Ты что, с ума сошёл?

Я трогаю твой локоть — осторожно,

как археолог череп в катакомбах.

Мы говорим о Канте, о возможном,

о том, как свет проваливается в пломбах

зубов у мертвецов. Ты улыбаешься.

Я вижу, как зрачки твои — монеты,

которыми Харон не наживается.

Мы оба здесь случайные поэты.

Мы сидим, как двое после свадьбы,

только вместо торта — этот стол.

Чай остыл, обои смотрят в лямбду,

и по капле вытекает смысл и ксенон.

Ты пытаешься держаться благородно —

приподнятый подбородок, правильный испуг.

Глупая красивая походка у слов —

им тесно в горле, как в автобусе рук.

— Не торопись, — я говорю спокойно,

будто время — это мой карманный нож. —

Нам ведь никто не платит за достойность,

нам платят только за итоги, ну так что ж.

Ты шепчешь про детей, про мать, про Бога,

словно у меня их не бывало никогда.

Я тоже так умел — до первой драки у порога,

где «добро» и «зло» размазались, как счёт за провода.

Меня не цитируют на лекциях по этике,

хотя, по-честному, могли бы иногда:

я бережно, почти что по-эстетски

развешиваю ваши белоснежные года.

Я хуже многих, но честней империй,

что строили соборы на костях.

Меня не носят в профиль на банкнотах,

меня рисуют в сводках впопыхах.

У меня внутри тоже были комнаты,

я перекрашивал их в разные «завтра», «потом».

Но всякий раз, когда я включал лампочку,

кто-то заботливо выкручивал её — «ты что, с ума сошёл?».

Ты, может, первый раз живёшь по-настоящему,

пока сидишь связанный на этом стуле.

И я смотрю на это тихое свечение,

как на витрину, к которой не подпускали в школе.

Я сам когда-то тянулся к таким витринам:

сдохший пёс во дворе, которому строил дом;

пьяный отец, которому читал по слогам морские широты;

одна девчонка, что выбрала нормальных — строго по годам и по счетам.

И потому сейчас, склоняясь ближе,

чтоб ты услышал, даже если мир оглох,

я шепчу не как палач, не как мессия, а как тот,

кого не пустили в свет, но кто его всё равно нашёл:

по сравнению с моей кромешной тьмой...

твоя душа просто сияет.

Мне даже неловко за эту почти кинематографичную фразу —

но в ней есть точность, от которой прокурор поседеет

быстрей, чем ты успеешь договорить «не надо, я всё расскажу сразу».

И знаешь, в этот миг я искренне завидую:

ты светишься так глупо, ненадёжно, но живо.

Твоя хрупкая, местами липкая правда

мне нравится больше, чем строгая масса архива.

Я бы дотронулся до этого света пальцами,

как до экрана, что вот-вот погаснет в ночи,

но моё прикосновение — это просто функция,

у которой нет будущего, кроме «выключи».

Поэтому всё происходит буднично, без огней:

никакого театра, только движение дней.

Где-то за стеной диктор расскажет о новостях густо,

а ты станешь одной строкой в копипасте тусклом.

А дальше — дело техники: шорох, тишина,

застывшая кружка, пятно, от которого потом отводят глаза.

Ты кончишься. Я — пойду закурю у окна,

гляну, как в окнах напротив

грешат и мирятся ваши святые тела.

И если завтра обо мне напишут строчки

в каком-то тухлом аналитическом листочке,

я всё равно останусь тем, кем был сегодня —

чужим, кому судьба такая выпала сводня:

внутри так темно, бездна обставлена мило,

что даже та душа, что слёзы лила,

замызганная, глупая твоя — сияет.