол, кое-что убираю в холодильник.

— Картошки пожарить? — равнодушно гляжу на пьяную мать, не испытывая к ней ни грамма сострадания. Это её наказание.

Я могла бы ей внушить не притрагиваться к спиртному, не прогуливать работу, на которой она держится на честном слове. Но я так никогда не сделаю. Эта женщина заслужила каждую крупицу проживаемой ею боли, так старательно, но безуспешно заглушаемую алкоголем.

Она дышит. А маленький Павлик — нет…

— Пожарь, доченька. — Косая ухмылка мелькает на опухшем лице матери, дрожащие пальцы небрежно мастерят бутерброд, грубо отсекая куски колбасы и хлеба прямо на исцарапанной поверхности стола.

Я брезгливо отворачиваюсь и насыпаю картошку в раковину.

Острый нож ловко счищает тонкую кожуру с клубней, обнажая желтоватую крахмалистую мякоть. Не каждый может вот так сбросить оболочку и пойти в новую жизнь. Мать — не может.

Это пьяное тело — её тюрьма. Только отец за порог, бутылка становится лучшим другом, помогая держаться. Но ровно до того момента, когда боль становится невыносимо острой, и слёзы начинают душить, уничтожать, обвинять. В эти мгновения она кажется слабой, несчастной женщиной. Но протянуть ей руку помощи я не могу. Не могу себя заставить.

Пока папа на вахте, женщина, родившая меня, пьёт, не просыхая, как в последний раз, но к его приезду берёт себя в руки и изображает счастливую мать и жену. У неё график — три через три, совершенно неслучайно совпадающий с возвращениями и отъездами отца: первые три недели она — приличная женщина, заботливая, уважаемая, а в другие три — убитая горем алкашка.

Она знает, что виновата. И я это знаю. Хоть что-то, в чём мы едины.

О моём даре мать даже не догадывается, иначе на коленях умоляла бы стереть ей память. Отец — тоже ни сном, ни духом, хотя именно по его линии я получила это сомнительное наследство. Бабуля решила, что моих родителей не следует посвящать в такие дела. Не доверяла как будто. В отличие от предков Раи, растивших дочурку со дня появления волшебных способностей, как необыкновенное чудо, как редкое краснокнижное создание. Неудивительно, что она смотрит на этот мир сквозь розовые очки, посыпанные золотистой пыльцой фей.

Бросив короткий взгляд на мать, допивающую очередную порцию спиртного, перемешиваю лопаткой картофельные ломтики, зарумянившиеся до хрустящей корочки, накрываю сковородку крышкой и выключаю плиту.

— Готово. Поешь горячего, — говорю строгим тоном, наблюдая, как на дно стакана выплёскиваются остатки коньяка, и пустая бутылка с глухим стуком падает на пол. — Я спать. Поздно уже.

По припухшей раскрасневшейся щеке ползёт одинокая слезинка, мать быстро смахивает её ладошкой и гнусавым голосом, не глядя на меня, произносит:

— Спокойной ночи.

Я ничего не отвечаю, просто ухожу в свою комнату. Мне не грустно и уже не больно. Никого не жалко — ни её, ни себя. Лишь маленького трехмесячного мальчика, в одно утро не проснувшегося, потому что чьи-то корявые руки как попало замотали его в пелёнку, и он в ней запутался и задохнулся. Пока мамаша спокойно спала.

От воспоминания сердце колет острой ржавой иглой, и злость на мать захлестывает новой волной.

Я смотрю в темноту потолка, лёжа на нерасправленной кровати, и представляю, как мы с братом — уже первоклассником — летим на огромном драконе к высокой башне из серого камня, оплетённой белым вьюном. Павлик сидит впереди меня, вцепившись пальчиками в острые чешуйки, я крепко обнимаю его руками, уткнувшись носом в родную макушку. Мне тепло и спокойно. Длинная, переливающаяся в серебряных лучах шея чудовища качается из стороны в сторону, перепончатые крылья шумно рассекают ночной воздух. Под нами далеко-далеко — земля, залитая рассеянным светом полной луны. Нет страха, нет сомнений, нет смерти… Только маленькое, хрупкое детское тельце тесно прижимается спиной к моей груди, забирая частыми вдохами остатки боли, притупившейся, глубоко спрятанной, почти забытой. И я живу…