Касьянов день

Касьян был пьян — ну, раз в четыре года
не грех бы и напиться, в самом деле? —
и шёл по лужам, мерзкую погоду
кляня сквозь зубы. Вслед ему свистели,
орали дурноматное гудками
коней железных, но Касьян с дороги
свернуть не мог. Он нёс тяжелый камень
прозрения. Его босые ноги
врастали в землю мощными корнями
и всякий раз он выдирал их с треском
асфальта, пережившего распилы.

Касьян был зол — и то сказать, за дело!
Хтонически его понять нетрудно.
Другой бы вусмерть запил, беспробудно —
а он, пожалте, пусть отяжелелый,
но помнит, что пора достать ключи.
И достаёт, и стылыми бренчит,
пытаясь совместить вино и совесть.
Не очень-то выходит, между нами,
но я его, конечно, не сужу.

Привратникам всегда собачей прочих
а этому, ругаемому очень,
втройне несладко, оттого-то очи
разверзнуть не решается никак.
Лишённый серафимьей жаркой речи,
таит густую боль под сенью вечной
да зрит в себя, где плачет человечек,
под грузом бога плоский, как пятак.
(...Я вновь ушла от заблудившей рифмы,
поскольку мне печально за Касьяна,
но я ему ничем не помогу...)

Касьян был весть — и весть достигла слуха,
и вышли в ночь и дева, и старуха,
и юноша, и старец, и младенец,
вчера ещё сосавший молоко.
Их путь был колок, точно заусенец,
а небо — безнадёжно высоко,
их бил наотмашь злой холодный ветер,
и потому они спешили к свету
родных окошек, чтобы отогреться,
оставить след растаявших ладоней
и вспомнить хоть немного о себе.

И шёл Касьян, шагами твердь упружа,
спешил Касьян, расплёскивая лужи,
хоть нависал над плоской грязной сушей
дождём залитый серый окоём.
Так в лишний день наш мир являл изнанку,
но вёл Касьян, горящий, словно Данко,
и шли за ним потерянные души,
и славили пришествие своё.