Попробую зажечь еще один фонарик

К флэшмобу от Илэри -- попробую принести светлый и греющий кусочек текста.

Вижу, что большинство загорающихся фонариков -- стихотворные. Попробую и я удержаться в рамках этой успевшей уже сложиться традиции. Но. В отрывке будет еще и сам процесс создания стихотворения -- еще и осложненный требованием писать не по правилам. Но герой с этим непременно справится. :)

Барах О’Гнив творил. Творил самозабвенно и увлеченно, почти отринув мысли о висевшем над ним дамокловом мече пожизненного запрета – и всё-таки добросовестно следуя совету не по годам мудрой девы холмов. Окрыленный словами молодой ши, сейчас он беспощадно ломал многовековые устои стихосложения. Рождавшиеся у Бараха строки поначалу его даже пугали: лишенные рифмы, они, казалось, так же мало походили на стихи его великих земляков-уладов – воинственного Амергина Мак-Экета и слепого Эохайда Мак-Форхеллы, – как бусы, незамысловато сделанные ребенком из желудей и рябиновых ягод, мало походят на творение искусного ювелира. И все-таки Барах не сдавался. Уподобляя себя всё тому же ребенку, нанизывающему собранные в ближайшем лесу плодики на нитку, он старательно подбирал твердые блестящие желуди мыслей к ярким и терпким ягодам образов и перемежал одни другими, создавая необычный, доселе никем не слыханный узор слов. Следуя хотя бы в чем-то старинным бардовским обычаям, Барах не записывал этих строк, а сразу же крепко-накрепко запоминал их – благо унаследованная от отца-поэта, да еще и укрепленная школьными упражнениями память его никогда не подводила.

Начав складывать стихотворение еще во время вахты, Барах и тему для него выбрал под стать своему нынешнему занятию. По-прежнему следуя совету ши, он решил первым делом воспеть свой корабль, свою «Дон», прекрасную, могучую и величественную, как древняя, но вечно юная Дану, прародительница волшебного холмового народа. Такой выбор определенно не противоречил гейсу Бараха: ведь «Дон» была не самой богиней, а лишь кораблем, носившим ее имя, – правда, кораблем почти что живым, обладавшим своим нравом, своими привычками и даже самым настоящим сердцем – паровой машиной. А уж слова ши о том, что стихи о машинах должны понравиться самой Немайн, и вовсе вдохновляли его на создание чего-то поистине небывалого.

Сменившись с вахты, Барах не сразу спустился в кубрик, а по уже сложившейся привычке сначала устроился отдохнуть на юте. Прежде в таких случаях он напевал уладские песенки – так, как он помнил их с детства, не меняя ни слова. Но теперь, после разговора с ши, всё стало совсем иначе. Прикрыв глаза, чтобы не отвлекаться на происходящее вокруг, Барах сидел на бухте каната и тихо бубнил: «Во́лны в белых шапках... в снежных шапках... В снежных шапках во́лны...» Поначалу слова упирались, ни в какую не желали складываться в строки. Мешало Бараху чувство, должно быть, неведомое прежде ни одному барду на Эйре и Придайне, – страх ненароком сложить рифму. Кли Кормак объявил ведь ему не просто запрет на исполнение собственных стихов: Бараху было теперь непозволительно рифмовать строки даже мысленно. А он, Барах О’Гнив, сын великого барда Рори О’Гнива, во время Нортумбрийской войны воспевавшего подвиги гаэльских смельчаков прямо на поле боя, сам не боявшийся ни глубины моря, ни высоты мачт, терял самообладание от одной только мысли о гибели из-за нарушенного гейса! В его представлении подобная смерть была не только телесной: она ввергала душу несчастного во власть могучей древней силы, безликой, равнодушной к мольбам о пощаде и не раз повергавшей в прах и прославленных героев, и даже богов былых времен. Барах не ведал, как эта беспощадная сила, подобная Року древних греков, распоряжалась попавшими в ее власть душами, но в одном не сомневался: надежды на христианское спасение такой удел уже не оставлял.

От мучительного поиска «безопасного» слова для окончания очередной строки его отвлекло весьма неприятное ощущение – не на душе́, а вполне себе на теле. Что-то мокрое растеклось у Бараха по рукаву, пропитало ткань, добралось до кожи. А затем сверху донесся издевательский смех морской чайки. Вскинувшись, Барах увидел зловредную птицу прямо над головой: она кружила над «Дон», будто наслаждаясь только что проделанной каверзой.

Выругавшись, Барах вскочил на ноги. Погрозил чайке кулаком. Та, словно устыдившись, тотчас же прекратила кружить над кораблем и полетела прочь, в сторону невидимого с палубы, но, судя по всему, не такого уж и далекого берега. С чувством бессильной досады Барах проводил ее взглядом и, даже не удосужившись вытереть злополучный рукав, уныло плюхнулся обратно на канат. От поэтического настроения, и без того омраченного неожиданными трудностями, у него не осталось и следа. Помянув недобрыми словами и птиц, и исконного врага человечества, он скинул на колени куртку, затем с отвращением посмотрел на сероватое в темных разводах пятно птичьего помета...

И оторопел.

На белесом фоне отчетливо проступала черная буква b – первая в слове «бард»!

Осмыслял увиденное Барах недолго. Конечно, было немного странно, что сила, пославшая ему знак, избрала римскую букву, а не исконный ирландский огам, некогда изобретенный самим медоустым Огмой, покровителем бардов и филидов. Но, с другой стороны, древние боги одни за другим признавали над собой власть Христа, да и сам Барах тоже числил себя христианином. А буквы, которыми писались священные тексты христиан, как известно, были именно римскими. Сообразив это, Барах не просто успокоился, но возликовал: всё стало на свои места! И тогда вдохновение вспыхнуло в его груди с новой силой.

А потом родилось стихотворение – странное, непривычное, удивившее самого Бараха, выросшего на поэмах великих бардов прошлого и на стихах собственного отца.

 

Носит приветы При́дайну

От изумрудного Э́рина

Шквалистый ветер с запада,

Мимоходом волнуя море.

 

Серые волны украсились

Пышными снежными шапками,

Носятся волчьей стаею

Посреди свинцового поля.

 

Реют средь туч буревестники,

Куррахи прячутся в гаванях,

Но нипочем волны грозные

Милой «Дон» моей белокрылой!

 

Тихо бормоча себе под нос гаэльские слова, Барах трижды повторил стихотворение от начала до конца. Затем он поднялся на ноги и направился к фальшборту. Подойдя к нему, Барах первым делом послюнявил палец и поднял его вверх, пытаясь уловить направление ветра. Вскоре, однако, он хмыкнул и с досадой покачал головой. Затем, облокотившись на фальшборт, Барах обвел взглядом море до самого горизонта – и усмехнулся, поразившись неожиданной силе своего воображения. Наяву не было ни шквального западного ветра, ни беснующихся водяных валов. Наоборот, волны превратились в мелкую, едва приметную рябь, а ветер переменил направление на южное и почти стих. Если стихотворение не обрело вдруг силу заклинания, на море вот-вот должен был установиться полный штиль.

От размышлений Бараха отвлек хорошо знакомый скрипучий голос старшего офицера:

– Эй, парень, почему без дела шляешься?!

Барах напрягся. Как и все матросы «Дон», сэра Эвина он не любил и по возможности старался не попадаться тому на глаза. А когда такая неприятность все-таки приключалась – всегда покорно сносил бесконечные нудные придирки, уповая только на везение да на помощь святого Патрика.