Кружева на моей ДНК

Картографирование внутренних земель, которое я назвал формированием «Библиотеки моей ДНК», — процесс, полный неожиданных поворотов. Библиотека моей ДНК

Я уже нанёс на карту материки прозы, выросшие из чужих чернил: от мифологического леса Тукая до бюрократического абсурда Гоголя. Но поэзия… Её пласт оставался нетронутым, словно запечатанная папка в глубине лаборатории. Я интуитивно откладывал её, ожидая того самого органичного щелчка — точки входа, которая не будет насильственной или искусственной.

Всё началось с малого. Со случайности. Рука сама потянулась к старому томику на полке, взгляд скользнул по страницам и зацепился за знакомые, жёсткие, почти прокурорские строки Симонова — не пресловутое и прекрасное «Жди меня», а «Я вас обязан известить…». Когда я дошёл до финального «презрения на прощанье», в памяти вдруг чётко и безошибочно всплыло другое. Совсем иное — детское, горькое, до слёз простое: «Я маму мою обидел…» Эммы Мошковской. Мой внутренний архивариус, каталогизировавший прозаические материки, неожиданно выдал эту неочевидную пару. Почему?..

Я начал копать. Связь, как я для себя выяснил, оказалась не в теме войны или детства, а в механизме катастрофы — в том, как одно слово создаёт непоправимый разлом. У Мошковской мир рушится в миг. Детское «обидел» возводит стену из «никогда — никогда». Это экзистенциальная трещина. И сознание, чтобы спастись, совершает немедленный побег вперёд — даже не в пространство, а во времени. Побег в тайгу, поиск руды, звание «главного начальника» — это не просто мечты. Это нарративный протез, срочно сконструированная эпическая история, в которую можно спрятать непереносимость «сейчас». Вся эта фантазийная биография нужна лишь для одного — чтобы в будущем прилетел тот самый самолёт и случилось прощение. Боль здесь может быть пережита только как сага о будущем искуплении. Это первая, детская запись в архиве о том, как чувство превращается в сюжет для выживания.

Симонов показывает обратную, взрослую сторону того же механизма. Его стихотворение — это работа строго после катастрофы. Всё уже свершилось: солдат мёртв, а письмо с мелким, бытовым предательством («не утруждай») лишь плетётся вдогонку, как злая насмешка. Здесь нет места для побега в фантазию. Остаётся только одно — возвести моральный бастион. Его ледяной, протокольный тон («Я вас обязан известить») — это не отсутствие чувства, а его максимальная концентрация. Это боль и ярость, пропущенные через горнило воли и отлитые в безупречный инструмент осуждения. Если реакция Мошковской — бегство вперёд, в миф о спасении, то реакция Симонова — стойкое удерживание позиции в руинах, ковка оружия из стыда и презрения.

Именно эта пара — детский щемящий эскапизм и взрослое, сжатое в кулак слово — стала ключом. Она задала систему координат, где ось «личная вина — вселенское предательство» пересекается с осью «спасение через вымысел — сопротивление через приговор». Через эту призму другие стихотворения выстроились в ясную цепь.

Картография подошла к новому рубежу — к поэтическому пласту, самому личному и сейсмически активному.

Иван Бунин. Его поэзия для меня — о хрупкости. О том, как мимолётное мгновение — луч света, запах, встреча — становится вечным именно потому, что уже потеряно. В его строках — тот же ужас перед «никогда», что и у Мошковской, но облачённый в изысканную, почти болезненную элегичность. Это поэзия прощания с миром ещё в момент его восприятия.

Николай Гумилёв. Если Бунин фиксирует хрупкость, то Гумилёв пытается создать из неё доспехи. Его «Жираф» — точный жест утешения. «Послушай… далёко, далёко, на озере Чад» — это голос взрослого, который, заметив «особенно грустный взгляд», мягко уводит внутреннего ребёнка в иную реальность, в чистую, самодостаточную красоту. Его романтический жест — для меня не побег, а способ преодоления.

Сергей Есенин. В его надрыве я слышал ту же детскую боль, вывернутую наизнанку, превращённую в трагедию целой жизни. Его «Жеребёнок» — голос того ребёнка, которого уже не просто обидели, а которого давит жестокий мир «стальной конницы». Его «Чёрный человек» — монолог того самого «всегда печального начальника» из детской фантазии, который вырос и встретил своё отражение в ночном кошмаре.

Иосиф Бродский. Его холодный, аналитический взгляд на распад стал логическим завершением цепочки. Если у Мошковской мир рушится из-за ссоры, а у Симонова — из-за предательства, то у Бродского он изначально рушится по законам энтропии. Его поэзия — попытка выстроить стройную грамматику на обломках. «Пилигримы» с их «весь мир на чужбине» — философское обоснование странничества как изначального условия.

Александр Блок. В его «Авиаторе» побег, начатый детским мечтательным самолётом, достигает апогея, превращаясь в стальную машину, ведущую в ледяную высь. Это уже не спасение, а чистое движение в никуда как единственный способ разорвать связь с земной тяжестью.

Так поэтический слой встроился в общую картографию. Он не лежит поверх прозы — он пронизывает её, как система скрытых тектонических разломов, определяющих весь рельеф. Карта обрела объём. На материках прозы теперь проступает ажурный, болезненный, но необходимый узор стихотворных строк — схемы душевных электрических цепей. Я начинаю угадывать его ритм в прозе Платонова, его сжатую силу в иронии Воннегута, его побег в красоту — в музыке.

Раскопки этого пласта — лишь начало. Работа только начата. Впереди — долгий путь распутывать узлы, искать новые связи, вслушиваться в эхо.

Арлирух.
Фиксация нового горизонта. Раскопки продолжаются.

P.S. Эта подборка — лишь первый пласт раскопок, тематический срез. Если смотреть только по этим стихам, может сложиться впечатление чёрной, беспросветной депрессии, в которую я тотально погружён. Это не так. Скорее, это карта определённых душевных координат, где размечались точки сбоя, катастрофы и попыток найти из них выход.

Эта подборка — о:

• Хрупкости и её последствиях: как одно слово или поступок раскалывают мир на «до» и «после».
• Механизмах спасения: бегстве в вымысел, кристаллизации боли в приговор, уходе в красоту или стоическую логику.
• Той конкретной тревоге, что рождается не из абстрактной тоски, а из столкновения хрупкого внутреннего устройства с жёсткими, неумолимыми законами бытия — будь то закон вины, времени, предательства или энтропии.

Но библиотека не состоит только из этого раздела. В других её залах — книги и стихи, научившие меня священному безумию любопытства, спасительной силе идиотизма, карнавальному смеху и тихой, необъяснимой радости бытия просто так. Поэзия здесь — не диагноз, а точный инструмент. Скальпель, которым вскрывают нарыв, чтобы затем начать собирать целое заново.

Это не итог. Это — начало составления легенды к карте. И в этой легенде, уверен, найдётся место не только этим строчкам, но и многим другим. В конце концов, даже у картографа внутренних земель иногда должен быть в запасе шутовской колпак — и несколько стихотворений, которые говорят не только о разломах, но и о внезапном свете, пробивающемся сквозь трещины.

Раскопки продолжаются. И они — не только про глубину. Они — про весь рельеф.

Спасибо!