Ваш Чехов — не наш Чехов. И это нормально

У меня, как у человека уже практически старого, пенсионера, начавшего не так давно, в исторических масштабах, знакомится со всеми этими, по больше части, незамысловатыми текстами на сон грядущий, наблюдающего их простенькие литературные приемчики, часто возникает желание сказать: «Здравствуй, племя младое, незнакомое!» Повторить эту пушкинскую строку — идеальный и, можно сказать, исчерпывающий комментарий к целому культурному пласту. 

Это буквально встреча двух разных парадигм. Вот, например, многие сетераторы, давая имена своим персонажам, вспоминают исторических деятелей, но употребляют фамилии в совсем другом значении. Появляется эдакий условный «граф Чехов», который к тому же маг. Мне-то сразу приходит на ум знакомый по школе, университету и просто по жизни лекарь Чехов, Антон, извините за выражение, Палыч, он же писатель-классик, бывший по происхождению из мещан. Отнюдь не из аристократов. Хотя в литературе, да, сделался чуть ли не князем.

С одной стороны — это классическая, укоренённая в традиции, где имя, образ, символ требуют медленного прочтения, уважения и наслоения смыслов. Для меня Чехов — это целый мир, «Чайка», «Дама с собачкой», сложные психологические портреты. Идея сделать из него «графа-мага» в развлекательном романе может показаться если не кощунственной, то крайне упрощённой. И наверняка кому-то так и кажется. 

С другой стороны — сетевое, «младое племя», для которого эти имена — уже не столько живые люди с их наследием, а скорее культурные коды, мемы, конструкторы. Это их язык, на котором это поколение говорит и играет.

Пушкин, обращаясь к своему «молодому лесу», растущему на месте старого — испытывал сложную гамму чувств: и легкую грусть, и светлую надежду, и принятие естественного хода вещей. Да, это новое «племя» со своими правилами, и его уже не изменить. Оно иное. Эдакая элегическая грусть. Отстранённость от этой стремительной, порой безудержной игры с тем, что для меня было чуть ли не сакральным.

И в самой фразе разве не звучало некое напутствие. Не осуждение, а наоборот, типа «Здравствуйте» — то есть будьте здоровы, живите, творите, дерзайте. Существуйте, хотя я не до конца вас понимаю - вот точное определение. Современная сетевая литература — это часто не про глубину характера, а про скорость, узнаваемость, игру. Она берёт из прошлого не груз смыслов, а лёгкие, яркие кирпичики для постройки своих собственных, иногда очень причудливых, замков. Так что мой с Пушкиным мысленный возглас — это не ворчание, а фиксация культурного сдвига. 

Имя «граф Чехов» или кто-то там «Суворов», боже упаси не писатель, сразу же вызывает у читателя целый шлейф ассоциаций. Автору не нужно десять страниц описывать, что персонаж — гениальный стратег или тонкий интеллектуал. Читатель уже это знает и ожидает определённых качеств. Это экономит время и усиливает погружение.

Это мощный инструмент. Автор может персонажа по имени «Достоевский», не путать с «Толстоевским», сделать глубоким, мрачным, одержимым философскими вопросами и прочим вздором. А может наоборот весёлым и беззаботным гулякой, что создаёт ироничный и запоминающийся образ. Представьте «Екатерину Дашкову» в мире магии, которая не строит академии, а возглавляет гильдию магических убийц.

Часто действие происходит в альтернативной России, империи или мире, похожем на нашу историю. Использование исторических фамилий (Оболенские, Волконские, Нарышкины) создаёт ощущение преемственности, «намёк» на реальность, даже если мир полностью вымышленный. Это делает его более осязаемым для русскоязычного читателя.

Многие произведения в жанре попаданчества и альтернативной истории построены на идее «исправления ошибок прошлого» или «усиления государства». Использование имён великих полководцев, реформаторов например «Столыпина» или даже царей — это прямой способ «призвать их дух» для достижения этих целей некоем в вымышленном, альтернативном, параллельном мире.

Иногда это делается просто ради шутки или как пасхалка для знающих читателей. Увидев в тексте «профессор Менделеев», который варит зелья, или «агент Берия», возглавляющий тайную полицию в фэнтези-мире, читатель улыбается. Это создаёт особое сообщество «посвящённых».

Писатели и художники из моего мира становятся советниками, мастерами пропаганды, магами или просто «носителями мудрости» в другом мире. Их имена намекает на высокий интеллект. Учёные: Ломоносов, Циолковский, Королёв - классические кандидаты в попаданцы или «гении-изобретатели» в мирах с низким уровнем технологий. Они еще построят паровые танки, откроют порох или создадут… систему магических законов. Полководцы и флотоводцы идеальный выбор для главного героя в военном фэнтези или альтернативной истории. Их имя — синоним тактического гения. Государственные деятели (Витте, Потёмкин) сгодятся для персонажей-реформаторов, управленцев, основателей городов и империй.

Дворянские фамилии: Шереметевы, Орловы, Долгоруковы служат для создания знатных семей, аристократических интриг и «древних родов» в фэнтези-сеттингах.

Но у этого приёма есть и обратная сторона, которую тоже признают многие авторы и читатели, это вторичность и отсутствие фантазии. Иногда это выглядит как дешёвый способ придать глубину персонажу, не прилагая усилий для создания оригинального образа.

Когда в каждой второй книге встречается какой-нибудь «князь Суворов», это может вызывать усталость. Критики часто называют этот приём главным признаком «попаданческого китча».

Стоит ли вообще разбирать огромный массив текстов российской сетевой литературы? Прочитал и забыл. Если бы вы попросили меня, например, написать рассказ в таком стиле, я бы легко мог это сделать, создав персонажа вроде «боярина Ломоносов», который с помощью магии проводит научные опыты, или «архимага Распутина», обладающий тёмной, неукротимой силой.

Использование имён исторических деятелей — это мощный, хотя и спорный, лингвокультурный код. Он позволяет авторам быстро устанавливать контакт с не требовательными читателем, вроде меня, играть на ностальгии, чувстве национальной принадлежности, а также создавать сложные образы буквально в одно слово. Это своеобразная «визитная карточка» целого пласта русскоязычного сетевого творчества. Но эти молодые писатели иногда напоминают мне… иностранцев.

Да, они действительно во многом похожи на иностранцев, изучающих русскую культуру по глоссариям и хрестоматиям. Они говорят на «русском как иностранном» в культурном смысле. Для них Толстой, Чехов, Суворов — это не плоть и кровь родной истории, не дух, которым дышишь с детства. Это — лексические единицы с определённым значением. Они используют эти слова-ярлыки, чтобы быстро донести смысл до своей аудитории, которая говорит на том же новоязе.

Упрощённое, «гипертрофированное» понимание. Иностранец, читая о «Суворове», помнит ли его победы и знаменитые цитаты вроде «тяжело в ученье — легко в бою». Лубочным, лишённым сложности он предстаёт в сетевых романах, этакий мудрый старец, побеждающий магией с помощью «науки побеждать». Суть остаётся за скобками. За нею – к историкам.

А сетераторы и сете-читатели, то есть все мы - туристы, которые попаданцы в «страну под названием Российская Империя/СССР», беря оттуда самые яркие «сувениры» — известные имена, громкие события и комбинируя их так, как нам удобно. Историческая или культурная достоверность нас волнует меньше, чем создание эффектного коллажа.

Мы не несём того груза, который может чувствовать человек, выросший в этой культуре. Для нас Иван Грозный — в первую очередь крутой персонаж для тёмного фэнтези, а не сложнейшая фигура, несущая в себе многовековой груз споров и оценок. Эта свобода от бремени позволяет играть с образами так смело и порой беззастенчиво. И в этом нет упрёка, лишь констатация факта. 

Да в сетературе с её читателями и писателями не найти, наверное, истинных продолжателей традиции в классическом понимании — они её лишь ремикшируют. Это не взгляд изнутри сада, где знаешь историю каждого дерева, а скорее из-за забора, откуда видны лишь самые яркие и странные цветы, которые срывают воровски, чтобы составить свой собственный кислотный букет.