Пара пощечин суровым гусарам с фаейрболами. В защиту любовной прозы

Нежность камень точит. Нет более сильного в своей слабости существа, чем женщина. 

Вот те две мысли, что есть у меня пока я печатаю эти буквы. У меня перебиты сухожилия на левой ладони, сломан нос,  переломы ребер, ключицы и рук да, это правда. На погоду ноет, дождь я предсказываю точнее метеорологов. Жизнь непроста, и кому как повезет. Но я , как ни странно, пишу то, что вы, дорогие тестостеронные самцы с мегабластерами в промежности, не можете принять. Пишу коряво, наивно - но правду. Имя этой правды- тексты о любви. И мне, в этом вопросе, плевать на ваше мнение. Ведь то, во что верит человек - нежность, дружбу, преданность - важнее ваших глупых заблуждений. Синий цвет на белом фоне - вот то, во что я верю.

« Гражданин Хар-о, находясь в состоянии алкогольного опьянения, нанес легкие телесные повреждения г-ну Нет-му. При первичном осмотре выявлены ушибы мягких тканей и гематомы в области лица…»

- Сань! Как писать: в области лица?

-Пиши: тела. – бурчит второй. С этим я согласен. Мне все равно, ведь я гражданин Хар-о и я нанес эти легкие телесные. Но патрульным весело. Они долго мусолят травмы, силясь втиснуть ситуацию в шершавые нормы протокола.

«Ударил подозреваемого…» -в опорке пахнет носками и железом. Как в казарме. К этому запаху я привык. Еще одна ночь на земле.

И два года назад.

И гражданка Фролова Ю.А., она же Улька, она же потерпевшая, клюет носом на стуле.

Уже два часа этой самой ночи, что везде на земле.

-Вы видели, как все произошло? –спрашивает второй.

-Тот у меня сумочку вырвал, а этот.. - она показывает на меня и смотрит голубыми глазами. Фарфоровое личико. Неожиданно она мне улыбается. И я улыбаюсь, потому что пьян, и потому что гражданка Фролова Ю.А. мне нравится.

-Так что этот? - пытает второй.

-Он его догнал, и они подрались.

-Гнида, падла, меня сзади ударил, - воет задержанный из обезьянника.

-Матку вырву, - спокойно объявляет заполняющий протокол даже не обернувшись.

 -Пиши: ударил задержанного тушкой мороженой пикши по голове, – говорит второй.

-Трески. - поправляю я.

-Что?

-Тушкой трески, гражданин милиционер.

-Не милиционер, а полицио..- он спотыкается. А обезьянник тут же исправляет ситуацию.

-Поллюционер, - гавкают оттуда.

-Матку вырву, - безмятежно обещает патрульный.

-Начальник, дай закурить. 

Не отрываясь от протокола, сержант вытягивает из нагрудного кармана кривую примину и сует в решетку.

-Подпишите здесь, и здесь, – я подписываю. Его интересует перчатка с обрезанными пальцами на моей левой руке.

-Что одна то? Для красоты? - удивляется он. Молодой, лопоухий с потной шевелюрой. В его глазах усталость всего мира и желтый свет ламп опорки.

-Нет, ранение.

-Чечня, не? У меня там брат был.

Я киваю. Все мы когда-то где-то были.

Никто не утверждает, что в текстах о любви не может быть и таких фрагментов:

Камни в лицо.

Крошево из кирпича, штукатурки.

По лицу что-то стекает, я пытаюсь вытереть глаза, но это что-то постоянно их заливает. Пот, кровь, грязь. Все вперемешку. И не высунешься. Я лежу за грудой хлама у рухнувшей стены. Из нее торчат прутья, как руки богомольца. Черные руки на сером фоне. А сверху, с противоположной стороны улицы меня поливают. Основательно так поливают, как из душа. И ведь, не сообразишь ничего. Только хлопки, резкие удары. 

Ууууфффф. 

Что-то вздыхает и сверху сыплется земля. Я почти оглох и просто не понимаю. Страха практически нет. Да и какой страх на десятый день? Тупое безразличие. Чувствуешь себя выброшенным чайным пакетиком. Грязный, мокрый и пахнешь соответственно. В общем, от окружающего мусора отличаешься только душой, забившейся поглубже.

А что я больше всего хочу сейчас? Что? Пива хочется холодного, ну. Или воды. Той, что мотолыга возит. С душком резиновым от цистерны. Только много. Так, чтобы захлебываясь. Давясь. Не в то горло. Только воды. Опять что-то вздыхает. Как в немом кино - звуки поролоновые. Камни в лицо, но боли я не чувствую. Чувствую, что что-то стекает, смешиваясь с потом и грязью. Еще чувствую, почти на грани слышимости. Мат. Пинки. Кто-то меня тащит за ворот бушлата. Вадим тащит и улыбается. Я ему тоже улыбаюсь, блаженной такой улыбкой. Черным ртом на черном лице.

 -Ах..та..мат про.бал с.ой, н..ьзя?

 -Что!? Нет! –ору я и подтягиваю автомат к себе за ремень. Вадим суетливо машет рукой и бьет, бьет длинными шершавыми стрелами в оконным проем. ПКМ подпрыгивает при каждом выстреле и до меня доносится его удары. Как будто палкой по столешнице. Часто-часто.

-Уе..ваем! А.ик!

-УЕБЫ…М! –мы скачем как зайцы , через улицу, по разбитому асфальту, по битому кирпичу, в брешь, в чью-то выгоревшую квартиру. Материмся, орем. Вваливаемся в комнату, прижимаемся к стенам. Уууууфффф!!! Что-то вздыхает.

Вадим скалится и что-то кричит. Но я его не слышу.

-Что?!

-. егод.я вос..ес.нье!

-Ну!?

-.аранки гну! Выходной!- и смеется во все горло счастливый от того, что сегодня воскресенье и мы еще живы. Смеется, вытирая сочащуюся из носа юшку грязной рукой с траурными ногтями, под которые въелся пороховой нагар.

Я улыбаюсь, упираясь затылком в щербатую стену. Напротив, на сломанном покосившемся столе стоит чудом сохранившаяся в этом аду фарфоровая чашка с синей балериной. Хрупкая вещица из прошлой жизни. Я смотрю на нее сквозь грязь и пот, а потом прикрываю глаза. Синяя балерина на белом фоне в сухом остатке. Все.

Парируйте, если не согласны!

Искренне ваш,

М.А.