И мы увидели солнце

 — Я тебя искала, — сказала она так, словно в его присутствии здесь, не было ничего необычного, и продолжила: — Мне не стоит включать свет, могу я подойти ближе? Ты не пахнешь.

— Ты меня видишь?

— Я тебя чувствую. Ты тёплый.

Он шагнул к ней, сердце грело сильнее, чем обычно и падало глубже, вниз, предчувствуя леденеющие пятки. Он поравнялся с юнией, посмотрел сверху вниз на поднятое к нему лицо, заглянул в глаза. То была густая голубая краска с вкраплениями темно-синего, и она в мгновение затопила всё вокруг вместе с его головой.

Сельджу зажмурился.

Нет, нет, нет, одёрнул себя джагг, нельзя смотреть, а то чего доброго поверишь, что небо есть, но он то знает, знает, неба нет!

Он снова открыл глаза и попятился.

Юния — маленькая, гибкая веточка, в белом воздушном снегу.

Откуда он помнит про снег?

Её макушка могла бы подпирать его подбородок…

Он сделал ещё шаг назад. Он вспомнил снег, ему стало холодно, он представил, как ложится в белое-белое, как колючие снежинки тают на коже и стекают каплями по плечам, по спине, животу… Он стал медленнее дышать.

— Я тебя не вижу. Ты ещё здесь?

Сельджу молчал.

— Поговори со мной, — попросила юния. Намотала на руку подол платья, и, скрестив ноги, уселась на пол. — Днём слишком светло, ни в одном углу не найдёшь даже тени, все запахи знакомы, но ночами я выхожу в Город, мне нельзя, но я иду, в тишине и темноте есть то, чего я боюсь и мне нравится. Совсем ненадолго, но мне кажется, что мир новый, что ты ничего не знаешь, а значит, можешь открыть. То, что не знаешь всегда важнее того, что знаешь. Оно может тебя изменить.

— То, что знаешь уже твоё, что твоё, то надёжно, — ответил джагг.

— А что у тебя есть? У меня вот есть моя тайна и твоя тайна теперь. Я знаю о тебе, и значит, ты у меня есть. Ты знаешь обо мне, и я у тебя есть. Ты сейчас уйдёшь, но останешься, и я у тебя останусь.

— Ты странная.

— Джагг не знает, какие не-странные, ему не с кем сравнить. Признайся, джагг, ты просто не можешь подобрать ко мне слово.

— Джаггу надо уйти сейчас.

— Я знаю. Можешь взять меня с собой?

— Нет.

— Можешь, просто думай обо мне.

Юния встала, поправила платье и, не дожидаясь ответа, тихо пошла к двери.

Как только дверь закрылась, Сельджу рванул к стене, в два рывка добрался до своей темноты и лишь когда окунулся в неё, словно в воду, поверил, что жив. Повесил обратно решётку, спустился вниз, коснулся черно-бурой, местами серо-илистой земли, и почувствовал себя в безопасности.

Темнота — она его, она в нём, он в ней, они одно целое. Это надёжно. Проползая через нору, чувствую камни, обдирая кожу, он обещал себе, что больше сюда не вернётся. Никогда.

Нельзя нарушать равновесие. Верх и низ, они связаны, но не соприкасаются, так надо.

Возвращаясь к себе, он плутал тоннелями, шёл, шёл, тянул время. Его там всё равно никто не ждёт. Он ещё не понял, но она уже была с ним, он забрал её с собой. Он нёс этот голос в себе, как воду и боялся расплескать.

«…просто думай обо мне…»

Так он ходил с ней неделю, потом вторую. Она говорила в нём, она спрашивала и иногда он отвечал. Вгрызаясь стальным зубом в камень, выгребая тонны земли, стоя по пояс в ледяной воде, или лёжа перед костром в душных объятиях одеяла, он рассказывал ей, как его мир велик, даже когда он мал. Что зимой, когда вбитые в потолок металлические опоры раскаляются как угли и светят как звёзды, он, глядя на них, вспоминает изумрудную вязь, пишет на земле слова, которые помнит и тут же стирает, чтоб никто не видел, но во рту остаётся их вкус. Вкус у каждого слова неповторим.

Иногда его накрывает горячка, от жары внутри он лезет на стены, не помогают ни выпущенная на волю кровь, ни яд Каа, ни белые соляные ванны, тогда он уходит от всех, не прощаясь, уходит и ищет муравейник. Ложится и закрывает глаза. И солнце, что прожигало ему вены, распадается в груди на слова, он говорит, говорит и говорит, пока внутренний шум не покидает его, тогда он лежит в тишине и ему кажется, что он видит дым.

На третью неделю он не выдержал и вернулся в библиотеку. Он долго смотрел, как мельтешат внизу белые тени, становясь одним целым с окружающим их ярким белым светом, он ждал и дождался темноты. Он не мог объяснить, зачем снова ищет её голос, когда тот всё время звучит внутри.

Он спустился, прошёл туда-сюда, потрогал край стола, но не стал садиться, не открыл ни одного текста, не прочитал ни слова, он ждал её, хотя она не должна была прийти. Не может же она приходить каждый день и ждать его. В этом не было смысла.

Зачем-то он вспомнил цвет — синий и голубой, обвёл пальцами овал лица, прорисовал на нём каждую чёрточку и понял, что придумал её, на самом деле её не было.

Сон? Воспоминание?

Открылась дверь.

Шаги звучали явственно и близко.

Он не испугался.

 — Я ждала тебя.

 — Как ты определяешь время? — спросил Сельджу. — Оно как запах?

 — Очень похоже, — она улыбнулась. — Я снова не вижу тебя. Зачем тогда ты вернулся?

— Я мало говорил. Мне хочется оставить тебе побольше себя, — ответил Сельджу, коснулся черного квадрата, засветилась спинка стула. — Садись. Я расскажу тебе.

Юния проигнорировала стул, забралась с ногами на стол, вокруг засуетились буквы, между ними выросла стена текста, Сельджу сел и откинулся на спинку.

 — Я знаю, что раньше мир был другим, черное и белое не было разделено, ты и я могли бы сидеть где-нибудь, слушать дождь и говорить. Я слышу дождь иногда, но потом всегда приходит солнце. Только неба нет, никогда нет. Небо уничтожили люди, они рассеяли его цвет, заменили стеклом, пустым и холодным, стекло не плачет… Ты видишь сны?

 — Нет, — юния уронила златокудрую голову на ладони и её глаза стали почти прозрачны, а ему казалось, что они впитали в себя изумрудный цвет букв, и что они зелёные. — Мне мешают запахи, они всегда говорят, когда реально, а когда нет. Во сне не бывает запаха. Всё, что не существует, не пахнет. Расскажи мне, что ты видишь?

— Я не вижу, я знаю. Бумага, она белая, гладкая, как твоя кожа, — он медленно протянул руку и коснулся её, — и такая же тёплая.

Наклонился вперёд. Близко-близко.

— Она пахнет…пахнет срубленным деревом. Мокрой листвой. Листва зелёная, осенью жёлтая, рыжая, красная. Прелая, сырая. Иногда смолой, вязкой и липкой, смола прячет внутри время. Бумага тоже прячет время, она сжимает и разжимает его, от звука до смысла. Все слова, которые я знаю, ничего не значат ни для кого, кроме меня. Они мои…

Её ладонь была холодная, его горячая.

 — Ты пахнешь.

Он отдёрнул руку и резко встал. Она спрыгнула со стола.

 — Меня зовут КРО2-0-14. А теперь беги, — голос её стал шершавым, он касался его, под кожей начался дождь. Небо хлынуло на него из синих глаз. Дверь распахнулась, впуская грозу, он слышал гром.

— БЕГИ!

Сельджу уже мчался к стене, свет вспыхнул болезненно, как удар, он зажмурился, но тело всё вспомнило, он успел. Не заботясь о решётке, об опорах, джагг просто кинулся вниз, падение было недолгим, он ударился о землю, чувствуя шум винта за спиной. По-звериному, на четвереньках, зацепив муравейник, но всё же врезался в нору, вгрызся плечами, прополз, вырвался и бросился бежать, кидаясь из стороны в сторону, меняя направления, путая следы. Так он не бегал даже от крыс. Задыхаясь, не чувствуя земли, он не заботился о том, где он, как никогда желая заблудиться и никогда не выйти из этой спасительной, бесконечной темноты.