У этой девочки есть дар создавать неживые цветы...

   Написали мне отзыв на роман, да ещё женщина, и я так растрогался, что...
   Никто не может догадаться - что?
   Я начал читать этот роман. Написан лет десять назад, поэтому уже подзабыл и читал с интересом. А потом взял и выложил сюда фрагмент, который мне понравился. Будет длинно, поэтому подумайте, ещё не поздно... 

    "Ну, перестаньте, — поморщился Прицкер. — Кладбище это элемент прогресса. Лучший способ остановить прогресс — это закрыть кладбища и стать бессмертными. Только тогда степная кобылица остановится и сдохнет от покоя.  
      Прицкер замолчал и о чём-то задумался.
   — У этой девочки есть дар создавать неживые цветы... — наконец сказал он. — Это очень красивые цветы. Я вижу такое первый раз в жизни... 

- * -

   Одна из формулировок второго начала термодинамики гласит, что хаос в закрытой термодинамической системе может только возрастать. Но вот наступает такой вечер, как сегодня, и природа являет нам маленькое чудо. Броуновское движение молекул насыщенного водяного пара вдруг трансформируется в хрустальное кружево, которое ложится на голые ветки деревьев и переливается мириадами светящихся искорок. Невесомый вечерний каприз манит неясными обещаниями, которые, скорее всего, не сбудутся, ибо, если бы было иначе, то мечта обратилась бы в прогноз, а надежда — в вероятность случайного события.
     В такие вечера все девушки становятся похожими на Снегурочек, старики, протирая слезящиеся глаза, вспоминают своё первое свидание, а молодой физик оказывается втянутым в извечное коловращение воспроизводства жизни и поэтому говорит:
      — Смотри, Маша, какая красота! Давай зайдём в кафе?..

  ...Взяв кофе с коньяком и пирожные, Воронцова и Лоскутов сели за стоящий у окна столик. За стеклом в свете ртутных фонарей переливалась хрустальными искорками зимняя сказка.
       — Смотри, — сказала Воронцова, — вот Куртин идёт!
       За окном по направлению к троллейбусной остановке действительно шёл Куртин. Несмотря на вечерний час, он был в дымчатых очках, слегка прихрамывал и время от времени дико озирался по сторонам.
       — Да, — сказал Лоскутов, — трудно Куртину докторская даётся. А ты чего грустная такая?
   — Надо и грустная, — сказала Воронцова. — А ты чего на семинаре лыбился на пару с Корниловым? Тот, понятно чего — чокнулся в Греции, а ты?  
       — А... — Лоскутов махнул рукой. — Я на Куртина никогда спокойно не мог смотреть. Слабость такая. Безобидная.  
       — Тебе Давид предлагал статью писать? — спросила Воронцова.
      — Да... — после некоторой заминки ответил Лоскутов.
      — И ты отказался?
      — Да... А почему ты спрашиваешь?
       — Потому что я — нет. Корнилов сказал мне, что с нового года увольняется. И спросил, зачем я написала эту статью. Тебе интересно?
       — Интересно, — сказал Лоскутов.
        Воронцова замолчала. Потом она тихо спросила:
       — Боря, а ты знаешь, сколько мне лет?
       — Ну, если бы я не знал твоих работ, то подумал бы, что студентка, — улыбнулся Лоскутов.
       — Тридцать один. Только не болтай особо.  
       — Малявка. Когда ты только родилась, я уже умел считать до десяти.
       — Ты читал мою работу в «Физреве»?
       —По формализму эндоморфизму представления алгебры Ли? Да, читал. Ничего не понял.  
        Отхлебнув кофе, Воронцова снова замолчала. Потом она сказала, задумчиво глядя в окно:
     —  В детстве ночью при свете фонарика я читала под одеялом "Занимательную алгебру". До утра. У меня неплохая память, Боря, но я не помню времени, когда бы я не умела дифференцировать. Понимаешь?
        — Что понимаю? — спросил Лоскутов.
      — Что? А то, что я... ненормальная, — Воронцова грустно улыбнулась. — Я никогда не была замужем, у меня никогда не было подруг, и я теряю за зиму пять пар перчаток. Но это всё чепуха...
       — А что не чепуха? — спросил Лоскутов.
      — То, что мне всегда было лучше там...  
       — Это где?
       Воронцова махнула рукой.
    — Не здесь. По ту сторону... Ты ещё не понял, почему я написала ту статью?  
      — Нет... — неуверенно сказал Лоскутов.
    — Это дало мне возможность побывать там... по ту сторону. Где всё по-другому. Всё... Вздор Куртина там становится алмазной россыпью. И я, понимаешь — я превращаю этот хлам, взятый отсюда, в алмазы. Поэтому мне всё равно, какие задачи я беру с собой туда. Это не имеет значения.
       — А что имеет значение? — спросил Лоскутов.
       Воронцова замолчала и прикрыла веки.
      — Хорошо, — наконец сказала она. — Я тебе скажу. Я там становлюсь принцессой. Меня там ждут добрые гномы. Мои добрые гномы.
            — Я понимаю... — сказал Лоскутов. — Это метафора. Только... Добрые гномы... "Формализм эндоморфизма алгебры Ли" — это один из твоих гномов?
            — Молодец. С тобой интересно поговорить. Не то, что с психиатром. Ты ему мысль, а он тебе диагноз.
        — Кажется, я понял, — сказал Лоскутов. — Эта статья в соавторстве с Куртиным, для тебя способ... нет, не способ, а... хм.. предлог, чтобы смыться из этой реальности к своим добрым гномам, да?
        — Любой книголюб делает то же самое, когда погружается в любимый роман. За этим люди ходят в театры и в церковь. И пьяница открывает пробку за тем же — чтобы на время уйти от реальности. Просто ключики, которыми открывается волшебная дверца в каморке папы Карло, у всех разные. Все гоняются за ними в меру своих сил и возможностей. А когда-нибудь появится универсальная отмычка от волшебной дверцы папы Карло, и тогда все ломанутся туда. Наверное, суть апокалипсиса в этом и состоит. И огненная саранча в последней книге Библии — это метафора взломанной дверцы из нашей реальности.
         — Из нашей реальности? И куда же? — спросил Лоскутов.
       — Я тебе уже сказала. Туда, где стоят пряничные домики, растёт аленький цветочек, и живут добрые гномы. А я их принцесса. На последнем курсе у меня случился безумный роман... С автоморфизмом представлений групп Галуа. По результатам защиты диплома у меня вышла первая статья. В Вестнике Трудов университета. Потом, уже в аспирантуре, у меня было ещё несколько бурных романов с теорией групп Галуа. Я смотрела на себя в зеркало и смотрела на моих сверстниц, которые одна за другой выскакивали замуж. Даже дурнушки... Моя мама очень переживала и уговаривала меня пойти к ворожке и снять венец безбрачия. Эта бабка когда-то помогла семье маминой подруги. Сняла с её женатого сына сильный приворот. До этого он бросил жену с ребёнком и ушёл к разлучнице, с которой вместе работал. Бабка всего за один сеанс сняла приворот, сынок вернулся к жене и даже уволился с прежней работы. Тогда я отказалась идти, и мама понесла к бабке мою фотографию. Мама потом мне рассказала, что бабка только мельком взглянула на фотографию и сразу вернула её, сказав, что никакого венца безбрачия на мне нет. А потом, когда мама уже уходила, как-то нехотя добавила, что на мне есть что-то другое, чего она по фотографии определить не может.  И велела, чтобы я пришла сама. Когда я вошла к ворожке, она долго смотрела на меня... Я до сих пор дрожу, Боря, когда это вспоминаю. Это был жуткий взгляд. Она смотрела и молчала. А потом сказала...
            Воронцова замолчала, глядя перед собой остекленевшим взглядом. Лоскутов тоже молчал.
       — Я помню эти слова, — наконец тихо произнесла  Воронцова. — Как будто это всё было вчера. Она сказала: "Я вижу не тебе дар. Он тебе принесёт успех. Только счастлива ты не будешь, потому что будешь одинока". Потом она ещё сказала, что убрать этот дар не может. Но, пока он у меня есть, я буду одинока. Но по-настоящему я испугалась позже. Через некоторое время тот сын маминой подруги, ну, с которого бабка сняла приворот, попал в автокатастрофу. Он пострадал, но чудом остался жив. А потом выяснилось, что в тот же день у разлучницы прямо на работе пошла горлом кровь. Её увезли на скорой, и больше на работу она не возвращалась.
            Воронцова подняла покрасневшие глаза и посмотрела на Лоскутова:
            — А теперь говори, Борик — нужна я тебе такая?
            Лоскутов несколько секунд смотрел на Воронцову, а потом спокойно сказал:
            — А теперь ты послушай меня. Плевать я хотел на твой дар. И на твою бабку тем более. Я люблю тебя, Маша. Выходи за меня замуж.  
            Воронцова опустила голову и, вынув из сумочки платочек, поднесла его к глазам.
            — Я согласна, — еле слышно сказала она.  
          Лоскутов вскочил из-за столика и пошёл к барной стойке. Через некоторое время он вернулся с откупоренной бутылкой шампанского.
            — Давай, Мэри Лоскутова, за наше будущее! — сказал он, разливая шампанское по бокалам.
          Они сдвинули бокалы, и по полупустому залу кафе поплыло хрустальное эхо, которое слышали только они двое.  
            Выпив до дна и поставив бокал на столик, Воронцова вдруг спросила:
            — Борик, а у тебя форма допуска какая?
            — Ну, третья, — удивлённо ответил Лоскутов, — а что?
            — Хорошо, что третья. Со второй бы не выпустили.
            — Куда?  
         Воронцова помахала перед носом у Лоскутова большим бежевым конвертом.
         — На, почитай, сегодня забрала в канцелярии.
         Лоскутов развернул письмо и стал читать. На бланке Национального научного совета США в сухих формулировках сообщалось, что Мария Воронцова приглашается на стажировку в национальный исследовательский центр Технологического института Джорджии. Внизу стояли какие-то фиолетовые печати, подписи и адрес: город Атланта, штат Джорджия, Соединённые Штаты Америки.  
         — Только я  сама не поеду... Только с мужем. С тобой. "