Мятый дождь

Мятный дождь не зовут. 

Он приходит, когда на рассвете,

Мятый дождь теребит 

одуванчика. сброшенный пух.

В кукурузное поле,

где спят кукурузные дети,

там, где воздух гудит

от взлетающих розовых мух.

Там, где пыль до небес,

краснощекие алые маки,

что, под ветром сгибаясь, 

куда-то бегут и бегут,

там, где солнце горит,

выжигая пожарами знаки,

там, где воздух дрожит,

и не падает брошенный звук.

Где звенит колокольчик,

вращаясь на тоненькой шее,

где вода в арыке,

цвета меда гречишной пчелы,

раствори в молоке

убегающие отраженья,

пей рябину дождя,

мяту губ и гудящие дни.

Пятак все время падал орлом вверх, сколько его не бросали об стену, сколько не пытались повернуть решкой к лесу, падал орлом на всю свою широкую спину. Стена, сложенная из полублоков и когда-то оштукатуренная, выглядела так себе. Облупленная, с ржавыми подтеками, пробитыми кирпичами и разнообразными надписями поверх всего этого. Кто-то умело расписал черной краской словечко Крамберис, написанное с ошибками, латиницей и украшенное красной штриховкой с короной, от которой за версту несло адидасом и швецией. Под этой надписью цветными мелками было написано Саша-лох + Оля-сука = Галина Петровна.

Галина Петровна в школе уже не работала. Саша и Оля в школе присутствовали, но конкретикой не обрастали, оставаясь неизвестными, как  настоящие герои.

Лохматый Гаррик по прозвищу ШырХан курил Мальборо, регулярно сплевывая про меж зубов, наблюдая за полетом шмеля, за его басовитым гудением, за тяжелым разбегом и, таким же, тяжелым столкновением со стеной. Шмели сегодня что-то разлетались.

Его подручные, Гиря и Окурок, поднимали руками пятак с асфальта, ухватывали покрепче и с разбега кидали его на выше описанную и, вообще, описанную стену. Отлетая от стены, пятак падал орлом вверх и мордой к синему прозрачному небу. По небу плыли редкие кудрявые облака. Прямо перед глазами.

- Харэ, хватит с него, - словно через силу проговорил ШырХан, лениво сплюнул и элегантно запульнул бычок сигареты, скуренной практически до фильтра. Он вразвалочку подошел к лежащему пятаку. Пятак был немного не в себе и немного в крови.

- Ну что, Толстый, ты все понял?

- Да, - явно через силу, негромко произнес окровавленный пухлый мальчик. - Пнл.

- Ну, вот, а ты говорил... Пойдем пацаны. 

И они ушли.

А Пятачек лежал и думал. О разном. И давал себе клятву. Страшную. А тополя отцвели и по всей земле летел тополиный пух, заваливая тротуары и арыки своей мякотью. И было душно.

*

Иа был задумчив  и шел по какому-то лесу. Ну, как бы, да. В лесу пахло хвоей и грибами. И если с хвоей все было понятно, она лежала, куда не взгляни, с грибами все было не так просто. Поганки росли повсеместно. Всегда так. И белые, призрачные грибы и красные, как королевские монахи, мухоморы. А под ногами взрывались пылевики, создавая ощущение, что весь этот лес заминирован грибниками. И теми, кто жил когда-то, в незапамятные времена, и нынешними, бегущими по сугробам из хвои и заглядывающими под каждую кочку. Нынешние были понятней. А те, что жили когда-то, казались конченными придурками. Кто же так сажает?

В лесу было тихо. 

Одинокий дятел самозабвенно обстукивал такое же одинокое дерево. Два одиночества, которые сошлись вместе, чтобы однажды расстаться. В дикой природе все проще. Взаимное уважение и чуть-чуть обязательств. 

Трещала, не умолкая, чем-то обеспокоенная сорока, перелетая с дерева на дерево и громко хлопая крыльями в моменты взлета и приземления. И просто так.

Идти по тропинке было легко.

Но Иа шел не по тропинке, а рядом. Хрустел кустами, давил в пыль плодовые тела грибниц, уворачивался от веток и думал, думал.

*

У вина оказался странный привкус чернил. Какой-то не винный. В темной бутылке, на выпуклом, выдутом в сторону горлышка дне, бултыхался, как темное сияние за Северным и Полярным, мелкодисперсный осадок. И пить не хотелось, но все пили. Виноградный сок в трехлитровой банке с  крышкой пробитой гвоздем имел чудесный оттенок. Оттенок отдавал. Оттенок раскачивал и размазывал по стеклу отражения школьников, вытягивая их и без того узкие плечи в странный симбиоз оглобли и пшеничной ящерицы.

Витя Винивитов, по прозвищу Вынь и Вытер, стоял и рассматривал растрескавшийся асфальт. Хотелось блевануть на вьетнамские кеды соседа или плюнуть между ног одноклассника, но не хотелось позориться, промашка в таком деле предосудительна. Он мужественно держался.

"Странная эта штука, воровство", - так думал Витя. Моральное удовлетворение от ловкости, с которой Витя открыл накладной замок металлической расческой, странным образом соединенное с необходимостью, пить виноградный сок, когда он уже никуда не лезет и даже энергично лезет обратно, в купе с необходимостью поддерживать реномэ и пить этот сладкий, прозрачный, янтарножелтый сок, чтобы подчеркнуть свою удачливость и незряшность, дисгармонировали друг с другом и напрягали Витю.

Ладно горчичный порошок, ладно хозяйственное мыло, но чтобы он, Витя, еще хоть раз позарился на трехлитровые банки сока. Что яблочного, что виноградного. Ни в жисть! 

Витя любил сок томатный, но томатного не было. Не завезли. Томатный дешевый, а виноградный дорогой, а в портфель входит только две банки. Это шесть литров. Это на троих по два литра. Куда деть вторую банку? Домой тащить нельзя. Заметут. Но и пить нельзя. Пить или не пить - это даже не вопрос, это издевательство над здравым смыслом.

Нет, воровать плохо.

И не воровать плохо.

Как жить?