Немного Плесени

Позже, она удивлялась, почему ей казалось, что критский царь должен быть пожилым, едва ли не ветхим старцем? Он был довольно молод. Строен и худощав, даже тонок. И облачен в виссон. Черные, без намека на седину волосы уложены в сложную прическу, что удерживалась золотыми, довольно крупными украшениями. Золото же подчеркивало длинную шею, широкие плечи. Золотые браслеты змеями обвивали руки. золота было столько, что ей казалось, еще немного – и он переломится под тяжестью солнечного металла. Он и шел, окруженный слугами, что поддерживали его под руки – такими же черноволосыми, прекрасными, богато одетыми юношами, что не отходили от него ни на шаг. Шел твердо, но ей казалось, что здесь что-то все же не так. 

И в их честь был устроен пир – стол ломился от яств. От столь невероятных яств, поданных на том же золоте. Ах, эти птицы всех видов! Ах, это невероятно нежное томленое мясо огромного вепря! Эти лани, запеченные на вертеле целиком! И даже у знакомого – непривычный вкус.  Ей, и Хайдесу, как самому царю наливали вино в изящный золотой кубок. 

Роскошь, непривычная роскошь, тем более, что Крит уже седьмой год выплачивал немалую дань. Она бы потерялась, среди этого роскошного пира, почувствовала бы себя безродной девчонкой, если бы не согревал сердце запах  медовой амброзии. Если бы не горела капелька, нанесенная между ключиц то ярким золотом, то вином…

На нее смотрели вельможи Крита. Едва слышно шептались. «Жрица»… «Та самая жрица». 

И не сразу она заметила - царю наливают совсем не из тех кувшинов, что остальным. Что сам он не притрагивается ни к мясу, ни к птице. И когда его рука тянется к кубку, кто-то из юношей ее направляет.

Заметив это она уже не могла оторвать от него взгляда. Прикрылась ресницами, словно завесой и кошкой из засады следила, следила. Следила…

Недоумевала – в отличии от придворных ему подали только кусок засохшей лепешки да сыр… От взгляда на этот сыр ее едва не затошнило – по молочной белизне пятна плесени. А в кубке что-то прозрачное. Неужели вода?

И он жевал эту засохшую лепешку, запивая ее водой. Улыбаясь и не ропща! Ел этот сыр. Да последний бедняк на Каллисте подобной едой побрезгует!

 Почему она не встала, не закричала, почему она смолчала – не знала… Только ноги ослабли – не от выпитого ею вина.  Только сердце почему-то прыгнуло чуть не в горло. 

Кто-то из критян все же заметил ее взгляд – и отвел от ее лица свой.

«Та самая жрица»… «Та самая!»

А вот царь, он словно бы не заметил, когда она уже игнорируя все ритуалы уставилась на него во все глаза – уже не пряча своего интереса. Смотрела – прямо с вызовом. Смотрела. А он не замечал. 

И, вправду, не видел. Пустым и безжизненным был его взгляд. И зрачки ни разу ни дрогнули – даже когда рядом пронесли факел.

Не нужно было уже объяснений – к чему эта свита, к чему услужливые, направляющие жесты чужих почтительных рук. Царь был слеп. Совершенно. Без этой свиты он бы не нашел на столе ни кусок хлеба, ни кубок. Он бы не прошел по лабиринту переходов дворца, не нашел бы край лестницы…

Тьма… Абсолютная тьма… Раз уж зрачки даже не дрогнули при свете настолько близко пронесенного факела. 

Ей кусок не лез в горло. А по спине холодной змеей полз ужас. Что же они все наделали? Что же она наделала, если так тихо, чуть ли не вздохом о ней говорят «та самая»… Если боятся смотреть ей в глаза. Если боятся… Так явно боятся.

И было противно и хотелось нарушить все ритуалы.  Она встала, подошла к царю – задержать никто не посмел. Стояла рядом. Смотрела сверху вниз. И пусть он ее не видел – но он же не мог ее не чувствовать, не услышать. Говорят, у слепых становится тонким и острым слух.

Он поднял голову, видимо все же сориентировался на слух. Ее рука легла царю на плечо – невольный жест. Попытка, наверное, напрасная – успокоить. Мягкий голос прозвучал в абсолютной, установившийся тишине – замолчали гости, перестали играть музыканты. 

— Почему ты не ешь то, чем угощают твоих гостей?

А в ответ тихий вздох. Предательская слеза, выкатившаяся из глаза, поползшая по щеке. 

Свита, эти юноши, что и хотели бы закрыть его собой, но отчего-то не смеют. Лишь один что-то шепчет совершенно беззвучно. Двигаются губы, но из горла не выходит ни звука. 

«Не мучь его, жрица»…. «Не мучь»…

Она потянулась к лепешке, с трудом отломила кусок, положила в рот, с трудом прожевала. (Великая мать, какая гадость. Она ведь даже не вчерашняя! Где она валялась и сколько?) С трудом преодолевая отвращение, потянулась к сыру, отломила кусок. (Великая мать, дай мне сил! Это невыносимо!) несколько секунд разглядывала сыр, весь в прожилках сине-зеленой  плесени (порченый, она еще могла представить, что жадный хозяин такой отдаст рабам, чтобы не пропадал), закинула его в рот, зажмурившись прожевала, удивляясь его отчего-то более чем сносному вкусу. Проглотила. Сказала:

— Я приехала в том числе, разделить с тобой трапезу, царь. И я это сделала.