Краткая история Эрла Форсмана

К полудню ветер усилился и разошелся дождь. Воды было столько, и она так шумела, что Эрлу казалось — море пришло прямо сюда, в Туон, под окна гостевого дома. Его родное море — место его свободы.

Великое омовение началось, когда на втором этаже затихли. Неопытный мальчик испил могущественного эликсира, который спасал стольких мужчин, и теперь спал — успокоенный, обновленный. На Эрла этот эликсир не действовал, у него был стойкий иммунитет, приобретенный в те времена, когда он, болезненный, тщедушный мальчик, до бессонницы, до ночных мочеиспусканий боялся мать, сестру и бабушку, держащих дом Форсманов в строгости и порядке, а потому бесцеремонно читающих мысли и чувства всех домочадцев…

Эрл презирал женщин в той же степени, что и мужчин, однако его раздражало, что обладательницам нежных вагин так легко манипулировать мужчинами, гораздо легче, чем тощему иттииту. Большинство обладателей членов были падки на округлые задницы и пышные груди, ничего не смысля, да и не желая смыслить в том, что прячется внутри милых женских головок, сколько ярких разнообразных эмоций бурлит в их непостижимых душах, даже не подозревая, как чудовищно жестокими могут быть женщины к одним, и как великодушны к другим.

Море накатывало на окна, силясь выдавить их вовнутрь и влиться в приемную инспектора по воспитательной работе, где все еще горели свечи, отражаясь каплями крови в чашке недопитого кофе.

В доме Форсманов было только одно место, где Эрл чувствовал себя в безопасности. Северный флигель, окна которого выходили в море, и в рамы всегда дуло, а на полукруглом подоконнике стоял сломанный древний сектант, подсвечник и облупившееся статуэтка кролика. Кролик стоял на задних лапах, на нем были короткие штаны с пуговицей на причинном месте, и по четыре пальца на каждой лапе. А еще на подоконнике лежала гиря в двадцать пять килограммов.

Окно открывалось вовнутрь, и если надо было нырять с подоконника в море, все это добро осторожно перекладывали на пол, а потом, по возвращению, выставляли обратно.

Посредине комнаты — круглой, словно бы это была комната на маяке, лежал ковер, и все остальное — кровать, стол, платяной шкаф, умывальник и книжные полки располагались вокруг ковра. Столом редко пользовались. Коптилка ставилась прямо на ковер, туда же переселились книги. Там, на ковре, дорогом, заморском, с завораживающими своей непонятностью узорами они путешествовали по истории мира, нового и старого, того и другого.

Дядя Эдмонд любил спать днем, а работать ночью. Это плохо укладывалось в устав семьи Форсманов, поэтому он сидел за завтраком и обедом сонный, с ленивой маской равнодушия ко всему и ко всем, натянутой не на лицо, а прямо на душу. Это дядя Эдмонд умел, это и многое другое. И это первое, чему он научил Эрла, не сразу, конечно, тяжелыми тренировками. И все же.

Ночью дядя оживал, расслаблялся. Дом спал, Эрл приходил к нему «на часок» и оставался до утра, утром дядя будил его, отправлял к себе, чтобы никто из женщин не узнал, что мальчик ночевал не в своей постели.

Устав от путешествий по книгам и картам, они ныряли прямо из окна.

Фамильный дом Форсманов стоял на утесе. Огромный. Не дом — замок. Зимними штормами море атаковало утес, силясь добраться до жилища иттиитов, позвать к себе навсегда.

Две фигуры ныряли с подоконника, голые, всегда в обличии белых рептилий, входили в чрево воды штопором, пронзали собой пучину…

Там была их свобода, там были разговоры без слов, скорость, охота, вседозволенность…

Пока дядя Эдмонд учился в Туоне на коммерческом факультете, Эрл был маленьким и запуганным мальчиком. Мать любила его на свой манер, а потому без конца одергивала, приучая к хорошим манерам, правильным мыслям и чувствам. Бабушка же видела в нем проблему сразу и морщила свои белесые брови всякий раз, когда Эрл слишком жеманно вздергивал локти, играя на фортепиано. Иногда дядя Эдмонд приезжал на каникулы. Эрл хорошо помнил этого юношу, что появлялся летом за обеденным столом в зале, — загадочного, всегда сонного, при первой возможности сразу исчезающего у себя во флигеле. Он никогда не задерживался подолгу, уезжал то на практику, то во внезапную экспедицию. Но когда он закончил аспирантуру, то поселился во флигеле насовсем.

Как любой, достигший двадцатилетнего возраста Форсман, по уставу семьи он обязан был жениться на иттиитке, но медлил, ругался с бабушкой, фыркал на мать Эрла — свою сестру. Обещал, юлил, придумывал отговорки.

Десятилетний Эрл, по телосложению больше соответствующий годам восьми, замирал от восхищения той смелостью, с которой дядя вступал в перепалку с хозяйкой дома.

Наконец от дяди отстали, на время, и лишь потому, что тот взялся вести бухгалтерию семейной судостроительной верфи и весьма в этом преуспел.

Как-то летним вечером, Эрлу тогда было тринадцать и бабушка всерьез взялась за его образование, обязательной частью которого считалась сносная игра на рояле, Эрл мучил гаммы, один, в пустом зале. Гаммы не слушались, ноты сыпались и аккорды скрипели как отпугивающие чаек жестяные флюгера. Эрл злился. Все его усилия были направлены на подавление ненависти к инструменту, бабушке, тугому банту на шее и сверкающему за окном морю, зовущему его к себе.

Дядя Эдмонд вошел в зал, Эрл конечно услышал его заранее, но из упрямой злости не перестал извлекать из рояля скрипучие звуки.

— Возможно, музыка — это не твое, — сказал дядя. — А возможно, ты просто не умеешь управлять своими чувствами. Непростительная ошибка для иттиита. Быть собой надо учиться. Иначе даже малое счастье жизни будет тебе недоступно.

Эрл ничего не ответил. Сдул со лба прилипшую челку и уставился в ноты. Чувства говорили за него. Управлять ими он был не в силах. Больше всего на свете ему хотелось быть дядей Эдмондом. Крепким, взрослым мужчиной, свободным от всего того, от чего Эрл был несвободен, имеющим право перечить бабушке и умеющим так виртуозно прятать эмоции, что никто и никогда ни в чем его не заподозрил.

— Приходи ко мне завтра после обеда, — сказал дядя Эдмонд так, как будто в этом не было ничего особенного. — Научу парочке приемов, которые возможно облегчат тебе жизнь.

Конечно Эрл пришел. Никакие сомнения и страхи не могли бы удержать его от возможности приблизиться к этой уверенной свободе, что источала эмоциональная палитра дяди Эдмонда.

На первом занятии они учились переключать фокус внимания с важного на неважное. На втором тренировались применять речитатив-ширму, прикрывающую самые опасные мысли…

Закрепили материал за обедом, когда бабушка спросила Эрла о его утренних поллюциях, и тот спокойно ответил: «Мне не хочется это обсуждать за столом». Бабушка раздраженно тряхнула обвисшими щеками, поставила в тетрадке крестик и переметнулась на сестру. Элеоноре было шестнадцать, ее готовили к замужеству, держали на правильном питании, и ее месячные бабушка тоже самостоятельно отмечала в специальном календаре.

В этом хладнокровном налаженном механизме жизни богатой семьи, где ничто и никто уже сто лет не ускользал от бабушкиного внимания Эрл и Эдмонд как-то незаметно ускользнули.

Они нашли друг в друге возможность разделить одиночество. Встречи их постепенно стали ночными, свободы стало больше, больше тем и общих ритуалов, что всегда сопровождают дружбу. Сюда поставить тапочки, так заварить чай, кофе только из синей чашки, финики мы не любим, любим инжир. Селедка дура, скумбрия умница… В море тоже были свои любимчики.

В пятнадцать Эрл поступил в Туон и уехал. Им остались только каникулы, короткие зимние и длинные летние. Этого было мало, чертовски мало. Эрл бесился, искал развлечения в книгах, социальных экспериментах над сокурсниками, а потом, когда повзрослел — и над преподавательским составом.

Первую женщину он попробовал в семнадцать. Не потому что захотел, а на спор. Слишком много вопросов было у его однокурсников, слишком много подозрений, шуток и прямых оскорблений. Эрл такого позволить себе не мог. Он хотел власти над ними всеми. Иттиитские возможности давали ее в избытке. Мир глухих к эмпатии людей оказался слеп и легко управляем. Власть над ними приносила покой, компенсировала отсутствие другого — важного, но недостижимого. Оставалось только избавиться от насмешек.

Шлюха была красивая, самая красивая в Уздокском борделе, у Эрла было чем заплатить и за нее, и за двоих однокурсников, сопровождающих его чтобы засвидетельствовать успех.

Шлюха почуяла, что ее не хотят, начала. Эрл слышал ее презрение. Такой тщедушный мальчонка, белая моль. И такие дорогие шмотки, стрижка у мастера, золотые кольца. Но деньги были заплачены, и она начала ластится, целовать в мочку уха. Она ждала, что он у него не встанет, и он обслюнявит ее, что с ним придется повозиться, как часто случалось с зажатыми подростками. Но Эрл поступил иначе. Убрал ее руку со своей ширинки, велел закрыть глаза и рассказал сказку. Заставил представить лазурное море, ласковый горячий песок на пляже, представить сильного рыбака с крепкими руками, волосатым животом и широким торсом. И то, как тот смотрит, как подходит, что говорит и где и как ее трогает. Он трогал там, гладил там. Ему не нужен был опыт. Он шел по стрелке внутреннего барометра, настроенного на чувства женщины. Себе он рассказал совсем другую сказку — свою.

Шлюха кончила раньше, уронила голову на его тощее плечо, долго дышала, возвращаясь из райского пляжа в сумрачную комнату борделя.

Потом она сказала: «Приходи еще. Я сделаю тебе скидку. Вечную скидку. Слышишь, парень? Для тебя всегда и без очереди!»

Все это она произнесла уже при товарищах, и с этого момента у Эрла была абсолютная власть над ними.

«Что? Что ты сделал? Расскажи! Научи! Мы тоже хотим скидку!»

Они не знали, что Эрл иттиит. И не знали, как странно и гадко было ему потом, когда он остался один на один с собой и снял с души и лица маску.

Спустя год он рассказал об этом случае дяде, и тот ответил — бывает. Жизнь предлагает нам разный опыт, наше право, как к нему относиться. Нет смысла себя жалеть. Себя надо знать, это несомненно. А жалеть глупо. Ты все правильно сделал, что обрел уважение товарищей, подарил женщине удовольствие. Но я еще раз тебе скажу — оставайся собой даже когда проигрываешь. Потому что быть собой, когда победил — легко. Опасность подстерегает в обратном. Не дай себя сломать. Ни обстоятельствам, ни ошибкам. Пользуйся масками даже когда спишь, если ты в комнате не один.

Весь последний день каникул они проплавали. Гонялись по гротам за глупой перепуганной селедкой, показывая ей выход в открытое море, опускались на глубину к расщелинам, полным живого лакомства, древнего хлама и мусора, что наносило с гавани.

Пропустили обед, к ужину вернулись — влезли по скале, а потом по стене дома в комнату во флигель, дурачились, вытирали друг друга полотенцами…

Между ними не было никаких секретов, их эмоциональные палитры были открыты друг другу. Так что в общем и целом Эрл был готов к дурным новостям. Тогда, передавая мокрое полотенце, дядя Эдмонд сказал, что уезжает на дальний континент… Когда? На следующей неделе. Зачем? Потому что они везут мне невесту. Мне двадцать семь — крайний срок, никаких отговорок. Я сыт этим домом по горло. Да, деньги у меня есть. Увидимся ли — не знаю. Всякое может случиться… Ты держись. У тебя есть четыре года отсрочки. Поступи в аспирантуру и не возвращайся сюда надолго. У Эльвиры очень много вопросов к нам. Во время беременности она стала невыносима.

— Надоела, стерва! Везде сует свой нос.

— Можно понять. Ей наследовать дом. Надо набираться стервозности.

— Только в том случае, если умрет бабушка, а я в это не верю.

Весь четвертый курс Эрл мечтал умереть. Скверно учился и плавал дни напролет. Тогда у него появился друг тритон и тогда он впервые один, без дяди Эдмонда, решился нырнуть в Междумирье. То, что он увидел на дне Черного озера отличалось от того, что жило во втором слое моря. Эрл стал подозревать наличие прямого портала, он снова взялся за книги о Подтемье, выбил себе постоянный доступ в зал артефактов и как-то незаметно вернулся к учебе и тому, что у него получалось — к социальным играм и галантерейным консультациям. И так же незаметно, от скуки и любопытства, освоил мир свободной плотской любви. Полумеры, но все же. Быть собой там получалось с натяжкой. Иттиит, который познал слияния душ, единство эмоциональной палитры, не сможет довольствоваться лишь плотским.

Дядя Эдмонд не возвращался и писем не писал. И хорошо, что не писал. Он был крайне умным человеком, знал — так было бы больнее. Умерла так умерла. А ты живи дальше. И Эрл жил, пока не повстречал Борея и, сидя на яблоках ткацкой мануфактуры, не понял, что это он теперь дядя Эдмонд. Ему теперь направлять, помогать и поддерживать, ему решать, когда убирать сектант с подоконника.

*черновики