"Унтер-офицерская вдова тут как тут."
Автор: ЯрославТак получилось, что в уже примерно с первой трети 19 века в Российской империи стало невозможно заниматься философией в академическом смысле этого слова. Министр народного просвещения П. А. Ширинский-Шихматов сформулировал это предельно прямо: «Польза философии не доказана, а вред от нее возможен». Кафедры сокращали, университеты держали «в узде», иностранные теории записывали в тревожные. В результате в России не возникло корпуса канонических философских трактатов масштаба немецких идеалистов или английских политфилософов.
Но, как говорил один там бывший мэр крупного уральского города, а ныне иноагент: «Вода дырочку найдет». Роль философского трактата стал выполнять литературный роман, и, возможно, этот полузапрет анализа жизни в академическом формате родил то великое явление, которое филологи называют с легкой руки Дмитрия Писарева реализмом в русской литературе.
Проза (да и поэзия) того времени не только философична, но и поразительно социологична. И если приглядеться внимательно, то, например, русский реализм еще до появления Мишеля Фуко собрал его идею «дисциплинарных практик», просто русская проза фиксирует эмпирически: сценами, распорядками, речью персонажей и их телесной рутиной.
Возьмем, скажем, армию. У Куприна в «Поединке» глухой гарнизон живет по инерции устава между перекличками, караулами и лютыми попойками, чтобы как-то вытерпеть эту бессмысленную несуразицу. Армия у Куприна без идеи, она наполнена затурканными, избитыми солдатами-рекрутами, у которых нет никакого достоинства, все просто «тянут лямку».
С психиатрической клиникой, конечно, вопрос посложнее, но и тут есть, к чему прислониться. Например, в «Палате № 6» у Чехова безумен не пациент, а порядок, который делает страдание незримым. Сторож Никита «лечит» ударами, врач Рагин рационализирует бездействие ссылками на разум и невозмутимость. У Гаршина, который сам страдал от ментального расстройства, в «Красном цветке» клиника говорит вроде как языком милосердия, но легитимирует принуждение. Больница демонстрирует дисциплину под вывеской заботы.
Тюрьма – это, пожалуй, самое обласканное вниманием литературных классиков учреждение. В «Записках из Мертвого дома» Достоевский описывает каторгу как анатомию однообразия и надзора в стиле бентамовского «паноптикона». Горянчиков, например, описывает «второй разряд» каторги как самый жесткий как раз потому, что все, кто отбывали там наказание, находились в военном управлении и всегда были под наблюдением. Конечно, тут еще нужно вспомнить «Воскресенье» Толстого, Чехова «Остров Сахалин», да и много еще кого.
Школу, впрочем, тоже писатели не обходили внимание. Телесные наказания, муштра, зубрежка встречаются россыпью у многих литераторов: от Толстого в его «Детстве. Отрочестве. Юности» до даже Аркадия Гайдара в повести «Школа». Но, конечно, один из программных кейсов – это «Очерки бурсы» Помяловского. Он сам учился в бурсе и на своей шкуре почувствовал, что такое «учиться из-под палки» в буквальном смысле. По его собственным подсчетам, в бурсе его выпороли четыреста раз, кроме того, он почти каждый день стоял на коленях, оставался без обеда и подвергался другим наказаниям.
То есть мы видим, как русский реализм интуитивно схватывает художественными методами то, что позже будет концептуализировано Мишелем Фуко как дисциплинарная власть, микрофизика власти, вписанная в распорядок, в практики тела и языка. Вывод прост и неприятен для цензора. Попытка выдавить философию из университета породила более живучую форму — прозу. Роман оказался точнее кафедры как прибор наблюдения за властью. Пока следили за «вредными теориями», литература занялась практикой и показала, как власть работает на уровне повседневности.
И самое ироничное, конечно, в том, что эти тексты в том или ином виде входят в школьную программу: дисциплинарный институт преподает анатомию дисциплинарных институтов. Унтер-офицерская вдова тут как тут.
Такие дела.