"Родник холодный 3" Глава 1

https://author.today/reader/514464/4858083
Уже около часа Бекас околачивался у входа на Даниловский рынок, что раскинулся на стыке Мытной и Большой Тульской, неподалеку от станции «Тульская».

Час этот тянулся для него с той томительной, вязкой медлительностью, свойственной положению, когда не только ждешь, но и прикован к одному месту. Время будто наливалось свинцом, а минуты, цепляясь одна за другую, образовывали тягучую, бесконечную вереницу.

Ходил Бекас до входа и обратно короткими, неровными кругами, взгляд его, острый, то и дело скользил в людском потоке, выискивая в нем хоть какой-то знак, условный сигнал или просто настороженный, отвечающий взгляд.

Сама рыночная площадь, по которой он измерял время шагами, дышала на него запахами увядшей капусты, не просыхающей сыростью и асфальтом, пропитанным суетой большого города. Почти осязаемой аурой места, где под видимым слоем советской нормы клокотала другая, подпольная жизнь, со своими законами.

Бекас знал твёрдо — за ним наблюдают. Каждый прохожий, задержавший на нём взгляд на мгновение дольше обычного, казалось, вот-вот назовет по имени, а может, кто-то окликнет. Но проходили минуты, перевалившие уже за час, и ничего не случалось, кроме новых минут томительной неизвестности, новых неровных нарезанных кругов на асфальте.

Даниловский рынок Москвы был местом особым. Он был настоящим культурным и социальным феноменом, гигантской барахолкой, где в условиях тотального дефицита можно было найти почти всё, что угодно. Не просто рынок, а место особое, где риск, наглость сплетались в причудливый узор, суля рисковым и наглым торговцам удачу.

Самой бойкой была та часть рынка, что жила по своим, не прописанным ни в каких советских законах правилам. Это был настоящий «чёрный ход» в оазис заграничной жизни, известный как «фарца».

Здесь, в толчее и шуме, под видом простых покупателей, крутились ловкачи и дельцы, чьи карманы и сумки хранили не только дефицит, но и саму возможность прикоснуться к неведомому далекому миру, описываемому словом «заграница».

Здесь в карманах пальто и косух мягко шуршали и доллары, и дойчмарки, и японские иены, и рубли, и счет их шел на многие тысячи.

Из приоткрытых пол пальто вдруг на мгновение являлся ослепительный блок «Мальборо», или ламинированный технический паспорт японского магнитофона «Шарп», или суровая ткань настоящих, не липовых «Левайсов», или родной пласт «Битлз».

Это была зона притяжения для тех, кто хотел обрести мечту, и для тех, кто мог обменять её на деньги — фарцовщиков — ловких, с быстрыми глазами и шепотком вместо голоса.

Все они, от скромного служащего до ушлого дельца, были звеньями одной цепи, гигантского невидимого механизма, перемалывающего дефицит в надежды, а надежды — в наличные

В этом, пестром и душном муравейнике на перекрестке Мытной и Тульской сталкивались миры, которые в обычной жизни были строго разграничены. Рядом с пенсионером, в сетке которого кило «докторской» и купленные только что японские крючки для мормышки, мог стоять творческий работник «больших и малых» театров, с замиранием сердца листавший «Доктора Живаго», а за спиной у дачника с саженцами яблони ловкий паренек предлагал «тот самый» альбом «Роулинг Стоунз».

И, разумеется, за всем этим, в самых темных углах, незримо присутствовали те, кто контролировал этот вечный праздник изысканного потребления — представители криминального мира.

Их власть была подобна давлению атмосферы — невидима, но ощутима для каждого, кто делал здесь свой шаг в сторону от разрешенного.

***

Накануне, за день до томительного стояния Бекаса у Даниловского рынка, в бильярдной Парка Горького, в центре зала, под нависающим абажуром, что отбрасывал свет на темно-зеленое сукно, суетился у стола невысокий, щуплый человек.

Внешность его была заурядной до неприличия: в простеньких роговых очках с толстенными дужками, в стоптанных кедах, штанах, не видевших утюга, в пиджачке, сидевшем мешковато на узких плечах, с манерами тихого бухгалтера.

Это был гражданин Виктюк, неоднократно судимый, по кличке «Бурлак». И хотя вид у него был самый что ни на есть потрёпанный и даже канцелярский, за очками в толстой оправе скрывался один из самых влиятельных криминальных авторитетов Москвы.

Только глаза, холодные и пронзительные, как шило, были единственной деталью, выдававшей железную волю и безжалостный расчет, скрытые под маской простоватости.

Имя Бурлака не кричали с улиц, его не печатали в газетах, но в определенных кругах оно звучало с тем же весом, что и имя какого-нибудь министра или директора крупного оборонного завода.

Бурлак был лидером крепкого, разветвленного сообщества, чьи щупальца пронизывали столицу, словно коммуникации «Мосгаза». Под его контролем был не только шумный Даниловский рынок — эта житница фарцы и дефицита.

Его люди держали за горло вещевые ряды в Лианозово и на Преображенке, обкладывали данью частных извозчиков на площади Трех вокзалов, регулировали поток контрабандного антиквариата заграницу через Измайлово.

Его империя была построена не на громких разборках, которых он старался избегать, а на тихом, неуклонном давлении, без резких движений, на сети взаимных обязательств и страха, опутавшей город подобно паутине.

Но главным, самым тщательно скрываемым и доходным делом Бурлака была нелегальная торговля ртутью — стратегическим металлом Q-60. Это была та ось, вокруг которой вращалась вся его финансовая мощь. Q-60 –большие деньги.

Бурлак гонял шары в «русскую пирамиду». По сравнению с местными мастерами-завсегдатаями бильярдной, играл он так себе. Но всё внимание присутствующих было приковано именно к его столу.

Партнёром ему был юноша, еще совсем пацан, по виду пионер, но такой, который похоронил детство своё за бильярдным столом, пропуская уроки в школе. Пионер играл ловко и азартно.

Уступал пионер в мастерстве завсегдатаям бильярдной редко. Чаще всего только тогда, когда было нужно так сделать с залётным, в начале игры, чтоб по итогу ободрать того залётного как липку.

В углу зала, на стульях с гнутыми спинками, восседала охрана неоднократно судимого гражданина Виктюка — четверо. Они не смотрели на игру, их взгляды, тяжелые и бдительные, постоянно скользили по залу, выискивая малейшую угрозу в каждом новом вошедшем, в каждом неосторожном жесте.

Игра миновала середину, когда в бильярдную вкатился Пончик — полный, вертлявый, весь излучающий суету. Тот самый Пончик, который чалился с ныне покойным Витькой Гвоздем в Вятлаге.

Пончик направился сначала к охране.

— Чего ему? — раздался тихий, сиплый голос Бурлака, больше похожий на скрип несмазанной двери.

— Говорит, о делах покалякать надо.

— Пускай постоит. Помолчит.

Пончик, услышав, влип в стенку. Он замер на месте, словно вкопанный, и лишь его глаза по-прежнему бегали, выдавая внутреннее напряжение и нетерпение.

Бурлак щелкнул кием. Шар упал в лузу с сухим стуком. Он даже не посмотрел на результат удара, сразу начав обход стола для следующего. Казалось, его занимала не игра, а возможность демонстративно игнорировать всё, что не входило в его сиюминутные планы.

Бурлак, наконец, положил кий на стол. Пацан закончил партию. Шары у Бурлака сегодня не катились. Проиграл. Не его день. Молча положил на зелёное сукно мятую трёшку.

Он не спеша снял очки, протер их платком и, повернувшись, кивнул в сторону Пончика. Голос его по-прежнему был тихим и сиплым:

— Ну, послушаем, какой такой у тебя разговор нашелся. Говори. Коротко. Без канители.

Бурлак, дав понять Пончику, чтоб тот следовал за ним, направился в самый дальний и пустой угол бильярдной, чтоб никто не грел уши на темы, которые их не касаются, пока Бурлак не решит для них — касаются или нет.

Они отошли в тень, подальше от столов, и эта смена локации была знаком того, что сейчас прозвучит нечто, не предназначенное для посторонних ушей.

Пончик в последней своей ходке к хозяину хватил лиха. Будучи «стремящимся» и смотрящим по бараку, газанул он резко и необдуманно. Получил за то от «красного» актива зоны заточку в бок — в больничке еле откачали. После такого, блатное «мурчалово» своё Пончик притушил маленько, от греха, и вообще напрямую в темы вписываться опасался.

Шрам на его боку был не только физическим напоминанием о той ошибке, но и меткой, навсегда отделившей его от высших эшелонов криминальной иерархии. Оказалось, что играть в игры, где ставкой становится сама жизнь Пончик не смог.

А вот закинуть блатным важную информацию за благодарность малую — этого он не гнушался. Он нашел свою нишу — быть маленьким винтиком в большой машине, и это позволяло ему оставаться на плаву.

Пончик был краток, как и было сказано. Рассказал, что есть один залётный фраер из Березова. У колхозника есть ртуть. Базарит — может таскать оттуда немало. От кого информация? От Зинки Зингер. Торчок? Не-е, не знаю. Может, торчок, может, и нет. Зинка говорит, что фраер не из деловых. В людской среде не знают его. Ну, колхозник, короче, из Березова. Не-е, не видел его сам.

Наркоманский притон Зинки Зингер также был под крышей Бурлака. Но торчки — дело стрёмное. С такими работать себе вредить. Там личности в полураспаде — вторая половина распада — болезнь. Бурлак презирал наркоту, считая ее уделём слабаков и неудачников, размывающим дисциплину и порядок.

Но ртуть нужна. Ртути нужно много. Это было ключевое, единственное, что перевешивало все сомнения и риски, связанные с сомнительным источником информации.

Бурлак решил так — отправить, для начала, на разговор к одному из своих барыг: «Фраера на Даниловке к Семёнычу подведи, пусть тот его пробьёт. Сам с ним покалякай. Ты мусарских хорошо чуешь».

В конце неоднократно судимый гражданин Виктюк добавил:

— Перед этим пораскиньте там гнилушками своими на пару, как пробить его по базару или ещё как — кто по жизни вообще такой, но без лишнего.

***

Из СПРАВКИ-ОРИЕНТИРОВКИ

(Оперативно-учётное дело № 734/Ч)

На гражданина ВИКТЮКА Анатолия Сергеевича, 1934 г. р., известного в уголовной среде под кличкой «БУРЛАК»:

1954 г. Приговорён по ст. 144 УК РСФСР (кража) к 2 годам лишения свободы. Направлен для отбывания наказания в Кунгурскую воспитательную колонию для несовершеннолетних (Пермская область). Характеризовался администрацией колонии отрицательно, как склонный к неповиновению и подстрекательству других заключённых к нарушениям установленного порядка.

1961 г. Приговорён по ст. 89 УК РСФСР (разбой) к 6 годам лишения свободы. Отбывал наказание в исправительно-трудовой колонии усиленного режима (г. Рыбинск). Характеризовался как злостный нарушитель режима содержания, неоднократно помещался в штрафной изолятор (ШИЗО). Участвовал в акциях неповиновения, отказывался от работы. Активно укреплял свой статус в уголовной иерархии.

1970 г. Приговорён по ст. 93-1 УК РСФСР (хищение государственного имущества в особо крупных размерах) к 8 годам лишения свобода. Назначено отбывание наказания в исправительно-трудовой колонии строгого режима (Дубравлаг, Мордовская АССР). Продолжал демонстративно нарушать режим, однако открытых конфликтов с администрацией избегал, действуя через подчинённых лиц.

Вывод: Личность представляет повышенную общественную опасность. Деятельность отличается высокой степенью конспирации и организации. Имеет разветвлённую сеть связей как в уголовной среде, так и среди лиц, занимающих ответственное положение в системе торговли и снабжения. Подлежит постоянному оперативному наблюдению.

***

Время шло, а Бекас так и топтался у входа на Даниловский рынок. Он уже подумывал, не послать ли всё к черту и свалить, чтоб дать понять — своё время он уважает и такие левые пробивки его на характер — это дёшево.

Из-за спины донесся оклик:

— Эй, земеля! Ты что ль Бекас, который от Зинки?

Голос был сиплым и фамильярным, и от этого Бекаса передернуло — он терпеть не мог панибратства с первой же фразы. Он резко обернулся. Перед ним, переминаясь с ноги на ногу, стоял полный, вертлявый мужик в мятом плаще.

Лицо у него было мясистое, потное, а мелкие глаза бегали, не задерживаясь ни на чем надолго. Это был Пончик. Вся его фигура излучала неприятную смесь суетливости и нагловатой самоуверенности.

— Я, — коротко бросил Бекас, смерив его холодным, колючим взглядом. — Битый час жду. Не красиво получилось, товарищ.

— Товарищи в колхозах, на полях за трудодни ломаются. Ты не топи печь, пацан, с пустяка. Мы тут люди строгие — такого не любим, — фыркнул Пончик, скалясь в ухмылке, недоброй и кривой. — Ты сам какой масти будешь?

Пончик попытался сразу взять тон старшего, загнать собеседника в привычные для себя рамки блатного жаргона.

Бекас нахмурился.

— Говори по-русски, если хочешь, чтобы я тебя понял. Я по фене не ботаю. Мне сказали, что встреча будет с деловым человеком. Так давай сразу к делу. И не надо меня тут, как у вас говорят — «пургой заметать».

«Борзый фраер», — подумал Пончик. Стандартные приемы давления на этого угловатого парня из провинции не сработали, и внутри у него зашевелилась тревога.

— Эй, ты, смотри, как разговариваешь! — Пончик снова фыркнул, но уже без прежней уверенности. Этот «колхозник» из Березова оказался не так прост. — Ладно, будь по-твоему — к делу. Значит, так. Есть тут один человек. Хочет с тобой побеседовать насчёт твоего дельца. Насчёт того, что ты там привёз из своих дальних краёв. Пошли за мной.

Пончик, воровато озираясь, тронулся с места, Бекас последовал за ним. Они миновали главный вход, где была толкотня, прошли мимо прилавков белой керамической плитки, свернули в узкий, пахучий проход.

Вдоль стен грудились ящики с фруктами, некоторые уже тронуты первой мягкой гнилью, и сладковато-прелый дух от них стоял такой, что в горле у Бекаса запершило.

Воздух здесь густел, пропитанный кисловатым дыханием портящегося товара, затхлостью старого дерева и едкой пылью, что оседает в местах, куда не доходят лучи солнечного света.

Два персонажа в синих рабочих халатах, у ящиков с пустыми бутылками, по виду приёмщики стеклотары. Неразборчивое их бормотание. Делили между собой выгоду. Увидев Пончика, мгновенно замолкли, их лица приняли отрешенно-равнодушное выражение.

Пончик бросил персонажам в синих халатах пренебрежительное:

— Дай пройти! Осади в сторону!

В его голосе вновь зазвучали нотки превосходства, которые он не смог продемонстрировать Бекасу, и он с удовольствием сделал это сейчас.

Двое в халатах намётанным взглядом признали в нём вероятного блатаря, посторонились.

Пончик остановился у выкрашенной когда-то в зелёную краску двери, которую время и сырость покрыли бурыми подтёками. Рядом валялись пустые клетки от птицы, и горький дух куриного помёта смешивался здесь с запахом ржавого металла.

— Ну, прибыли, земеля, — процедил Пончик сквозь зубы, постучал в дверь.

— Кто? — раздалось из-за двери.

— Свои, — отозвался Пончик.

— Ты, Пончик?

— Я… Не один. Гостя привел, — Пончик бросил быстрый, исподлобья взгляд на Бекаса.

Последовала пауза.

— Заваливай, — раздалось из-за двери.

Изнутри послышался резкий, металлический скрежет отодвигаемого тяжелого засова.

Железная дверь со скрипом отворилась, и Бекасу вспомнился барыга Чили из совхоза «Путь вперёд». «Любовь к железным дверям — это у них общее. Чили вышибли мозги. Дроздова. Дверь не спасла», — подумалось Бекасу.

Внутри подсобка была, как подсобка, как тысячи таких же. Но шикарный аквариум, занимавший добрую четверть дальней стены, был кричащей, неестественной деталью в этом убогом месте. Идеально чистые стёкла, яркая голубая подсветка, выхватывающая из полумрака стайки диковинных рыбок — алых, золотых, пятнистых, которые лениво шевелили плавниками среди водорослей. Мерный гул фильтров и компрессора.

Аквариум был не просто украшением, а символом статуса, демонстрацией того, что хозяин этой каморки может позволить себе такую бессмысленную в быту роскошь, недоступную простым смертным.

Над аквариумом висела в дешёвой пластиковой рамке репродукция. Это была картина Рубенса «Три грации», которой Бекас, конечно, не знал, но подумал, что где-то мог видеть.

Для барыги Семёныча, человека с незамысловатой эстетикой, в картине заключался весь символ успеха. Три пышнотелые красавицы с мраморной кожей и мощными ягодицами смотрели на него с картины томно и немного свысока, словно пришельцы из того самого мира изобилия, к которому он сейчас пытался прикоснуться.

Три голые бабы — олицетворение сытой, телесной красоты, той самой «удавшейся жизни», где всё изобилие мира сводилось к простым и понятным вещам — еде, питью и женщинам с формами, не оставляющим места для лишних мыслей. Нельзя сказать, что картина была его иконой, но где-то близко, где-то близко…

Сам Семёныч был похож на старого, некогда могучего медведя, обрюзгшего после спячки. Его фигура, широкая в кости, обросла рыхлым жирком, который отвисал мешком на животе и скрывал былую силу в тучных плечах. Одет в старенький, растянутый спортивный костюм темного цвета, на котором виднелись застиранные пятна. На ногах — стоптанные матерчатые тапочки на босу ногу.

Но в этой умышленной, демонстративной неопрятности были и контрастные детали: толстая золотая цепь, тонувшая в волосах на груди, и дорогие, массивные часы на волосатом запястье, запах импортного, вероятно настоящего французского одеколона. Детали, словно случайно выставленные напоказ, были такими же знаками статуса, как и аквариум.

— Присаживайтесь. В ногах правды нет, — Семёныч указал на диван у противоположной аквариуму стене и сразу начал с вопроса. — Ты в Берёзове с кем работаешь?

В голосе барыги не было ни капли гостеприимства

— А тебе зачем это? — ответил вопросом на вопрос Бекас. — Работаю с трудящимися в Берёзове.

Семёныч поднял бровь, глядя на Пончика, указал пальцем на Бекаса.

— Он что, всегда так разговаривает?

— Да он, Семёныч, неосторожный на слова… — буркнул Пончик, косясь на Бекаса. — Не в курсах, у нас тут Москва — город высокой культуры быта и общения.

— Неосторожный… — наконец, растянул Семёныч. — Это нехорошо. Осторожность деньги сберегает. А бывает — и жизнь.

В словах барыги прозвучала мягкая, но недвусмысленная угроза, витавшая в воздухе, как запах его дорогого одеколона.

Семёныч медленно опустился в свое кресло, которое жалобно заскрипело под его тяжестью. Он достал из кармана спортивных штанов пачку сигарет, мятую, постучал ею по столу, выбивая одну, закурил, посмотрел. Не сводил с Бекаса холодных, изучающих глаз. Пауза затянулась, наполняясь лишь мерным бульканьем аквариума.

— Мне знать надо, с кем дела иметь придётся. А то вдруг ты, скажем, мусорок, а? Не хочешь светиться — понятно. Но тогда игра в тёмную — не ко мне. Вот Бог, вот порог. Вот и спрашиваю тебя — с кем ты в Берёзове по делам вязался?

— Был в «Легионе». Старший у нас был Полковник.

— «Легион»… Слыхал. Знаю про такой. Дальше. Продолжай.

— А дальше — спрашивай, что интересует.

— Где у них база?

— Была в Осколе. Теперь рассыпались все кто куда.

— А что так то? Мусора музыку вам выключили?

— А по-всякому было. Замесы пошли один за другим. Не вывезли. Теперь большого оркестра нет уже. Дирижёра тоже. Ансамбли только остались из самодеятельности.

— Не вывезли значит. Бывает. Гнедого знаешь?

— Это Потаповский — не наш. Мы в контрах с ними.

— Кого из Потаповских ещё знаешь?

— Так чтобы знать — не знаю. Говорю — в контрах мы. Тихий из Потаповских, Валера Резанный, бригадир у них есть ещё. Больше никого.

— Зинку по каким делам знаешь?

— Дружок дал адрес. Он ей БК возил сюда в Москву. Патроны. Для АК, для ТТ.

— Что за дружок? Почему сам не в Москве?

— Нет его больше с нами, — Бекас разом перекрыл дальнейшие расспросы, дав понять, что тема закрыта и болезненна.

Семёныч тяжело поднялся, подошёл к аквариуму, стряхнул пепел прямо на пол, посыпал в аквариум рыбкам корма.

— Ладно, — Семёныч развернулся к Бекасу. — Допустим, я тебе верю. Пока что. Тебе что от меня нужно?

Слово «допустим» было ключевым — оно означало условное и временное доверие, которое еще нужно было подтвердить делом.

Бекас не стал отвечать сразу.

— От тебя мне нужно немногое. Приёмка ртути по честной цене, — выложил Бекас прямо, без обиняков, как и договаривались — «к делу».

Семёныч вернулся к столу.

— Ртуть… — произнес он задумчиво. — А сколько у тебя этой ртути?

— А сколько тебе надо?

— А надо много, — Семёныч усмехнулся, обнажив зубы. — Много. Хоть всю из Березова. Всю из Восьмой зоны. Что есть столько? Так сколько?

— Всю ртуть Восьмой зоны? Пока столько нету. Половинку процента в тайге ещё осталось найти — ищем пока.

— Хе-хе, — отреагировал на такое Пончик, смешок был нервным и неуместным, выдавшим его собственную нервозность и желание хоть как-то вписаться в диалог.

— И всё же, сколько у тебя? — не отступал Семёныч, постукивая толстым пальцем по столу.

— Сейчас? С собой? В Москве.

— С собой. В Москве.

— А сколько надо?

— Сто-двести грамм есть?

— Есть больше.

— Литр есть? — на этих словах Семёныч уставился на Бекаса не моргая.

— Скажи, сколько дашь за литр, а там посмотрим, может, я и литр найду для тебя.

Семёныч откинулся в кресле, которое снова жалобно застонало. Он опять показал пальцем на Бекаса, обращаясь к Пончику:

— Широко шагает. Штаны бы не порвались, — отреагировал барыга на наглость и амбиции приезжего. Прозвучало и некое уважение к его смелости, и предупреждение о возможных последствиях
https://author.today/reader/514464/4858083