Там, где гудят самолеты

— А вам не мешают самолёты? — спросила Елизавету Ивановну соседка по комнате.

— Самолёты? — удивилась Елизавета Ивановна, сухая маленькая старушка с аккуратными букольками седых волос. — Нет, не мешают.

— А мне ужас как мешают! — продолжала жаловаться Анна Георгиевна, тоже маленькая, но плотно сбитая, с ярко-рыжим крашенным пучком на голове. — Просто спать невозможно. Летают и летают, гудят и гудят! Пойдём прогуляемся, Лизонька. Погодка — прелесть. Что нам ещё делать-то? Процедуры сегодня будут какие-то или нет?

Когда хоспис перенесли из старенького здания в центре в огромный особняк за городом, немногочисленные его обитатели сначала обрадовались — больше не приходилось ютиться в тесных комнатах. В придачу на территории имелось нечто похожее на парк — немного облагороженный кусочек леса.

Две закадычные подружки — Анна и Елизавета — принялись подолгу гулять, точнее, сидеть на скамейках под деревьями и кормить принесённым хлебом мигом обнаглевших голубей. Доктор преувеличенно бодро говорил об улучшении самочувствия и анализов, хотя в душе прекрасно понимал — это не то учреждение, где ждут выздоровления и улучшения. Но он был добрым человеком и считал, что жизнь стоит того, чтобы за неё держаться.

Хорошее это было место. Единственной проблемой оказался находящийся рядом аэропорт. Но с этим уже ничего нельзя было поделать.

— Опять полетел, ирод! — Анна Георгиевна в сердцах сплюнула и погрозила небу кулаком. — Спасу от них нет!

— А вы знаете, Анна Георгиевна, а я привыкла, — Елизавета Ивановна подумала и присела на чуть влажную после ночного дождя лавочку. — Когда я была маленькой, мы жили около аэропорта, и у нас всегда гудели самолёты. Я даже не знала, как это — без самолётов. И мне всегда казалось, что когда я вырасту, то полечу на них далеко-далеко. Стюардессой мечтала стать. Или пилотом. Представляете? Да не судьба, не сложилось.

Анна Георгиевна сочувственно вздохнула и присела рядом. Конец сентября выдался дождливым, хотя и не слишком холодным. Яркими монетами начали желтеть берёзы и липы, а клен, так и не определившись, окрасился сразу в два цвета: огненно-оранжевый и багряный. Совсем весенней зеленью выделялась трава, и мрачновато темнели ели. На клумбе у главного входа торчали вечные осенние астры да неизменные тёмные пахучие бархатцы.

— А я вот тут подумала, Анна Георгиевна, — сказала Елизавета Ивановна за обедом, — как мы сюда переехали, так мне хорошо стало! Спокойно. Как в детстве. Я и не знала, почему так, а сегодня вы сказали про самолёты, и я поняла, что это из-за них. Всё-таки привычка, — закончила она, смеясь.

— Ну и хорошо, что привычка. Раз вам хорошо, то и я, думаю, привыкну, — Анна, как более молодая, бойкая и жизнелюбивая, опекала свою тихую подругу. Жалела её. К тому же у Анны Георгиевны были дети и внуки, с которыми она часами болтала по видеосвязи и регулярно принимала в гостях, а у соседки не было никого. Муж давно умер, детей бог не дал, друзья тоже уже ушли. Анна даже заказала у внуков мелиссу, которую не переносила на дух, чтобы потчевать “бабу Лису”, как называла соседку самая младшая внучка, любимым чаем. “Баба Лиса” расцветала и подолгу сидела с кружкой, глядя в окно — думала о чём-то своём и улыбалась.

— Знаете, Анечка, я сегодня весь день слушаю самолёты, — сказала уже перед сном Елизавета Ивановна. — Как хорошо они всё-таки гудят. Словно зовут куда-то. И мне сегодня так чудесно было, даже почти и не болело ничего. Представляете?

Анна Георгиевна согласно кивнула и уверила, что она тоже почти полюбила самолёты. Раз они такие чудесные.

Ночью Елизавета Ивановна долго не могла уснуть, прислушиваясь к гулу. “А у нас ночью не летали”, — думала она, перебирая воспоминания, как ребёнок цветные бусинки. — “У нас только днём гудели. Вот ведь как теперь стало по-новому. Все спешат куда-то. А куда спешить?”.

Старушка перевернулась на другой бок и принялась вспоминать маленький садик у дома — с вишней и одной черешней, такой крупной и сладкой, что больше нигде и никогда такой не ела. Даже в Ташкенте, куда ездила от работы в командировку. Потом вспомнила корову Зорьку и бодливого бычка Мишку. Подругу Нюрку и её старшего брата Петьку, соседку тётю Катю и тётину вредную козу с обломанным рогом. Отдельным пятном-бусиной выступали родители: мать — невысокая, фигуристая, в ярком цветастом платье и с ласковыми морщинками вокруг глаз, и отец, напротив — высокий и жилистый, с виду суровый и немногословный, прошедший войну фронтовик, души не чаявший в своей Лизоньке.

Хорошо они жили. Небогато, но хорошо. До тех пор, пока отец не погиб, сорвавшись с крыши строящегося дома. Потом, вслед за отцом, ушла мать, потом скорое и несчастливое замужество. Но это Лиза не любила вспоминать. Она больше любила вот эти, совсем детские воспоминания о лете, вкусах лесной клубники и парного молока, душистом запахе сена и каше на костре. Мама варила её, когда они далеко уходили на покосы.

Елизавета улыбнулась и наконец заснула, убаюканная своими мыслями и таким родным гулом двигателей. Даже боль как-то расслабила свои острые коготки и заметно притупилась. А потом и вовсе исчезла.

— Лиза, доченька, вставай!

Елизавета Ивановна открыла глаза. В комнату пробивался яркий лучик летнего света, затемнённый росшей за окном черешней с тёмными, почти чёрными ягодами. Распахнутая форточка была затянута от комаров марлей, на белёных стенах резко выделялись яркие ситцевые занавески. По комнате разносился умопомрачительный запах пышек, за открытым окном чирикали воробьи и слышался далекий гул самолётов. Негромко играло радио. Над ней склонилась женщина с тёплыми зелеными глазами и улыбкой с ямочками.

— Мама? — Лиза неверяще уставилась в лицо женщины. Та кивнула. Тогда она покосилась на свои руки — детские, маленькие и тонкие, если не сказать, тощие. На глаза падала белобрысая челка. — Мама? Так это был сон? Это всё был сон? Мне снилось, что я стала большой, а потом старенькой, а потом я неизлечимо заболела и меня отправили в хоспис.

— Конечно, это был всего лишь страшный сон, — понимающе улыбнулась мама и поправила детскую отросшую челку. От висящего в коридоре умывальника раздавались плеск воды и голос отца, мурлыкающего бодрую песенку. — Тебе это всего-навсего приснилось. Не бойся, всё уже хорошо. Ты проснулась, и ты дома. Вставай и умывайся. Пора завтракать!

— Я сейчас, я мигом. — Лизонька вскочила на тоненькие ножки и кинулась в коридор, едва не сбив отца. Тот улыбнулся и подхватил дочь на руки, а мама уже разливала по кружкам душистый чай с листочками мелиссы…

***

Анна Георгиевна сидела на кровати и тихонько, беззвучно плакала. Над соседкой склонился дежурный врач и молоденькая медсестричка Светочка.

— Отмучилась, — виновато-устало выдохнул врач и набросил на голову Елизаветы Ивановны белую простынь.